Мне подумалось, что Андерсон, возможно, пытается уговорить ее вложить капитал в одно из своих предприятий.
Я прервал их нежности и пожаловался Андерсону, что остался без спиртного, на что он сказал мне:
— Простите, старина, но вы со своим приятелем должны довольствоваться тем, что у вас есть, или протрезветь.
— Но он и ваш приятель, — возразил я.
— Что вы этим хотите сказать? До этого я его и в глаза не видел.
— Может быть, он вас видел где-нибудь? Мне показалось, будто он вас знает.
Теперь в голосе Андерсона появился оттенок нетерпения:
— Ну, боюсь, что в любом случае ничем вам помочь не могу. Эта бутылка была у меня единственной.
Мое настроение резко изменилось, как это случается с подвыпившими людьми, и мне вдруг стало стыдно за себя.
— Прошу прощения, — извинился я перед Андерсоном и низко поклонился мисс Гриин. — Простите, что я так бесцеремонно побеспокоил вас.
— Да что там, все в порядке, старина! — искренне воскликнул Андерсон. — С кем не бывает. Я лишь сожалею, что не могу вас выручить.
Мэри вышла от Тессингеров, которые собирались ложиться спать, и остановилась со мной в проходе. Большинство полок к тому времени были уже застелены, и вагон сузился до размеров высокого узкого тоннеля, отгороженного зелеными занавесками. Часть нереальностей внешнего мира просочилась в поезд. На мгновение появилось ощущение ужаса, как будто слабо освещенный проход представлял собой тропинку в незнакомых джунглях, где в засаде ждут опасные звери.
— Мы подъезжаем к Топике, — сказала Мэри. — Давайте выйдем на платформу и взглянем на это место.
Мы спустились на платформу. Топика представляла собой россыпь огней, ряд стен пакгаузов, которые прерывались очертаниями почти безлюдных улиц, мрачно терявшихся во тьме. Гасли неоновые огни рекламы, которые только что многоцветно освещали неторопливо прогуливавшихся после последнего сеанса местных жителей. Один из сотни похожих друг на друга городов, с которыми знакомишься с унынием и тут же прощаешься с облегчением. Мой хмель выветривался, как замолкает мотор, не получающий питания, и мне было жалко всех топиканцев, чей город представлял собой жалкую горстку тусклых огоньков среди необъятной темноты нашего полушария.
Мэри взяла меня под руку.
— Когда я была ребенком, мы жили очень бедно, — задумчиво произнесла она. — Я, бывало, смотрела, как на станцию прибывают пассажирские поезда. Это были худшие годы Великой депрессии, но все еще оставалось достаточно богачей, которые разъезжали на поездах. Сама я никогда не ездила на поезде, и мне казалось, что мужчины и женщины, находившиеся за занавесками освещенных вагонных окон, были миропомазанными королями и королевами.
Меня тронули ее слова, но я не доверял сентиментальности.
— Все дети чувствуют то же самое, — произнес я. — Но после нескольких поездок иллюзия пропадает. Части городов, которые видны из поездов, всегда кажутся не на той стороне пути.
— Я все еще предаюсь давним иллюзиям и чувствую себя более оживленной, когда нахожусь в поезде. У меня появляется ощущение способности пересечь всю страну, в то время как весь остальной мир остается на месте.
— Думаю, что вы так и не повзрослели. И поэтому счастливы.
— Может быть, это и так, но ощущение довольно мучительное. Теперь я сама стала дамой в освещенном окне, но все еще рассматриваю себя так же, как когда была ребенком. Сейчас я — внутри и выглядываю наружу, но я также и снаружи, заглядывая внутрь.
— Вы — шизофреничка, — пошутил я, поцеловав ее.
Багаж и почту погрузили, пассажиры возвратились в свои вагоны, и за ними закрылись двери. Стрелочники помахали фонарями, и поезд тронулся.
Настроение Мэри неожиданно изменилось, и она сказала:
— Мне не надо было проводить так много времени с Тессингерами, но я не могла поступить иначе. Миссис Тессингер должна знать так же хорошо, как и я, что Тедди не интересуется ею. Но она — женщина, и просто не может устоять перед лестью. Он говорил ей возмутительные вещи, и она все это проглатывает.
— Например?
— Ну, всякое. О ее красоте, духе молодости, энергии, одежде. Думаю, завтра он перейдет к деталям ее анатомии.
— А как на это реагирует Рита?
— С восторгом, насколько я могу судить. Она понимает, к чему он клонит, и, кажется, целиком это поддерживает. Последние несколько лет она воспитывалась в очень консервативной женской школе.
Я снова поцеловал Мэри, на этот раз горячо.
— Вы — немного пьяны, правда? — спросила она.
— Вы что-нибудь имеете против?
— Нет, я к этому отношусь очень терпимо. — Она сама поцеловала меня. — Давайте теперь пойдем в купе, хорошо? Я замерзла.
Мы повернулись к двери, но прежде чем моя рука взялась за ручку, дверь открылась, и показалось удлиненное худое лицо Хэтчера.
— Послушайте, приятель, я разыскиваю вас. Обошел все, побывал даже в вагоне-ресторане. Давайте выпьем еще!
— Пожалуйста, если хотите, — ответила за меня Мэри. — Лично я ложусь спать. — Она чмокнула меня в щеку и скрылась в проходе.
— Отличная штучка, — произнес Хэтчер. — Как это вам удалось сблизиться с такой милой дамочкой?
— Случайно встретил в Гонолулу на вечеринке. А потом увиделся с ней снова, в Детройте.
— Некоторые ребята рождаются в рубашке. Она мне кажется пупсиком.
— Даже если я и не настоящий джентльмен, — произнес я с некоторой напыщенностью, — но все равно мисс Томпсон — истинная леди.
— Не позволяйте обмануть себя. У них у всех одинаковые инстинкты. Те же самые прекрасные инстинкты.
— Замолчите, черт вас подери! Я собираюсь жениться на этой девушке.
— Виноват, виноват. У вас свой подход, у меня — свой. Поступайте как вам нравится. Как насчет стопочки?
— У Андерсона больше ничего нет. Нам придется пить ваше спиртное.
— Ладно, еще грудным ребенком я питался молочком от бешеной коровки. Пойдемте, я оставил бутылку в курительной комнате. Надеюсь, она все еще там.
Бутылка стояла под сиденьем, куда он ее поставил. Он вытащил ее оттуда и прямо из горлышка сделал большой глоток. Я налил немного в бумажный стакан и выпил, но перерыв отбил у меня вкус к выпивке, и спиртное показалось еще более отвратительным на вкус, чем в первый раз. Меня передернуло.
— Господи, — воскликнул я, — ну и дерьмо! Хуже любого сока, который я пробовал в джунглях.
— Ну, не такое уж плохое пойло. — Как бы бравируя, Хэтчер опрокинул бутылку и сделал еще один большой глоток. Потом он начал делать частые глотательные движения, но все же сумел преодолеть приступ тошноты.
Он сел на стул, закурил и принялся рассказывать о том, что видел, когда был матросом на торговом судне. Он рассказал о моряке, которому в Кантоне распороли бритвой брюхо, и он побежал, придерживая кишки.
Впоследствии бедолаге якобы зашили живот, и он остался жив. Однажды Хэтчер плыл на небольшом торговом пароходе из Австралии, и сумасшедший капитан этого парохода каждую ночь спал с резиновой женщиной в человеческий рост. Как рассказывал потом стюард, ее размалеванное резиновое лицо постепенно становилось все более бледным от его поцелуев.
По мере того как Хэтчер рассказывал обо всем этом, его собственное лицо тоже постепенно бледнело. Затем светлые голубые глаза потускнели и медленно закатились. Слова стали бессвязными, как будто язык кто-то завернул в хлопковый ватин.
— ...тите меня, — с трудом выговорил он наконец. — Что-то плохо чувствую.
С отвалившейся челюстью и отвисшими губами он с усилием поднялся с места, неуклюже вышел в дверь и поплелся к мужскому туалету. В течение нескольких минут до меня доносились звуки, как будто рвали толстую бумагу.
Я и сам чувствовал себя не очень хорошо. Курительная комната резко покачивалась, как каюта корабля, нырнувшего в крутую волну. Огни на потолке делились, как амебы, и плясали чертиками. Я поднес руку к лицу, чтобы закрыть один глаз, остановить их безумную, постоянно возобновляющуюся пляску, но мои пальцы уткнулись в переносицу. Я обнаружил, что мои руки находятся от меня очень далеко, еле шевелятся и почти не слушаются. Тело начало неметь, будто нервная система отключалась, как аппарат, в котором садилась батарейка.
Мне показалось, что поезд снижает скорость, но, возможно, это было плодом воображения. Вдруг поезд со скрипом остановился, огни за окном стали абсолютно неподвижными, и в желудке у меня опять все передернулось.
Хэтчер еще находился в мужском туалете, поэтому оставалось лишь одно — выбираться наружу. Ноги меня почти не слушались и напоминали резиновые ходули. Я вышел в проход. Стены, казалось, растягивались и сжимались с каждой стороны вагона, когда я пробирался между ними по прогибавшемуся полу к двери.
Я свалился на платформу, оказавшись в холодном ночном воздухе под высоким чистым небом. Звезды падали на меня, как камни.
Глава 8
Когда падающие звезды оказались в узком поле моего сознания, они сгруппировались в форме окружностей и стали вращаться навстречу друг другу. Колесики звезд как гроздья прилепились к вращающемуся серебряному кулаку, вращающемуся белку глаза, к зерну света, который улетал в темноту, пока не превратился в еле различимую щелочку в шуршащей тяжелой занавеске. Потом низкое желтоватое небо бессознательности, лишенное звезд и покачивающееся на пустынном горизонте сумеречным оранжевым дымом, расцвело вдруг сложным переплетением поворачивающихся колес. Одновременно с низким гудением, которое нарастало и ослабевало, Подобно звону невидимых цикад, колеса чудовищно крутились по геометрическим шаблонам.
Сохранившийся проблеск моего сознания был так же бессилен, как песчинка, попавшая в смазку мельничного колеса. И все же бесчисленные мельничные колеса смазывались таким же интимным веществом, как моя кровь.
Подойдя к крайней границе, отделяющей жизнь от смерти, сознание не прекращает своей активной деятельности. Разум отчаянно цепляется за плоть до тех пор, пока не остановится сердце и не умрет мозг.
Пока я валялся на земле, опутанный кошмарами своего воображения, потеряв, к своему ужасу, возможность управлять собственным поведением, остатки сознания продолжали подталкивать все мои органы к действию. Легкие боролись с параличом и победили. Я возобновил нормальное дыхание.
Темные колеса прекратили движение, изменили форму, растянувшись, как шлепнувшийся наземь сгусток крови, и стали похожи на окровавленные пальцы, судорожно ощупывавшие окружающее пространство. Я валялся в джунглях среди темных, покачивающихся растений и влажных листьев, которые шевелились и склонялись, подобно пушистым перьям при порывах ветра. Когда я открыл глаза, то этот мягкий воображаемый мир превратился в реальную действительность, обретя формы и размеры. Но от головокружения создавалось впечатление, что весь мир продолжал покачиваться надо мной. И центральной осью этого покачивания был мой затылок, готовый лопнуть от напряжения.
Я ощущал какой-то темный прямоугольный предмет, казавшийся мне могильным надгробием, который поблескивал между мной и ночным небом. Я различил слабые огоньки, тускло отражавшиеся от этого громадного и затененного предмета. Некоторые огоньки застыли, как звезды, а другие двигались, подобно кометам на отдаленных орбитах. Потом я услышал негромкую команду, которая, как мне показалось, прозвучала в межзвездном пространстве: "Все по вагонам!" Возле меня дугой качнулся свет. И тут я понял в ослепляющей вспышке ужаса, что мой больной затылок покоится на рельсе. Я лежал под вагоном поезда, который вот-вот должен был тронуться и проехать по моему телу.
Одновременно я испустил вопль, который утонул в шипении выпущенного пара, и сделал рывок, чтобы встать. Я ударился головой о тормозную колодку. Карабкаясь и извиваясь, как раненый краб, выполз из-под колес и растянулся на платформе.
— Что за черт! — воскликнул кто-то.
Я повернулся на спину и сел. Помахивая фонарем, ко мне подошел кондуктор.
— Задержите поезд, — сказал я хриплым голосом, который мне показался чужим.
Он посигналил своим фонарем, и я почувствовал, что поезд перестал рыть землю своими стальными копытами.
— Послушайте, — произнес кондуктор, — что вы делали под вагоном?
Жалость к себе, стук и гудение в голове отразились в моем раздраженном ворчанье:
— Лежал там. Ради смеха.
Он подхватил меня за руку и потянул, помогая встать.
— Вставайте и отвечайте прямо, не крутите. Мы не можем всю ночь держать тут поезд.
Ноги все еще плохо меня слушались, но я кое-как встал на них.
— Что случилось? Вы нездоровы? — спросил кондуктор. — Послушайте, да вы же пьяны. — Он потряс меня за плечо. Я отбросил его руку.
К нам подошел начальник поезда, нетерпеливо покусывая свои густые седые усы.
— Из-за чего задержка?
— Потеря сознания, — объяснил я с мальчишеской поспешностью, потому что до этого мне не приходилось терять сознание. — Кто-то затащил меня под поезд.
— Он пьяный, — вставил кондуктор. — Посмотрите, как от него несет. Говорит, что он — пассажир этого поезда.
— Ну что же... Садитесь в вагон. Да поживее! Или я вызову полицию. Подождите минутку, покажите-ка билет.
— Он в купе. Разве вы не узнаете меня?
Кондуктор поднял фонарь на уровень моего лица, и начальник поезда внимательно посмотрел на меня.
— Да, я видел вас. Отправляйтесь в свое купе. На вас лица нет, приятель. Если вы еще что-нибудь выкинете во время поездки, полиция снимет вас с поезда.
Было бессмысленно с ним спорить. К тому же для меня не все было ясно. С раскалывающейся головой и пересохшим горлом я побрел по платформе в конец состава, поднялся по железным ступенькам и направился в мужскую курительную комнату. Поезд тронулся раньше, чем я добрался до нее. Испытанный недавно ужас вдруг превратился в распиравшее меня чувство радости. Я словно прошел по могиле, в которую закопали мой пустой гроб.
Но радость уступила место явному недоумению, а потом и вновь охватившему меня ужасу, когда я обнаружил, что в мужской курительной комнате никого не оказалось — дверь туда была закрыта. Я постучал. Никто не ответил. Я начал стучать громче. Удары эхом отзывались в моей раскалывавшейся голове, подобно грохоту кузнечного молота. Ответа не было.
Я опять схватился за ручку и начал трясти дверь. Затем со стыдом понял, что веду себя как ребенок. Конечно же Хэтчер уже в кровати.
Но дверь-то закрыта, а закрывается она только изнутри. Если в этой маленькой комнатке заперся кто-то, способный говорить, то он бы ответил.
— Хэтчер! — позвал я. — Хэтчер!
— Что случилось? — спросил кто-то за моей спиной. — Сильно приперло? — Я повернулся и увидел Тедди Трэска, одетого в малиновый шелковый халат поверх пижамы с конфетным рисунком, который держал в руках прибор для бритья.
— Мне кажется, что там находится заболевший человек. Солдат, который сел в Канзас-Сити.
— Бог мой, вы и сами выглядите ужасно. Где так вымазали форму? Дайте-ка я посмотрю на эту дверь.
Он потрогал ручку и осмотрел узкую щель между дверью и притолокой.
— Скоро мы узнаем, в чем дело. — Из своего бритвенного прибора он вынул новое безопасное лезвие, аккуратно снял с него обертку и всунул лезвие в щель возле замка.
Согнувшись, он провозился не меньше минуты, а потом воскликнул:
— Есть!
Задвижка в замке щелкнула. Он повернул ручку и попытался открыть дверь. Но она не открывалась.
Он надавил плечом. Образовалась достаточная щель, чтобы просунуть голову и заглянуть внутрь.
— О Господи! — воскликнул Трэск. — Как фамилия военного доктора, который едет в поезде?
— Майор Райт.
— Я пойду приведу его.
Он торопливо зашагал по проходу. Его тапочки зашлепали по полу в быстром, прерывающемся ритме. Я тоже заглянул в туалетную клетушку.
Хэтчер стоял на коленях на полу, приняв позу молящегося мусульманина. Большая часть веса его туловища покоилась на ногах, которые он подогнул под себя. Голова лежала на краю туалетной раковины. В свете лампочки, находившейся на стене в двух футах от его лица, можно было видеть один его глаз, который невидяще уставился на голую стену. От него исходил кисло-сладкий запах болезни и лекарств.
Я попытался войти, надавив плечом на дверь. Вдруг Хэтчер упал на бок, как падают не целиком заполненные мешки. Я почувствовал сильную жалость к нему, беспомощному и униженному, и заплакал.
— Подождите, подождите, — произнес майор Райт за моей спиной. — Дайте взглянуть, чем я могу быть полезен.
Я отошел и стал наблюдать за происходившим, стоя на нетвердых ногах. Тедди Трэск, который был ростом поменьше меня, протиснулся в дверь. Он привел Хэтчера почти в горизонтальное положение, обхватив сзади за грудь, и вытащил в курительную комнату, где осторожно опустил на пол. На лице Хэтчера, обращенном к потолку, застыла мрачная улыбка.
Доктор быстро осмотрел его, попытался обнаружить пульс. Когда он дотронулся до слепо взиравшего глазного яблока, я вздрогнул и отвернулся, но все же успел заметить, что глаз никак не прореагировал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22
Я прервал их нежности и пожаловался Андерсону, что остался без спиртного, на что он сказал мне:
— Простите, старина, но вы со своим приятелем должны довольствоваться тем, что у вас есть, или протрезветь.
— Но он и ваш приятель, — возразил я.
— Что вы этим хотите сказать? До этого я его и в глаза не видел.
— Может быть, он вас видел где-нибудь? Мне показалось, будто он вас знает.
Теперь в голосе Андерсона появился оттенок нетерпения:
— Ну, боюсь, что в любом случае ничем вам помочь не могу. Эта бутылка была у меня единственной.
Мое настроение резко изменилось, как это случается с подвыпившими людьми, и мне вдруг стало стыдно за себя.
— Прошу прощения, — извинился я перед Андерсоном и низко поклонился мисс Гриин. — Простите, что я так бесцеремонно побеспокоил вас.
— Да что там, все в порядке, старина! — искренне воскликнул Андерсон. — С кем не бывает. Я лишь сожалею, что не могу вас выручить.
Мэри вышла от Тессингеров, которые собирались ложиться спать, и остановилась со мной в проходе. Большинство полок к тому времени были уже застелены, и вагон сузился до размеров высокого узкого тоннеля, отгороженного зелеными занавесками. Часть нереальностей внешнего мира просочилась в поезд. На мгновение появилось ощущение ужаса, как будто слабо освещенный проход представлял собой тропинку в незнакомых джунглях, где в засаде ждут опасные звери.
— Мы подъезжаем к Топике, — сказала Мэри. — Давайте выйдем на платформу и взглянем на это место.
Мы спустились на платформу. Топика представляла собой россыпь огней, ряд стен пакгаузов, которые прерывались очертаниями почти безлюдных улиц, мрачно терявшихся во тьме. Гасли неоновые огни рекламы, которые только что многоцветно освещали неторопливо прогуливавшихся после последнего сеанса местных жителей. Один из сотни похожих друг на друга городов, с которыми знакомишься с унынием и тут же прощаешься с облегчением. Мой хмель выветривался, как замолкает мотор, не получающий питания, и мне было жалко всех топиканцев, чей город представлял собой жалкую горстку тусклых огоньков среди необъятной темноты нашего полушария.
Мэри взяла меня под руку.
— Когда я была ребенком, мы жили очень бедно, — задумчиво произнесла она. — Я, бывало, смотрела, как на станцию прибывают пассажирские поезда. Это были худшие годы Великой депрессии, но все еще оставалось достаточно богачей, которые разъезжали на поездах. Сама я никогда не ездила на поезде, и мне казалось, что мужчины и женщины, находившиеся за занавесками освещенных вагонных окон, были миропомазанными королями и королевами.
Меня тронули ее слова, но я не доверял сентиментальности.
— Все дети чувствуют то же самое, — произнес я. — Но после нескольких поездок иллюзия пропадает. Части городов, которые видны из поездов, всегда кажутся не на той стороне пути.
— Я все еще предаюсь давним иллюзиям и чувствую себя более оживленной, когда нахожусь в поезде. У меня появляется ощущение способности пересечь всю страну, в то время как весь остальной мир остается на месте.
— Думаю, что вы так и не повзрослели. И поэтому счастливы.
— Может быть, это и так, но ощущение довольно мучительное. Теперь я сама стала дамой в освещенном окне, но все еще рассматриваю себя так же, как когда была ребенком. Сейчас я — внутри и выглядываю наружу, но я также и снаружи, заглядывая внутрь.
— Вы — шизофреничка, — пошутил я, поцеловав ее.
Багаж и почту погрузили, пассажиры возвратились в свои вагоны, и за ними закрылись двери. Стрелочники помахали фонарями, и поезд тронулся.
Настроение Мэри неожиданно изменилось, и она сказала:
— Мне не надо было проводить так много времени с Тессингерами, но я не могла поступить иначе. Миссис Тессингер должна знать так же хорошо, как и я, что Тедди не интересуется ею. Но она — женщина, и просто не может устоять перед лестью. Он говорил ей возмутительные вещи, и она все это проглатывает.
— Например?
— Ну, всякое. О ее красоте, духе молодости, энергии, одежде. Думаю, завтра он перейдет к деталям ее анатомии.
— А как на это реагирует Рита?
— С восторгом, насколько я могу судить. Она понимает, к чему он клонит, и, кажется, целиком это поддерживает. Последние несколько лет она воспитывалась в очень консервативной женской школе.
Я снова поцеловал Мэри, на этот раз горячо.
— Вы — немного пьяны, правда? — спросила она.
— Вы что-нибудь имеете против?
— Нет, я к этому отношусь очень терпимо. — Она сама поцеловала меня. — Давайте теперь пойдем в купе, хорошо? Я замерзла.
Мы повернулись к двери, но прежде чем моя рука взялась за ручку, дверь открылась, и показалось удлиненное худое лицо Хэтчера.
— Послушайте, приятель, я разыскиваю вас. Обошел все, побывал даже в вагоне-ресторане. Давайте выпьем еще!
— Пожалуйста, если хотите, — ответила за меня Мэри. — Лично я ложусь спать. — Она чмокнула меня в щеку и скрылась в проходе.
— Отличная штучка, — произнес Хэтчер. — Как это вам удалось сблизиться с такой милой дамочкой?
— Случайно встретил в Гонолулу на вечеринке. А потом увиделся с ней снова, в Детройте.
— Некоторые ребята рождаются в рубашке. Она мне кажется пупсиком.
— Даже если я и не настоящий джентльмен, — произнес я с некоторой напыщенностью, — но все равно мисс Томпсон — истинная леди.
— Не позволяйте обмануть себя. У них у всех одинаковые инстинкты. Те же самые прекрасные инстинкты.
— Замолчите, черт вас подери! Я собираюсь жениться на этой девушке.
— Виноват, виноват. У вас свой подход, у меня — свой. Поступайте как вам нравится. Как насчет стопочки?
— У Андерсона больше ничего нет. Нам придется пить ваше спиртное.
— Ладно, еще грудным ребенком я питался молочком от бешеной коровки. Пойдемте, я оставил бутылку в курительной комнате. Надеюсь, она все еще там.
Бутылка стояла под сиденьем, куда он ее поставил. Он вытащил ее оттуда и прямо из горлышка сделал большой глоток. Я налил немного в бумажный стакан и выпил, но перерыв отбил у меня вкус к выпивке, и спиртное показалось еще более отвратительным на вкус, чем в первый раз. Меня передернуло.
— Господи, — воскликнул я, — ну и дерьмо! Хуже любого сока, который я пробовал в джунглях.
— Ну, не такое уж плохое пойло. — Как бы бравируя, Хэтчер опрокинул бутылку и сделал еще один большой глоток. Потом он начал делать частые глотательные движения, но все же сумел преодолеть приступ тошноты.
Он сел на стул, закурил и принялся рассказывать о том, что видел, когда был матросом на торговом судне. Он рассказал о моряке, которому в Кантоне распороли бритвой брюхо, и он побежал, придерживая кишки.
Впоследствии бедолаге якобы зашили живот, и он остался жив. Однажды Хэтчер плыл на небольшом торговом пароходе из Австралии, и сумасшедший капитан этого парохода каждую ночь спал с резиновой женщиной в человеческий рост. Как рассказывал потом стюард, ее размалеванное резиновое лицо постепенно становилось все более бледным от его поцелуев.
По мере того как Хэтчер рассказывал обо всем этом, его собственное лицо тоже постепенно бледнело. Затем светлые голубые глаза потускнели и медленно закатились. Слова стали бессвязными, как будто язык кто-то завернул в хлопковый ватин.
— ...тите меня, — с трудом выговорил он наконец. — Что-то плохо чувствую.
С отвалившейся челюстью и отвисшими губами он с усилием поднялся с места, неуклюже вышел в дверь и поплелся к мужскому туалету. В течение нескольких минут до меня доносились звуки, как будто рвали толстую бумагу.
Я и сам чувствовал себя не очень хорошо. Курительная комната резко покачивалась, как каюта корабля, нырнувшего в крутую волну. Огни на потолке делились, как амебы, и плясали чертиками. Я поднес руку к лицу, чтобы закрыть один глаз, остановить их безумную, постоянно возобновляющуюся пляску, но мои пальцы уткнулись в переносицу. Я обнаружил, что мои руки находятся от меня очень далеко, еле шевелятся и почти не слушаются. Тело начало неметь, будто нервная система отключалась, как аппарат, в котором садилась батарейка.
Мне показалось, что поезд снижает скорость, но, возможно, это было плодом воображения. Вдруг поезд со скрипом остановился, огни за окном стали абсолютно неподвижными, и в желудке у меня опять все передернулось.
Хэтчер еще находился в мужском туалете, поэтому оставалось лишь одно — выбираться наружу. Ноги меня почти не слушались и напоминали резиновые ходули. Я вышел в проход. Стены, казалось, растягивались и сжимались с каждой стороны вагона, когда я пробирался между ними по прогибавшемуся полу к двери.
Я свалился на платформу, оказавшись в холодном ночном воздухе под высоким чистым небом. Звезды падали на меня, как камни.
Глава 8
Когда падающие звезды оказались в узком поле моего сознания, они сгруппировались в форме окружностей и стали вращаться навстречу друг другу. Колесики звезд как гроздья прилепились к вращающемуся серебряному кулаку, вращающемуся белку глаза, к зерну света, который улетал в темноту, пока не превратился в еле различимую щелочку в шуршащей тяжелой занавеске. Потом низкое желтоватое небо бессознательности, лишенное звезд и покачивающееся на пустынном горизонте сумеречным оранжевым дымом, расцвело вдруг сложным переплетением поворачивающихся колес. Одновременно с низким гудением, которое нарастало и ослабевало, Подобно звону невидимых цикад, колеса чудовищно крутились по геометрическим шаблонам.
Сохранившийся проблеск моего сознания был так же бессилен, как песчинка, попавшая в смазку мельничного колеса. И все же бесчисленные мельничные колеса смазывались таким же интимным веществом, как моя кровь.
Подойдя к крайней границе, отделяющей жизнь от смерти, сознание не прекращает своей активной деятельности. Разум отчаянно цепляется за плоть до тех пор, пока не остановится сердце и не умрет мозг.
Пока я валялся на земле, опутанный кошмарами своего воображения, потеряв, к своему ужасу, возможность управлять собственным поведением, остатки сознания продолжали подталкивать все мои органы к действию. Легкие боролись с параличом и победили. Я возобновил нормальное дыхание.
Темные колеса прекратили движение, изменили форму, растянувшись, как шлепнувшийся наземь сгусток крови, и стали похожи на окровавленные пальцы, судорожно ощупывавшие окружающее пространство. Я валялся в джунглях среди темных, покачивающихся растений и влажных листьев, которые шевелились и склонялись, подобно пушистым перьям при порывах ветра. Когда я открыл глаза, то этот мягкий воображаемый мир превратился в реальную действительность, обретя формы и размеры. Но от головокружения создавалось впечатление, что весь мир продолжал покачиваться надо мной. И центральной осью этого покачивания был мой затылок, готовый лопнуть от напряжения.
Я ощущал какой-то темный прямоугольный предмет, казавшийся мне могильным надгробием, который поблескивал между мной и ночным небом. Я различил слабые огоньки, тускло отражавшиеся от этого громадного и затененного предмета. Некоторые огоньки застыли, как звезды, а другие двигались, подобно кометам на отдаленных орбитах. Потом я услышал негромкую команду, которая, как мне показалось, прозвучала в межзвездном пространстве: "Все по вагонам!" Возле меня дугой качнулся свет. И тут я понял в ослепляющей вспышке ужаса, что мой больной затылок покоится на рельсе. Я лежал под вагоном поезда, который вот-вот должен был тронуться и проехать по моему телу.
Одновременно я испустил вопль, который утонул в шипении выпущенного пара, и сделал рывок, чтобы встать. Я ударился головой о тормозную колодку. Карабкаясь и извиваясь, как раненый краб, выполз из-под колес и растянулся на платформе.
— Что за черт! — воскликнул кто-то.
Я повернулся на спину и сел. Помахивая фонарем, ко мне подошел кондуктор.
— Задержите поезд, — сказал я хриплым голосом, который мне показался чужим.
Он посигналил своим фонарем, и я почувствовал, что поезд перестал рыть землю своими стальными копытами.
— Послушайте, — произнес кондуктор, — что вы делали под вагоном?
Жалость к себе, стук и гудение в голове отразились в моем раздраженном ворчанье:
— Лежал там. Ради смеха.
Он подхватил меня за руку и потянул, помогая встать.
— Вставайте и отвечайте прямо, не крутите. Мы не можем всю ночь держать тут поезд.
Ноги все еще плохо меня слушались, но я кое-как встал на них.
— Что случилось? Вы нездоровы? — спросил кондуктор. — Послушайте, да вы же пьяны. — Он потряс меня за плечо. Я отбросил его руку.
К нам подошел начальник поезда, нетерпеливо покусывая свои густые седые усы.
— Из-за чего задержка?
— Потеря сознания, — объяснил я с мальчишеской поспешностью, потому что до этого мне не приходилось терять сознание. — Кто-то затащил меня под поезд.
— Он пьяный, — вставил кондуктор. — Посмотрите, как от него несет. Говорит, что он — пассажир этого поезда.
— Ну что же... Садитесь в вагон. Да поживее! Или я вызову полицию. Подождите минутку, покажите-ка билет.
— Он в купе. Разве вы не узнаете меня?
Кондуктор поднял фонарь на уровень моего лица, и начальник поезда внимательно посмотрел на меня.
— Да, я видел вас. Отправляйтесь в свое купе. На вас лица нет, приятель. Если вы еще что-нибудь выкинете во время поездки, полиция снимет вас с поезда.
Было бессмысленно с ним спорить. К тому же для меня не все было ясно. С раскалывающейся головой и пересохшим горлом я побрел по платформе в конец состава, поднялся по железным ступенькам и направился в мужскую курительную комнату. Поезд тронулся раньше, чем я добрался до нее. Испытанный недавно ужас вдруг превратился в распиравшее меня чувство радости. Я словно прошел по могиле, в которую закопали мой пустой гроб.
Но радость уступила место явному недоумению, а потом и вновь охватившему меня ужасу, когда я обнаружил, что в мужской курительной комнате никого не оказалось — дверь туда была закрыта. Я постучал. Никто не ответил. Я начал стучать громче. Удары эхом отзывались в моей раскалывавшейся голове, подобно грохоту кузнечного молота. Ответа не было.
Я опять схватился за ручку и начал трясти дверь. Затем со стыдом понял, что веду себя как ребенок. Конечно же Хэтчер уже в кровати.
Но дверь-то закрыта, а закрывается она только изнутри. Если в этой маленькой комнатке заперся кто-то, способный говорить, то он бы ответил.
— Хэтчер! — позвал я. — Хэтчер!
— Что случилось? — спросил кто-то за моей спиной. — Сильно приперло? — Я повернулся и увидел Тедди Трэска, одетого в малиновый шелковый халат поверх пижамы с конфетным рисунком, который держал в руках прибор для бритья.
— Мне кажется, что там находится заболевший человек. Солдат, который сел в Канзас-Сити.
— Бог мой, вы и сами выглядите ужасно. Где так вымазали форму? Дайте-ка я посмотрю на эту дверь.
Он потрогал ручку и осмотрел узкую щель между дверью и притолокой.
— Скоро мы узнаем, в чем дело. — Из своего бритвенного прибора он вынул новое безопасное лезвие, аккуратно снял с него обертку и всунул лезвие в щель возле замка.
Согнувшись, он провозился не меньше минуты, а потом воскликнул:
— Есть!
Задвижка в замке щелкнула. Он повернул ручку и попытался открыть дверь. Но она не открывалась.
Он надавил плечом. Образовалась достаточная щель, чтобы просунуть голову и заглянуть внутрь.
— О Господи! — воскликнул Трэск. — Как фамилия военного доктора, который едет в поезде?
— Майор Райт.
— Я пойду приведу его.
Он торопливо зашагал по проходу. Его тапочки зашлепали по полу в быстром, прерывающемся ритме. Я тоже заглянул в туалетную клетушку.
Хэтчер стоял на коленях на полу, приняв позу молящегося мусульманина. Большая часть веса его туловища покоилась на ногах, которые он подогнул под себя. Голова лежала на краю туалетной раковины. В свете лампочки, находившейся на стене в двух футах от его лица, можно было видеть один его глаз, который невидяще уставился на голую стену. От него исходил кисло-сладкий запах болезни и лекарств.
Я попытался войти, надавив плечом на дверь. Вдруг Хэтчер упал на бок, как падают не целиком заполненные мешки. Я почувствовал сильную жалость к нему, беспомощному и униженному, и заплакал.
— Подождите, подождите, — произнес майор Райт за моей спиной. — Дайте взглянуть, чем я могу быть полезен.
Я отошел и стал наблюдать за происходившим, стоя на нетвердых ногах. Тедди Трэск, который был ростом поменьше меня, протиснулся в дверь. Он привел Хэтчера почти в горизонтальное положение, обхватив сзади за грудь, и вытащил в курительную комнату, где осторожно опустил на пол. На лице Хэтчера, обращенном к потолку, застыла мрачная улыбка.
Доктор быстро осмотрел его, попытался обнаружить пульс. Когда он дотронулся до слепо взиравшего глазного яблока, я вздрогнул и отвернулся, но все же успел заметить, что глаз никак не прореагировал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22