А-П

П-Я

А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Щ  Э  Ю  Я  A-Z

 

Его удерживал лишь предрассудок: она там ждет его, и если он не выполнит… Эта уверенность доставляла ему безграничное наслаждение. Он чувствовал, что это – сближение, почти свидание, как бы условленное время совместной радости. И вместе с тем он суеверно радовался, что счастье пришло само, что он его не добивался, не выпрашивал.
Он хотел разделаться с больными как можно скорей, но, как назло, перед каждой избой, в которую он входил, собирались бабы с детьми, мужики с пораненными пальцами… Ему приходилось осматривать и перевязывать их, и уже почти смеркалось, когда он, наконец, выбежал из деревни и горящими глазами стал искать панну Иоанну. Были мгновения, когда он терял власть над собой.
– Ушла… – шептал он, как ребенок, глотая слезы.
Увидел он ее лишь тогда, когда поближе подошел к холму. Она сидела на земле между огромными кустами можжевельника.
– Пойдемте не этой дорогой, не лугом, потому что туман уже стелется и сыро… – говорил он, идя к ней.
– А как же?
– Можно пройти верхом, прямо, полями, а оттуда по опушке лазинского леса.
– Ну хорошо, только нам надо торопиться, потому что уже темнеет.
Они поднялись на край обрыва и очутились в поле, окруженном с трех сторон лесом. С двух сторон это был лиственный лес, с третьей – сосновый бор. Солнце падало на молчаливую стену деревьев, золотя неподвижные верхушки грабов и берез такими яркими красками, что глаз улавливал точные очертания далеких-далеких листьев. За яром, из которого они вышли, в бесконечной дали, у края полей, где волнами переливались хлеба, заходило солнце. Его косые лучи лежали на светлых дорогах, на зеркале вод, в другое время незаметных, на бесцветных стенах и крышах деревенских домишек. Фигуры Юдыма и панны Иоаси отбрасывали две тени, и они, словно два огромных призрака их существований, шли перед ними, сближались, соединялись и вновь отдалялись друг от друга. Но золотисто-пурпурное сияние недолго озаряло все вокруг. Солнечный круг закатился за горизонт и исчез. И тогда далекий лиственный лес угас. Стал удаляться, уходить…
Юдым всматривался в эту местность с каким-то странным ощущением. Он бывал уже здесь. Это правда. Но ему казалось, что и подобное чувство он уже пережил на этом же самом месте когда-то давным-давно…
Это было место, к которому он шел всю свою долгую скитальческую жизнь.
«Почему это так? – грезил он, всматриваясь в эту странную поляну. – Почему же это так?»
И вот на минуту, на мгновение ока в его сознании промелькнуло что-то вроде ответа, словно звук слова, которое ветер принес издали, но, едва оно коснулось слуха, унес и развеял.
Часть этого поля, словно забытого и заброшенного людьми, была засеяна. Рядом с дорогой тянулась забороненная полоса – необычное зрелище в это время года. Земля была еще теплая, рыхлая, мягкая. Она не сковывала ног, как песок на взлобке, но согревала их своей нежной глубиной. Ноги панны Иоанны, обутые в туфли, утопали в пашне. Оба они прекрасно это знали, но не обращали внимания.
Земля выплеснула из глубины свою серую окраску и стала поглощать сверкавшие до того яркие цвета леса. Кругом расстилался, захватывая и близь и даль, теплый, благоуханный сумрак.
– Я не сказал тогда, – вымолвил Юдым, – почему вы обратили на меня внимание, когда мы ехали трамваем на Хлодную… Так вот, мне кажется, что я знаю.
– Вы это знаете?
– Да, знаю.
– Мне очень, очень любопытно.
– Вы, должно быть, тогда просто предчувствовали…
– Что предчувствовала?
– Все, что должно случиться.
– Что же именно?
– Что именно я буду твоим мужем.
Панна Иоанна ничем не проявила удивления. Она шла спокойно. Ее бледное лицо казалось спящим. Юдым наклонился к ней.
– Но хорошо ли это, обдуманно ли вы поступаете? – проговорила она тихим, спокойным голосом. – Подумайте хорошенько…
– Я уже все обдумал.
В этом твердом заявлении не крылось ничего определенного, но оно звучало так решительно, что панна Иоася ничего не ответила.
Юдым только теперь почувствовал, как безгранично желал ее. Все померкло в глазах. Мрак ворвался в глубину души и погасил в ней все. Казалось, что сопротивление глубокой мягкой земли, в которой вязли ноги, длится бесконечно, уже сотни часов. Серые сумерки, это сладострастное отречение от света, доставляло дикое наслаждение. Это была неведомая стихия, которая разгоралась в какое-то пламя и предшествовала святой, божественной тайне ночи, словно веселый крик, несущийся в вольном просторе над землей.
Правой рукой Юдым обнял свою «жену» и почувствовал ее левое плечо на своей груди, а голову у самой щеки. Он наклонился и погрузил губы в буйные, растрепавшиеся девичьи черные волосы, овеянные ароматом…
Слезы текли из его глаз, слезы безграничного счастья, которое замкнуто в себе и которого вторично не испытаешь.
Они вздрогнули, почувствовав под ногами твердую почву на опушке леса, но не замедлили шагов. В чаще сосен, словно черный мрамор, стояла тьма, которую время от времени, как золотая жилка, прорезал летящий светлячок. Зрение их замечало эти золотые нити и, минуя сознание, помещало их слабый свет на вечные времена в памяти, словно драгоценное сокровище жизни.
Было так тихо, что доносился далекий ропот воды, сочащейся из-под гребли.
Панне Иоанне показалось, что этот голос что-то говорит, зовет…
Она подняла голову, чтобы услышать… И вдруг почувствовала на своих губах словно раскаленные угли. Счастье, как теплая кровь, медленной волной влилось в ее сердце. Она слышала какие-то вопросы, тихие, сокровенные слова, идущие из самого сердца. Она не могла найти слов и поцелуями говорила о своем глубоком счастье, о добровольной жертве, которую радостно приносила…
Плебейская ярость
Тем же способом, как и каждый год, Кшивосонд принялся очищать пруд от ила и сейчас, но вдруг в первой половине июня съехалось столько народу, что закончить работу было нельзя. Лишь в части пруда, прилегающей к реке, ил был выбран до дна. Остальной пруд представлял собой болото, едва-едва прикрытое водой. Когда ее спустили, грязь, просыхая, покрылась зеленым слоем водорослей и распространяла отвратительное зловоние. Рабочие, выбирающие ил лопатами и толкающие тачки, страдали лихорадкой. Даже у самого Кшивосонда был жар и озноб.
В столь трудных обстоятельствах, когда при чужих нельзя было вывозить из парка гниющий ил, Кшивосонду пришла гениальная мысль. Никому ничего не говоря, он приказал в одном месте прокопать греблю до грунта, вставить в отверстие наклонный желоб шириной в пол-аршина и направить по нему воду, оставшуюся на дне спущенного пруда. Образовалось нечто проде каскада, который с немалой силой низвергался в русло реки. Тогда Кшивосонд поставил десятка полтора сильных ребят, одних с тачками, других с лопатами, приказал им выбирать ил, свозить его по настланным доскам к желобу и сбрасывать в деревянное русло. Вода, низвергаясь с высоты, подхватывала ил и уносила в сторону Балтийского моря.
Это был превосходный фортель, поразивший всех своей оригинальностью. Тяжелые телеги не ездили по парку с жидким илом, грязные люди не шлялись по тропинкам – и только пруд еще испускал смрад во всю мочь. Однако рассчитывали, что, если работать изо всех сил, недели через две-три дно пруда понизится, тогда сток воды можно будет остановить.
Юдым, погруженный по уши в любовь, ни о чем не знал. Когда он, идя по гребле в санаторий обедать, впервые увидел все это сооружение, то остановился, онемев от изумления. Он до такой степени не понимал, что это означает, что спросил первого попавшегося рабочего:
– Что вы здесь, ребята, делаете?
– Да ил в реку спускаем, господин доктор.
– Ил в реку спускаете?
– Ага.
– Да ведь вдоль реки стоят ваши деревни. Как же люди будут скот поить и вообще этой водой пользоваться?
– А это уж не наше дело. Господин администратор приказал, мы и сбрасываем, только и всего.
– Ах, раз господин администратор приказал, то надо сбрасывать, только и всего?!
– Тут уж прибегали мужики из Секерок, – сказал кто-то из работающих, – спорили с барином, с администратором, что, мол, река полна илу, да барин их обругал и прогнал. Только и получили.
Юдым ушел. Он направился по берегу реки с не слишком отчетливо продуманным намерением посмотреть, действительно ли вода загрязнена Он долго шел по свежескошенному лугу и с возрастающей яростью смотрел на бурую глинистую жидкость, лениво текущую в русле реки.
И вдруг злость унялась. Ее место заняло лучистое воспоминание о чем-то хорошем… Юдым забыл про реку. Так забыл, словно действительность исчезла и остались лишь сонные грезы, гораздо более реальные и несомненные, чем пруд, река, ил, мужики, Кшивосонд… Он очнулся лишь в парке и поднял голову.
У только что построенного шлюза стояли Кшивосонд и директор.
При виде их молодой врач почувствовал физическое отвращение. Ему казалось, что именно они источают отвратительный запах гниющей тины. Он решил, что не подойдет к ним и, будто не заметив, удалится другой дорогой.
Какое ему дело, черт возьми, до этого ила! Что это, какое-нибудь исключительное злоупотребление в ряду миллиарда других? Почему именно он должен уделять этому столько внимания? Да пусть эти старики делают, что им угодно! Их дело. Вместо того чтобы уже давно лежать на спине, пусть эти ходячие мертвецы еще выко-маривают свои шутки! Довольно он с ними повозился. Высказал все, что считает плохим, что хорошим. А не хотят его слушать, хотят делать по-своему – и пусть их.
Он быстрыми шагами пошел своей дорогой и, мысленно нагромоздив множество аргументов, нашел еще один:
«Таково назначение лечебного учреждения: доставлять самой темной народной прослойке загрязненную питьевую воду. Вместо того чтобы эту прослойку… Ха! Ха!.. Прекрасная иллюстрация ко всему этому делу. Этот вонючий ил в реке – вот результат деятельности лечебного учреждения. Иллюстрация к громким фразам об «общественной роли санатория в Цисах».
Нет, он не мог выдержать… Вот только эту остроту скажет – и баста! Скажет Кшивосонду… Нет, нет, не Кшивосонду! Скажет в глаза директору и раз навсегда закончит дискуссию. Это будет их пиррова победа.
Сила этого аргумента повернула его вспять, будто за шиворот схватила. Наглядность факта и логичность рассуждения были так ослепительны, что перед ними исчезало все, как тень перед светом Если бы кто-либо побоями принуждал сейчас Юдыма найти аргумент, ослабляющий силу его размышления о роли санатория, – он все равно не добился бы от него ни одной другой мысли.
Директор и Кшивосонд заметили приближение молодого ассистента, но притворились, что увлечены чрезвычайно важным разговором. Лишь когда он поздоровался с ними, они обернулись к нему, впрочем ни на миг не переставая оживленно обсуждать, чем лучше набивать какие-то матрацы. Юдым долго молчал, равнодушно глядя на мужиков, забрызганных грязью, босых, без верхней одежды, толкающих перед собой огромные тачки.
Все в нем кипело и переворачивалось. Он повторял про себя свою остроту, придавая ей литературную форму. Ему хотелось выразить ее в невинно-язвительной форме, которая помогла бы содержанию вонзиться, как легкий укол, но навсегда отравить умы противников.
Наконец он сказал, борясь с собой, чтобы ни один мускул его лица не дрогнул и не выдал волнения.
– Что это вы, господа, здесь делаете? Можно спросить?
– Как видите, коллега, – ответил директор, слегка побледнев.
– Видеть-то вижу, но, признаться, не понимаю.
– Возить сейчас нельзя, вот Кшивосонд и промывает пруд водой.
– А… Промывает пруд…
Директор умолк и лишь мгновение спустя спросил холодно, едва скрывая гнев:
– Вам это не нравится?
– Мне? Наоборот. Отчего бы мне это могло не нравиться? Как деталь отечественного пейзажа…
– Как деталь отечественного?…
– Это принцип хорошего хозяйства, использование всего ради пользы предприятия. Раз у меня есть… – говорил Кшивосонд.
Юдым подчеркнуто не слушал администратора и, обращаясь к директору, с ударением повторил:
– Как деталь отечественного пейзажа. Я убедился, что роль санатория в истории округи, приписывание ему какого-то общественного или гигиенического значения – это лишь отечественное очковтирательство, эффектная реклама, рассчитанная на глупых истеричек. Поэтому для меня это самое обыкновенное, ничем не примечательное зрелище.
– Не люблю я этих ваших нотаций! Я человек старый…
– А я человек молодой, который превратиться в старика в данный момент ни в коем случае не может.
– Милостивый государь!
– Я врач и считаю несовместимым с медицинской наукой то, что вы разрешаете делать своему фактотуму.
– Сударь! – грозно пробормотал Кшивосонд. – Будьте любезны, не забывайтесь! Тоже мне. Фактотум… Nee sutor ultra crepidam.
– Ну, ну! Оставь-ка в покое свою латынь!.. – крикнул директор. – Я тебе такую латынь задам!
И мгновение спустя, обращаясь к Юдыму, он тихо, но отчеканивая каждый слог, заговорил:
– Ваши проповеди не окажут здесь никакого влияния ни на меня, ни на кого другого.
– Я это прекрасно знаю. Я…
– А раз вы об этом прекрасно знаете, то не понимаю, зачем соваться не в свое дело. Это вас, сударь, совершенно не касается.
– Разве вопросы гигиены входят в компетенцию вашего фактотума?
– О какой такой гигиене и о каком фактотуме вы говорите? Что вы вообразили? В огороде бузина… Гигиена!
– Гигиена-то есть, но для богатых. Мужики и их скот могут себе пить ил из нашего пруда. Так вот я вам, господин директор, скажу коротко и ясно: против того, что здесь делается, я категорически протестую!
– Да протестуйте себе, сударь, сколько угодно, сколько влезет! Кшивосонд, найми завтра вдвое больше рабочих.
– Пан Пьоркевич, – крикнул Кшивосонд эконому, – велите кому-нибудь сбегать в деревню, чтобы еще человек восемь – десять вышло на работу!
И, обращаясь к Юдыму, администратор рассмеялся от всей души и издевательски сказал:
– Ну, что вы на это скажете, господин реформатор?
– Ничего не скажу, старый осел! – ответил Юдым спокойно.
Кшивосонд мгновение смотрел на него не отрывая глаз. Потом внезапно побледнел и, подняв кулак, шагнул вперед. Юдым заметил это движение, и у него в глазах потемнело. Он одним прыжком очутился возле Кшивосонда, схватил его за глотку, тряхнул раз десять и оттолкнул от себя. Администратор стоял спиной к пруду. Отброшенный Юдымом, он слетел с плотины, рухнул в ил и погрузился в жидкую грязь, так что его едва-едва видно было. Мужики бросили заступы и поспешили ему на помощь.
Юдым не видел, что было дальше. Ярость, как бельмо, ослепила его глаза. Он шел по дороге, громкой грубо ругаясь…
Куда глаза глядят
Вечером ему передали письмо директора, оно гласило: «Ввиду происшедшего, спешу вас, милостивый государь, уведомить, что договор, заключенный год назад в Варшаве, считаю расторгнутым. С уважением Венглиховский».
Юдым небрежно прочел это послание, повернулся на другой бок и уставился сонными глазами на узорчатую обивку дивана. Он прекрасно знал, что ему вот-вот принесут такое письмо, и внушал себе, что ждет его с презрением.
Он старался ни о чем не думать, отдохнуть, успокоиться, остынуть и лишь тогда приняться за сборы в дорогу. Он был даже доволен собой, – тем, как сознательно, методично себя успокаивает. Проницательным внутренним взором он замечал в себе трепещущую страсть к Цисам, которую теперь надо было преодолеть, чтобы она не привела к какой-нибудь глупости. Он закрыл глаза и принялся усердно вполголоса перечислять некоторые химические соединения. Но не успел он прошептать и трех формул, как в голове у него возник вопрос, который подействовал на него, как удар.
«Почему я не ушел домой от этого скандала?»
Жалость к себе, скрывающаяся в этих словах, была так безгранично мучительна, так остра, так рвалась изнутри, что ее можно было сравнить разве что с болью, причиненной крюком, который вонзился в живое легкое, разрывает его и тащит за собой целиком. Но когда железо стало причинять такую острую боль, что, казалось, он перестал ее ощущать, началась еще одна пытка: улыбка встреченной на лугу панны Иоанны.
Во время всего этого происшествия Юдым забыл о ней – вернее, не мог о ней помнить. Теперь она появилась, словно отчаяние, бессильное, мучительное, немое…
«Что же теперь делать? Уехать, расстаться? Как раз теперь? Сегодня, завтра, послезавтра?»
Чувство, которое теперь овладело им при одной мысли об отъезде, было глупое, трусливое и жалкое. Он внутренне дрожал от страха и сходил с ума от горя. Все оборвалось в его душе. Мужество развеялось, как ворох половы, в которую ударил внезапно налетевший вихрь.
Наступил вечер. Через распахнутое окно в комнату вливался аромат цветущих роз. Над стеной, окружавшей часть парка, между стволами деревьев сияла еще золотисто-красная заря, теплые сумерки уже заполняли комнату и медленно застилали дорожку между грабами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40