Га-Рицон вышел, поговорил с командиром отряда гусар, и вскоре они уже выезжали из Майората вслед за немилосердно ревущим и воняющим выхлопными газами бронетранспортером. Через некоторое время Га-Рицон обогнал военные машины, и сразу стало легче дышать и можно было разговаривать.
– Пусто как, – сказал Рудаки, глядя на безлюдную мокрую площадь, которую когда-то называли Европейской. Сейчас она если и напоминала Европу, то Европу времен последней мировой войны, какой она выглядела в старых кинохрониках. Потемневшие от дождя дома с выбитыми стеклами, голые деревья, кучи мусора на асфальте и на клумбе в центре площади, покосившиеся фонарные столбы, и ни души нигде. Они стали пересекать площадь, объезжая клумбу, и открылся Крещатик, широкий и тоже абсолютно пустой, насколько достигал взгляд – ни людей, ни машин, ни животных, даже птицы и те, казалось, куда-то попрятались или улетели.
Рудаки вспомнил город атомщиков Припять, в котором ему пришлось побывать вскоре после Чернобыльской катастрофы.
– Город-призрак, – сказал он Га-Рицону.
Тот повертел головой, внимательно вглядываясь в пустые улицы, и почему-то почти шепотом ответил:
– Тут осторожно надо. Вон там, – он показал на улицу, круто поднимающуюся с площади на Владимирскую горку, – вон там на углу Мишу убили. Вы его видели, он со мной тогда патрулировал, когда мы вас на Красноармейской подобрали.
– Как убили? – тупо спросил Рудаки. – Кто? Немцы?
– Да нет, местные подонки. Вот из того дома стреляли. Осмелели они при немцах – думают, те будут помогать им евреев уничтожать, как раньше, но они просчитались – немцы не те, – он помолчал, – и евреи не те.
– Жалко вашего товарища, – сказал Рудаки и спросил, помолчав. – Так это вы тут с немцами в бой вступили – я слышал?
– Нет, – ответил Га-Рицон, – мы на мосту их встретили. Тогда много наших убили. Наши пули их не берут. Пришлось в Майорат отступить.
Их догнали танк и бронетранспортер, и говорить стало невозможно. Поднявшись по крутой улице мимо костела, они оказались на площади перед Софийским собором. У входа на территорию собора, отгороженную забором, собралась группа людей – человек двадцать, не больше. У некоторых в руках были автоматы. Увидев танк, люди стали разбегаться и прятаться в подъездах. Вскоре оттуда раздались выстрелы. Танк остановился и повел из стороны в сторону пушкой, а из бронетранспортера выскочили гусары и, развернувшись в цепь, побежали ко входу в собор, на ходу отвечая на выстрелы из подъездов. Га-Рицон поставил джип под прикрытием танка и, бросив Рудаки: «Не выходите из машины!» – побежал за гусарами, придерживая на груди автомат.
Рудаки стало неуютно. Не то, чтобы он испугался, под прикрытием такого конвоя бояться вроде бы было нечего, да бывал он и раньше и не в таких переделках – просто стало ему неуютно и как-то не по себе. Танк, стоявший рядом с джипом, вонял и грохотал. Рудаки посидел еще немного, потом нахлобучил поплотнее каску и, пригнувшись и петляя, побежал к собору. Он отдавал себе отчет, что его долговязая фигура в длинном плаще была хорошей мишенью, но перестрелка, похоже, уже прекратилась – стрелявшие из подъездов возле собора, должно быть, убежали, испугавшись гусар.
Когда он добежал до входа в собор и вскочил в широкий проход под колокольней, там уже стоял пост Черных гусар, и ему пришлось долго объясняться с капралом, пока его наконец не впустили во двор. Там он сразу увидел Га-Рицона, стоявшего у входа в собор с командиром отряда гусар и разговаривавшего с растрепанного вида священником в заляпанной грязью черной рясе.
Увидев его, Га-Рицон нахмурился и сказал:
– Ну, профессор!
– Извините, – промямлил Рудаки, – заскучал я там один, – и поспешно добавил, – я сейчас назад…
– Оставайтесь уж здесь, – Га-Рицон покачал головой.
– А джип?
– Джип никуда не денется.
И Рудаки остался и, прислушиваясь к разговору, стал смотреть на собор и окружающие его постройки. Все здесь было так же, как и двадцать лет назад, когда заходил он сюда студентом, а потом гулял со своей маленькой дочкой. Строгие очертания тысячелетней византийской церкви не смогли испортить ни более поздние пристройки, ни неуклюжая современная реконструкция – она была по-прежнему прекрасна, и еще более жалкими, жестокими и нелепыми рядом с ней казались людские поступки.
– Они давно хотели собор захватить, – говорил между тем священник, вытирая рукавом рясы измазанное грязью лицо, – а сегодня пришли с бумагой от немцев, где будто бы Патриархату приказано передать собор Украинской церкви. Его святейшество их отказался принять, и тогда они тут погром учинили. Стрелять, правда, не стреляли, но преосвящен-нейшего епископа Леонтия сильно прикладом ударили и утвари много побили. Спасибо вам, а то захватили бы храм.
Говоря все это, священник подчеркнуто обращался к командиру гусар и недовольно косился на шестиконечные звезды на погонах Га-Рицона.
Из соседнего с собором здания, где, должно быть, находилась канцелярия Патриарха, вышел монах в сиреневом клобуке и подошел к говорившим.
– Как он? – спросил священник у монаха.
– Бог милостив, оклемался, – ответил тот, и Рудаки подумал, что речь идет, очевидно, о епископе, пострадавшем от бандитов.
– Мы оставляем у вас небольшой отряд и будем поддерживать с ним постоянную связь. Если надо будет, пришлем подкрепление, но я думаю, они больше не сунутся. Покормите потом моих людей и разместите на ночь, – говорил священнику гусар.
– Конечно, конечно, всенепременно. Бог вас благословит, – благодарил и кланялся священник, а гусар громко позвал:
– Сторженко!
Подскочил гусар с какими-то малопонятными символами в петлицах и лихо отсалютовал.
– Вольно, вольно, капрал, – сказал командир отряда, – давайте отойдем в сторонку, – и они отошли в сторону.
– Я поеду, поручик, – крикнул Га-Рицон командиру гусар.
Тот обернулся, приложил два пальца к кепи и неодобрительно покосился на Рудаки – нелепую фигуру в длинном плаще и надвинутой на уши каске. Рудаки смутился, снял каску и пошел за Га-Рицоном к выходу.
Джип действительно никуда не делся, и возле него все так же грохотал танк, окутанный синеватым дымом выхлопа. Вскоре они уже ехали по площади, объезжая памятник Хмельницкому, и Рудаки вспомнил, что там, в Патриархате, ведь должны были находиться Чинчуки, а он даже не поинтересовался, как они там.
«Эх! Дурья башка! – мысленно выругал он себя. – Да чего уж теперь…» – и спросил Га-Рицона:
– Куда мы теперь?
– Надо на Подол подъехать, посмотреть, как там у синагоги, – ответил тот и надолго замолчал.
Пока ехали, Рудаки думал о нацистах и даже не о нацистах, а о национализме, который ему, по сути, человеку без родины, казался диким и совершенно неуместным в это время.
«А вот поди ж ты, – размышлял он, – как глубоко сидит он в народе: вот местные антисемиты, как только появилась возможность, стали сводить счеты с евреями. Евреи вот тоже первыми напали на немцев, хотя, конечно, тут их дело правое. А этот поп, – вспомнил он, – как принципиально он не обращался к Га-Рицону, а ведь служитель Церкви Христовой – „несть ни эллина, ни иудея“, так сказать. И украинцы тоже имеют право молиться на своем языке и, если подумать, и на независимость право тоже имеют».
Он так был поглощен своими размышлениями, что только сейчас заметил, что их джип еле ползет, а Га-Рицон дергает его за рукав и что-то говорит.
– Что? – переспросил он.
– Немцы, – ответил Га-Рицон, – мотоцикл вон там, впереди, смотрите, арестовали, похоже, кого-то. Там у них женщина в коляске и ребенок, кажется.
Рудаки увидел недалеко впереди мотоцикл с коляской, на мотоцикле сидели немецкие солдаты в касках и потемневших от дождя плащах, а в коляске была женщина, одетая во что-то яркое и пестрое и державшая на руках ребенка. Рудаки испугался, а Га-Рицон взял в левую руку автомат и прибавил скорость.
– Что вы собираетесь делать? – спросил Рудаки дрожащим голосом.
– Не бойтесь, профессор, – усмехнулся еврей, – это же куклы. Не надо только в них стрелять – тогда они отвечают. Он поравнялся с мотоциклом и громко крикнул:
– Halt! Herr Kommandant bef?hl uns dieses Weibst?ck zu ?bergeben!
Мотоцикл остановился и немец, сидевший впереди, сказал:
– Jawohl! – приложил руку к каске и крикнул женщине: – Raus!.
Цыганка молча вылезла из коляски, прижимая к себе ребенка, и, подобрав юбки, быстро забралась в джип. Как только джип тронулся, она тут же разразилась громкими проклятиями, призывая на головы немцев и их родственников всевозможные беды, среди которых самой невинной напастью была чума. Ребенок, оказавшийся не таким уж маленьким, тут же схватил сзади каску Рудаки и пытался ее стащить. Пока Рудаки сражался с ребенком за каску, немецкий мотоцикл свернул за угол и скрылся.
Возле синагоги все было спокойно, Га-Рицон недолго поговорил на иврите с бойцами Самообороны, охранявшими синагогу, и они поехали обратно в Майорат. Больше ничего достойного внимания по дороге не случилось, а как только они подъехали к пропускному пункту, цыганка схватила ребенка, выскочила из машины и побежала прочь. Рудаки окликнул было ее, а Га-Рицон только пожал плечами. Позднее выяснилось, что она прихватила радиотелефон, лежавший на сиденье.
На этом приключения Рудаки в оккупированном городе закончились – в общежитии Ива посадила его под домашний арест. А скоро закончилась и оккупация – через десять дней немцы исчезли из города так же внезапно, как появились. И слава богу, потому что, как сказал Иванов, никакого действенного средства борьбы с ними на совещании у Гувернер-Майора придумать не удалось.
15. Твари бессловесные
После ухода немцев стала постепенно налаживаться прежняя жизнь. Горожане, которые прятались в Майорате, вернулись домой, и многие окончательно перебрались из подвалов в квартиры – «землетрусы» не случались уже давно, да и страх перед ними как-то ослабел по сравнению с только что пережитой войной, которая далеко не для всех оказалась игрушечной. Как для военной игры, устроенной Аборигенами неизвестно для каких целей, в ней было немало жертв: погибло много бойцов Еврейской самообороны, были потери и у гусар; в перестрелках с отрядами Майората и Самообороны было убито несколько местных фашистов, осмелевших с приходом немцев; были жертвы и среди мирных горожан.
После войны Рудаки переехали в свою старую квартиру на дальнем Печерске. Аврам сначала с опаской ходил по квартире и плохо спал по ночам, опасаясь своего двойника в итальянском галстуке, но потом как-то привык и забыл о нем, тем более что появились новые заботы – почти все продукты, накопленные в ивановском подвале запасливыми женами Иванова и Рудаки, во время оккупации исчезли – то ли немцы их реквизировали, то ли просто побывали в подвале грабители, но осталась лишь овсяная крупа и немного тушенки, сохранившейся в квартире у Иванова.
Мамед жаловался на трудности послевоенного периода и кормил плохо, а скоро и совсем отказал от стола, говоря, что содержание кота ему дорого обходится и что кот мышей больше не ловит, потому что ловить стало некого. Хорошо еще, что удалось уговорить его оставить все-таки кота на неопределенное время, пока «Аврам-бей паек не получит».
Поэтому завтраки в семье Рудаки проходили невесело, впрочем, как и обеды. Не способствовала бодрому настроению и унылая погода позднего октября, необычно в этом году холодного.
– Надоела каша – сил нет, – Рудаки отложил ложку и уставился в окно.
За окном было пасмурно и шел дождь со снегом.
– Больше ничего нет, – сказала Ива, тоже перестала есть и спросила без особой надежды в голосе. – А на кафедре ничего не обещали? Может, стоит тебе сходить, узнать – ведь давно уже не был?
Рудаки довольно долго молчал, наблюдая за вороной, старательно обклевывавшей сморщенное, почерневшее от заморозков яблоко на яблоне за окном их квартиры.
«Рано холода установились в этом году», – лениво подумал он и наконец ответил Иве:
– Ладно, схожу. Чаю вот выпью и пойду. Может быть, действительно что-нибудь давали. Хотя вряд ли – с этими немцами все по домам сидели.
Они молча стали пить чай, глядя на унылый осенний пейзаж за окном. Снег шел уже который день, перемежаясь дождем, и асфальт на дорожке перед домом покрывала смесь опавших листьев и мокрого снега, холодная и противная даже на вид. Дом Нации, стоявший напротив, с обвалившейся после «землетруса» крышей-парусом и разбитыми окнами, выглядел при такой погоде, как классический «дом с привидениями».
– Хмурое утро, – усмехнулся Рудаки.
Ива улыбнулась в ответ и сказала:
– Там у Толстого третья часть как-то оптимистично называлась, а у нас едва ли оптимистическое продолжение будет.
– Это и есть третья часть, – уверенно заявил Рудаки, – «Сестры», что-то там еще – не помню названия – и «Хмурое утро», то есть надо понимать так, что хотя и хмурое, но все же утро.
– Ты думаешь? – усомнилась Ива и, увидев, что Рудаки уже пошел в прихожую одеваться, крикнула ему вслед: – Куртку надень, а то опять в плаще выскочишь, пижон.
– Ладно, – ответил Рудаки из прихожей, надел теплую куртку, замотал шарф и натянул на голову черную вязаную шапочку, которую называл «уголовкой».
– Ну я пошел, – крикнул он из прихожей, – к обеду постараюсь вернуться.
– На обед та же каша, – крикнула ему в ответ Ива, он покачал головой, сказал: «Пока!» и вышел из квартиры.
На улице было еще противнее, чем казалось из дома. Сильный ветер швырял в лицо снег с дождем. Такая погода стояла уже почти месяц – ни одно из четырех солнц не могло пробиться сквозь тяжелые черные тучи, висевшие над городом, и некоторые оптимисты уже стали говорить, что, может быть, солнце уже одно, как прежде, а не четыре и вот рассеются тучи, и все в этом убедятся.
Рудаки сомневался, что за тучами одно солнце, точнее, был уверен, что их четыре, как и раньше, но в то же время не мог не признать, что после ухода немцев в окружающем их мире действительно произошли кое-какие изменения, например, не случались больше «зелетрусы». Но самым заметным событием, последовавшим за «немецкой оккупацией», был, конечно, «исход» Аборигенов. Вслед за немцами из города в одночасье исчезли и Аборигены, и Аборигенки.
Больше чем за два года, прошедшие после их появления, горожане уже привыкли к тому, что Аборигены сидели кружком почти на каждом перекрестке, глядя прямо перед собой и никак не реагируя на редких прохожих. Некоторые разжигали костры и сидели, пристально глядя на огонь, и казалось тогда, что в городе встала табором орда полуголых дикарей. Особенно напоминали они диких туземцев с экзотических островов, когда вдруг заводили свои бессмысленные песни или пускались в пляс под слышную только им музыку. Устраивались они и в помещениях, главным образом в покинутых домах и некоторых учреждениях.
По непонятной причине ни Аборигенов, ни Аборигенок не было только в Майорате. Штельвельд утверждал, что им мешает проникнуть на его территорию ток высокого напряжения, будто бы пропущенный через проволочное заграждение на его границах. Рудаки с ним не соглашался, правда, сам никакого объяснения предложить не мог.
И вот теперь Аборигенов нигде не было видно: исчезли «классические» полуголые экземпляры – все одинаковые, похожие на туземцев какой-нибудь Полинезии; исчезли «мутанты», одетые в современные костюмы и с разными лицами, а Иванов говорил, что из институтского коридора исчез и воскресший академик Панченко.
«Наверное, и мой двойник исчез, и лжекапитан Нема, – думал Рудаки, прыгая через лужи и отворачивая лицо от мокрого снега. – Кстати, и настоящий Нема тоже испарился. Никто тогда как-то не заметил, куда он делся, когда нас патруль привез в Майорат. И потом, пока мы в Майорате жили, его никто не встречал.
Объявится ли опять легендарный капитан? Нашел ли он своих посредников? Хорошо бы повидать его, а то что-то скучно жить стало – никакой цели, – Рудаки спрятался в подъезде какого-то дома и закурил. – Вот и Аборигенок нет. Не показывают нам больше свои картинки прошлого и будущего, не катают на машине времени, не конвоируют куда-то бомжей и бандитов».
Сигарета отсырела, и курение не доставляло обычного удовольствия, он ее выбросил и опять запрыгал через лужи.
ХРОНИКА КАТАСТРОФЫ
ИСХОД АБОРИГЕНОВ
На третий год катастрофы, сразу после «немецкой оккупации», из города в одночасье исчезли так называемые Аборигены, возникшие в городе неизвестно откуда вскоре после появления на небе четырех солнц. Эти загадочные существа сначала вызвали в городе переполох, а затем горожане к ним постепенно привыкли и перестали замечать, тем более что в жизнь города и горожан они никак не вмешивались и никому своим присутствием не мешали. Они исчезли внезапно и одновременно: исчезли «классические» полуголые экземпляры – все одинаковые, похожие на туземцев какой-нибудь Полинезии;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24
– Пусто как, – сказал Рудаки, глядя на безлюдную мокрую площадь, которую когда-то называли Европейской. Сейчас она если и напоминала Европу, то Европу времен последней мировой войны, какой она выглядела в старых кинохрониках. Потемневшие от дождя дома с выбитыми стеклами, голые деревья, кучи мусора на асфальте и на клумбе в центре площади, покосившиеся фонарные столбы, и ни души нигде. Они стали пересекать площадь, объезжая клумбу, и открылся Крещатик, широкий и тоже абсолютно пустой, насколько достигал взгляд – ни людей, ни машин, ни животных, даже птицы и те, казалось, куда-то попрятались или улетели.
Рудаки вспомнил город атомщиков Припять, в котором ему пришлось побывать вскоре после Чернобыльской катастрофы.
– Город-призрак, – сказал он Га-Рицону.
Тот повертел головой, внимательно вглядываясь в пустые улицы, и почему-то почти шепотом ответил:
– Тут осторожно надо. Вон там, – он показал на улицу, круто поднимающуюся с площади на Владимирскую горку, – вон там на углу Мишу убили. Вы его видели, он со мной тогда патрулировал, когда мы вас на Красноармейской подобрали.
– Как убили? – тупо спросил Рудаки. – Кто? Немцы?
– Да нет, местные подонки. Вот из того дома стреляли. Осмелели они при немцах – думают, те будут помогать им евреев уничтожать, как раньше, но они просчитались – немцы не те, – он помолчал, – и евреи не те.
– Жалко вашего товарища, – сказал Рудаки и спросил, помолчав. – Так это вы тут с немцами в бой вступили – я слышал?
– Нет, – ответил Га-Рицон, – мы на мосту их встретили. Тогда много наших убили. Наши пули их не берут. Пришлось в Майорат отступить.
Их догнали танк и бронетранспортер, и говорить стало невозможно. Поднявшись по крутой улице мимо костела, они оказались на площади перед Софийским собором. У входа на территорию собора, отгороженную забором, собралась группа людей – человек двадцать, не больше. У некоторых в руках были автоматы. Увидев танк, люди стали разбегаться и прятаться в подъездах. Вскоре оттуда раздались выстрелы. Танк остановился и повел из стороны в сторону пушкой, а из бронетранспортера выскочили гусары и, развернувшись в цепь, побежали ко входу в собор, на ходу отвечая на выстрелы из подъездов. Га-Рицон поставил джип под прикрытием танка и, бросив Рудаки: «Не выходите из машины!» – побежал за гусарами, придерживая на груди автомат.
Рудаки стало неуютно. Не то, чтобы он испугался, под прикрытием такого конвоя бояться вроде бы было нечего, да бывал он и раньше и не в таких переделках – просто стало ему неуютно и как-то не по себе. Танк, стоявший рядом с джипом, вонял и грохотал. Рудаки посидел еще немного, потом нахлобучил поплотнее каску и, пригнувшись и петляя, побежал к собору. Он отдавал себе отчет, что его долговязая фигура в длинном плаще была хорошей мишенью, но перестрелка, похоже, уже прекратилась – стрелявшие из подъездов возле собора, должно быть, убежали, испугавшись гусар.
Когда он добежал до входа в собор и вскочил в широкий проход под колокольней, там уже стоял пост Черных гусар, и ему пришлось долго объясняться с капралом, пока его наконец не впустили во двор. Там он сразу увидел Га-Рицона, стоявшего у входа в собор с командиром отряда гусар и разговаривавшего с растрепанного вида священником в заляпанной грязью черной рясе.
Увидев его, Га-Рицон нахмурился и сказал:
– Ну, профессор!
– Извините, – промямлил Рудаки, – заскучал я там один, – и поспешно добавил, – я сейчас назад…
– Оставайтесь уж здесь, – Га-Рицон покачал головой.
– А джип?
– Джип никуда не денется.
И Рудаки остался и, прислушиваясь к разговору, стал смотреть на собор и окружающие его постройки. Все здесь было так же, как и двадцать лет назад, когда заходил он сюда студентом, а потом гулял со своей маленькой дочкой. Строгие очертания тысячелетней византийской церкви не смогли испортить ни более поздние пристройки, ни неуклюжая современная реконструкция – она была по-прежнему прекрасна, и еще более жалкими, жестокими и нелепыми рядом с ней казались людские поступки.
– Они давно хотели собор захватить, – говорил между тем священник, вытирая рукавом рясы измазанное грязью лицо, – а сегодня пришли с бумагой от немцев, где будто бы Патриархату приказано передать собор Украинской церкви. Его святейшество их отказался принять, и тогда они тут погром учинили. Стрелять, правда, не стреляли, но преосвящен-нейшего епископа Леонтия сильно прикладом ударили и утвари много побили. Спасибо вам, а то захватили бы храм.
Говоря все это, священник подчеркнуто обращался к командиру гусар и недовольно косился на шестиконечные звезды на погонах Га-Рицона.
Из соседнего с собором здания, где, должно быть, находилась канцелярия Патриарха, вышел монах в сиреневом клобуке и подошел к говорившим.
– Как он? – спросил священник у монаха.
– Бог милостив, оклемался, – ответил тот, и Рудаки подумал, что речь идет, очевидно, о епископе, пострадавшем от бандитов.
– Мы оставляем у вас небольшой отряд и будем поддерживать с ним постоянную связь. Если надо будет, пришлем подкрепление, но я думаю, они больше не сунутся. Покормите потом моих людей и разместите на ночь, – говорил священнику гусар.
– Конечно, конечно, всенепременно. Бог вас благословит, – благодарил и кланялся священник, а гусар громко позвал:
– Сторженко!
Подскочил гусар с какими-то малопонятными символами в петлицах и лихо отсалютовал.
– Вольно, вольно, капрал, – сказал командир отряда, – давайте отойдем в сторонку, – и они отошли в сторону.
– Я поеду, поручик, – крикнул Га-Рицон командиру гусар.
Тот обернулся, приложил два пальца к кепи и неодобрительно покосился на Рудаки – нелепую фигуру в длинном плаще и надвинутой на уши каске. Рудаки смутился, снял каску и пошел за Га-Рицоном к выходу.
Джип действительно никуда не делся, и возле него все так же грохотал танк, окутанный синеватым дымом выхлопа. Вскоре они уже ехали по площади, объезжая памятник Хмельницкому, и Рудаки вспомнил, что там, в Патриархате, ведь должны были находиться Чинчуки, а он даже не поинтересовался, как они там.
«Эх! Дурья башка! – мысленно выругал он себя. – Да чего уж теперь…» – и спросил Га-Рицона:
– Куда мы теперь?
– Надо на Подол подъехать, посмотреть, как там у синагоги, – ответил тот и надолго замолчал.
Пока ехали, Рудаки думал о нацистах и даже не о нацистах, а о национализме, который ему, по сути, человеку без родины, казался диким и совершенно неуместным в это время.
«А вот поди ж ты, – размышлял он, – как глубоко сидит он в народе: вот местные антисемиты, как только появилась возможность, стали сводить счеты с евреями. Евреи вот тоже первыми напали на немцев, хотя, конечно, тут их дело правое. А этот поп, – вспомнил он, – как принципиально он не обращался к Га-Рицону, а ведь служитель Церкви Христовой – „несть ни эллина, ни иудея“, так сказать. И украинцы тоже имеют право молиться на своем языке и, если подумать, и на независимость право тоже имеют».
Он так был поглощен своими размышлениями, что только сейчас заметил, что их джип еле ползет, а Га-Рицон дергает его за рукав и что-то говорит.
– Что? – переспросил он.
– Немцы, – ответил Га-Рицон, – мотоцикл вон там, впереди, смотрите, арестовали, похоже, кого-то. Там у них женщина в коляске и ребенок, кажется.
Рудаки увидел недалеко впереди мотоцикл с коляской, на мотоцикле сидели немецкие солдаты в касках и потемневших от дождя плащах, а в коляске была женщина, одетая во что-то яркое и пестрое и державшая на руках ребенка. Рудаки испугался, а Га-Рицон взял в левую руку автомат и прибавил скорость.
– Что вы собираетесь делать? – спросил Рудаки дрожащим голосом.
– Не бойтесь, профессор, – усмехнулся еврей, – это же куклы. Не надо только в них стрелять – тогда они отвечают. Он поравнялся с мотоциклом и громко крикнул:
– Halt! Herr Kommandant bef?hl uns dieses Weibst?ck zu ?bergeben!
Мотоцикл остановился и немец, сидевший впереди, сказал:
– Jawohl! – приложил руку к каске и крикнул женщине: – Raus!.
Цыганка молча вылезла из коляски, прижимая к себе ребенка, и, подобрав юбки, быстро забралась в джип. Как только джип тронулся, она тут же разразилась громкими проклятиями, призывая на головы немцев и их родственников всевозможные беды, среди которых самой невинной напастью была чума. Ребенок, оказавшийся не таким уж маленьким, тут же схватил сзади каску Рудаки и пытался ее стащить. Пока Рудаки сражался с ребенком за каску, немецкий мотоцикл свернул за угол и скрылся.
Возле синагоги все было спокойно, Га-Рицон недолго поговорил на иврите с бойцами Самообороны, охранявшими синагогу, и они поехали обратно в Майорат. Больше ничего достойного внимания по дороге не случилось, а как только они подъехали к пропускному пункту, цыганка схватила ребенка, выскочила из машины и побежала прочь. Рудаки окликнул было ее, а Га-Рицон только пожал плечами. Позднее выяснилось, что она прихватила радиотелефон, лежавший на сиденье.
На этом приключения Рудаки в оккупированном городе закончились – в общежитии Ива посадила его под домашний арест. А скоро закончилась и оккупация – через десять дней немцы исчезли из города так же внезапно, как появились. И слава богу, потому что, как сказал Иванов, никакого действенного средства борьбы с ними на совещании у Гувернер-Майора придумать не удалось.
15. Твари бессловесные
После ухода немцев стала постепенно налаживаться прежняя жизнь. Горожане, которые прятались в Майорате, вернулись домой, и многие окончательно перебрались из подвалов в квартиры – «землетрусы» не случались уже давно, да и страх перед ними как-то ослабел по сравнению с только что пережитой войной, которая далеко не для всех оказалась игрушечной. Как для военной игры, устроенной Аборигенами неизвестно для каких целей, в ней было немало жертв: погибло много бойцов Еврейской самообороны, были потери и у гусар; в перестрелках с отрядами Майората и Самообороны было убито несколько местных фашистов, осмелевших с приходом немцев; были жертвы и среди мирных горожан.
После войны Рудаки переехали в свою старую квартиру на дальнем Печерске. Аврам сначала с опаской ходил по квартире и плохо спал по ночам, опасаясь своего двойника в итальянском галстуке, но потом как-то привык и забыл о нем, тем более что появились новые заботы – почти все продукты, накопленные в ивановском подвале запасливыми женами Иванова и Рудаки, во время оккупации исчезли – то ли немцы их реквизировали, то ли просто побывали в подвале грабители, но осталась лишь овсяная крупа и немного тушенки, сохранившейся в квартире у Иванова.
Мамед жаловался на трудности послевоенного периода и кормил плохо, а скоро и совсем отказал от стола, говоря, что содержание кота ему дорого обходится и что кот мышей больше не ловит, потому что ловить стало некого. Хорошо еще, что удалось уговорить его оставить все-таки кота на неопределенное время, пока «Аврам-бей паек не получит».
Поэтому завтраки в семье Рудаки проходили невесело, впрочем, как и обеды. Не способствовала бодрому настроению и унылая погода позднего октября, необычно в этом году холодного.
– Надоела каша – сил нет, – Рудаки отложил ложку и уставился в окно.
За окном было пасмурно и шел дождь со снегом.
– Больше ничего нет, – сказала Ива, тоже перестала есть и спросила без особой надежды в голосе. – А на кафедре ничего не обещали? Может, стоит тебе сходить, узнать – ведь давно уже не был?
Рудаки довольно долго молчал, наблюдая за вороной, старательно обклевывавшей сморщенное, почерневшее от заморозков яблоко на яблоне за окном их квартиры.
«Рано холода установились в этом году», – лениво подумал он и наконец ответил Иве:
– Ладно, схожу. Чаю вот выпью и пойду. Может быть, действительно что-нибудь давали. Хотя вряд ли – с этими немцами все по домам сидели.
Они молча стали пить чай, глядя на унылый осенний пейзаж за окном. Снег шел уже который день, перемежаясь дождем, и асфальт на дорожке перед домом покрывала смесь опавших листьев и мокрого снега, холодная и противная даже на вид. Дом Нации, стоявший напротив, с обвалившейся после «землетруса» крышей-парусом и разбитыми окнами, выглядел при такой погоде, как классический «дом с привидениями».
– Хмурое утро, – усмехнулся Рудаки.
Ива улыбнулась в ответ и сказала:
– Там у Толстого третья часть как-то оптимистично называлась, а у нас едва ли оптимистическое продолжение будет.
– Это и есть третья часть, – уверенно заявил Рудаки, – «Сестры», что-то там еще – не помню названия – и «Хмурое утро», то есть надо понимать так, что хотя и хмурое, но все же утро.
– Ты думаешь? – усомнилась Ива и, увидев, что Рудаки уже пошел в прихожую одеваться, крикнула ему вслед: – Куртку надень, а то опять в плаще выскочишь, пижон.
– Ладно, – ответил Рудаки из прихожей, надел теплую куртку, замотал шарф и натянул на голову черную вязаную шапочку, которую называл «уголовкой».
– Ну я пошел, – крикнул он из прихожей, – к обеду постараюсь вернуться.
– На обед та же каша, – крикнула ему в ответ Ива, он покачал головой, сказал: «Пока!» и вышел из квартиры.
На улице было еще противнее, чем казалось из дома. Сильный ветер швырял в лицо снег с дождем. Такая погода стояла уже почти месяц – ни одно из четырех солнц не могло пробиться сквозь тяжелые черные тучи, висевшие над городом, и некоторые оптимисты уже стали говорить, что, может быть, солнце уже одно, как прежде, а не четыре и вот рассеются тучи, и все в этом убедятся.
Рудаки сомневался, что за тучами одно солнце, точнее, был уверен, что их четыре, как и раньше, но в то же время не мог не признать, что после ухода немцев в окружающем их мире действительно произошли кое-какие изменения, например, не случались больше «зелетрусы». Но самым заметным событием, последовавшим за «немецкой оккупацией», был, конечно, «исход» Аборигенов. Вслед за немцами из города в одночасье исчезли и Аборигены, и Аборигенки.
Больше чем за два года, прошедшие после их появления, горожане уже привыкли к тому, что Аборигены сидели кружком почти на каждом перекрестке, глядя прямо перед собой и никак не реагируя на редких прохожих. Некоторые разжигали костры и сидели, пристально глядя на огонь, и казалось тогда, что в городе встала табором орда полуголых дикарей. Особенно напоминали они диких туземцев с экзотических островов, когда вдруг заводили свои бессмысленные песни или пускались в пляс под слышную только им музыку. Устраивались они и в помещениях, главным образом в покинутых домах и некоторых учреждениях.
По непонятной причине ни Аборигенов, ни Аборигенок не было только в Майорате. Штельвельд утверждал, что им мешает проникнуть на его территорию ток высокого напряжения, будто бы пропущенный через проволочное заграждение на его границах. Рудаки с ним не соглашался, правда, сам никакого объяснения предложить не мог.
И вот теперь Аборигенов нигде не было видно: исчезли «классические» полуголые экземпляры – все одинаковые, похожие на туземцев какой-нибудь Полинезии; исчезли «мутанты», одетые в современные костюмы и с разными лицами, а Иванов говорил, что из институтского коридора исчез и воскресший академик Панченко.
«Наверное, и мой двойник исчез, и лжекапитан Нема, – думал Рудаки, прыгая через лужи и отворачивая лицо от мокрого снега. – Кстати, и настоящий Нема тоже испарился. Никто тогда как-то не заметил, куда он делся, когда нас патруль привез в Майорат. И потом, пока мы в Майорате жили, его никто не встречал.
Объявится ли опять легендарный капитан? Нашел ли он своих посредников? Хорошо бы повидать его, а то что-то скучно жить стало – никакой цели, – Рудаки спрятался в подъезде какого-то дома и закурил. – Вот и Аборигенок нет. Не показывают нам больше свои картинки прошлого и будущего, не катают на машине времени, не конвоируют куда-то бомжей и бандитов».
Сигарета отсырела, и курение не доставляло обычного удовольствия, он ее выбросил и опять запрыгал через лужи.
ХРОНИКА КАТАСТРОФЫ
ИСХОД АБОРИГЕНОВ
На третий год катастрофы, сразу после «немецкой оккупации», из города в одночасье исчезли так называемые Аборигены, возникшие в городе неизвестно откуда вскоре после появления на небе четырех солнц. Эти загадочные существа сначала вызвали в городе переполох, а затем горожане к ним постепенно привыкли и перестали замечать, тем более что в жизнь города и горожан они никак не вмешивались и никому своим присутствием не мешали. Они исчезли внезапно и одновременно: исчезли «классические» полуголые экземпляры – все одинаковые, похожие на туземцев какой-нибудь Полинезии;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24