На самом же деле господин Цао не отличался особой ученостью: был просто грамотным человеком, где-то преподавал и вел еще кое-какие дела. Сам он считал себя социалистом и большим ценителем прекрасного, увлекался передовыми идеями и Вильямом Моррисом. Но настоящих, глубоких познаний у него не было ни в политике, ни в искусстве. Впрочем, господин Цао, видимо, и сам понимал, что большие дела ему не по плечу, и все свои идеалы старался воплотить в повседневной работе и домашней жизни. Разумеется, обществу это не приносило особой пользы, но, по крайней мере, в личной жизни слова у господина Цао не расходились с делом.
Маленьким делам господин Цао придавал особое значение, видимо, считал, что главное – хорошо устроить свою семейную жизнь, а общество пусть существует само по себе. Правда, иногда его мучили угрызения совести, но они исчезали, как только он оказывался дома, в семье, этом оазисе, где путник находит и пищу и свежую воду.
Сянцзы тоже посчастливилось набрести на этот оазис. Он так долго блуждал по пустыне, что встреча с господином Цао показалась ему чудом, а сам господин Цао почти святым. Может быть, потому, что Сянцзы знал не так уж много людей, или же такие, как господин Цао, попадаются редко.
Господин Цао одевался просто, но изысканно. Сянцзы, здоровый и сильный, тоже выглядел очень опрятно и возил господина Цао с искренним удовольствием, считая это для себя честью.
Дома у господина Цао было так чисто и тихо, что Сянцзы не мог нарадоваться. В его деревне в зимние или осенние вечера ему часто доводилось видеть, как старики молча сидят у огня и попыхивают трубками. «Что-то они в этом находят», – думал он, глядя на стариков. Он был слишком молод, чтобы последовать их примеру. Тишина в доме господина Цао живо напомнила Сянцзы родную деревню, ему захотелось так же молча посидеть, выкурить трубочку, вкусить неведомые ему радости.
Но мысль о Хуню и оставшихся у Лю Сые деньгах не давала покоя. Он запутался, словно зеленый лист в клейких нитях гусеницы-шелкопряда. Бывало, смотрит на кого-нибудь, даже на самого господина Цао, а взгляд отсутствующий, и отвечает невпопад. Сянцзы измучился.
В доме Цао рано ложились спать, и к девяти часам вечера Сянцзы освобождался. Сидя в своей комнате или во Дворике, он вновь и вновь обдумывал свое положение. Додумался до того, что надо немедленно жениться: брак избавит его от мыслей о Хуню. Но прокормит ли рикша семью? Он знал, как живут бедняки: мужчины возят коляски, женщины латают одежду, дети собирают несгоревший Уголь, летом жуют найденные на помойках арбузные корки, зимой бегают за даровой похлебкой на раздаточные пункты.
Сянцзы не мог обречь свою семью на такую жизнь. И потом, если он женится, Лю Сые не отдаст ему денег, Разве Хуню его пощадит? А Сянцзы добыл эти деньги, рискуя жизнью.
Еще осенью у него была коляска, а сейчас нет ничего, кроме душевных мук да тридцати юаней, которые попробуй еще верни. От этих дум Сянцзы все больше мрачнел.
Вскоре после осенних праздников наступили холода. Понадобилась теплая одежда. Но потратишься – опять ничего не отложишь. А коляска? Ведь даже на постоянной работе нельзя без нее.
Как-то господин Цао возвращался позднее обычного – он ездил в восточную часть города. Сянцзы осторожно вез коляску по ровной и в этот вечер почти безлюдной дороге. Уличные фонари излучали спокойный свет. Сянцзы ускорил шаг, и тоска, терзавшая его все эти дни, поутихла. Прислушиваясь к своим шагам, к поскрипыванию рессор, он на минуту забыл обо всем. Холодный ветер, свистя, дул прямо в лицо, но Сянцзы расстегнул куртку и почувствовал странное облегчение. Ему казалось, что он мчится на крыльях. Быстрее, быстрее. В миг площадь Тяньаньмэнь осталась позади. Ноги, словно пружины, отталкивались от земли. Колеса вертелись так быстро, что не видно было спиц, шины едва касались мостовой. Коляску словно подхватил вихрь.
Господин Цао, видимо, задремал, иначе наверняка запретил бы Сянцзы нестись с такой скоростью. А Сянцзы бежал с одной-единственной мыслью: «Устану, пропотею и хорошенько высплюсь. Главное – ни о чем не думать».
Неподалеку от Бэйчанцзе деревья у Красной стены отбрасывали тень на дорогу. Сянцзы не успел остановиться, вместе с коляской налетел на груду камней и упал. Что-то треснуло – ручки коляски сломались.
– Что? Что случилось? – закричал господин Цао, его выбросило прямо на землю. Сянцзы вскочил. Господин Цао тоже поднялся на ноги. – Что произошло?
Перед ними громоздились камни для ремонта дороги, а красный фонарь почему-то не был выставлен.
– Ушиблись? – спросил Сянцзы.
– Нет… Я пойду пешком, а ты вези коляску.
Господин Цао не мог прийти в себя. Он шарил среди камней – не обронил ли чего-нибудь.
Сянцзы поднял отломившийся кусок ручки.
– Вроде все цело, – сказал он, выкатывая коляску на дорогу. – Садитесь, прошу вас, садитесь.
Уловив мольбу в голосе Сянцзы, господин Цао залез в коляску. Когда доехали до перекрестка, господин Цао увидел при свете фонаря ссадину на правой руке.
– Сянцзы, остановись! – Сянцзы обернулся – по лицу его текла кровь. Господин Цао перепугался. – Нет, нет, давай скорее!
Сянцзы решил, что господин велит ехать быстрее, и, напрягши последние силы, вмиг домчался до дома. Поставив коляску, он увидел кровь на руке господина Цао и хотел бежать к госпоже за лекарством, но господин Цао сказал:
– Не беспокойся, взгляни лучше на себя, – и поспешил в дом.
Только теперь Сянцзы почувствовал боль; оба колена и правый локоть были разбиты, лицо все в крови. Не зная, что делать, он присел на ступеньку и тупо уставился на сломанную коляску, совершенно новую, покрытую черным лаком. Сломанные ручки безобразно торчали, обнажив белую сердцевину. Коляска напоминала красивую куклу с оторванными ногами.
– Сянцзы! – крикнула служанка Гаома. – Куда ты запропастился?
Он не отозвался. Белые осколки дерева словно вонзились в самое сердце!
– Ты что притаился? Перепугал меня до смерти, – продолжала Гаома. – Пойдем, господин зовет!
Гаома, когда что-нибудь передавала, не обходилась без замечаний, и, хотя получалось это очень непосредственно, понять ее было не всегда легко.
Гаома, вдова лет тридцати трех, была шустрой, добросовестной, работящей, но чересчур разговорчивой. Не всем хозяевам это нравится. А вот в доме Цао полюбили эту опрятную, смышленую женщину. Она служила у них уже более двух лет, и ее всегда брали с собой, когда выезжали куда-нибудь.
– Господин зовет тебя! – повторила Гаома. Заметив, что лицо у Сянцзы в крови, она вскрикнула:
– Ой, страх-то какой! Что случилось? А ты сидишь! Будет заражение крови, тогда узнаешь. Иди скорей! Господин даст лекарство!
Гаома пошла следом за Сянцзы, продолжая его журить. Они вместе вошли в кабинет, где госпожа бинтовала руку мужа. При виде Сянцзы она так и ахнула.
– Госпожа, этот негодник здорово расшибся, – сказала Гаома, словно боясь, что хозяйка не увидит. Она быстро налила в таз холодной воды и затараторила: – Я знала, что этим кончится. Вечно летит как бешеный. Рано или поздно это должно было случиться. Ты чего стоишь? Умойся скорее приложи лекарство. Ну!
Но Сянцзы не шевелился, поддерживая рукой правый локоть. Ему не верилось, что деревенский парень с разбитым в кровь лицом может очутиться в таком чистом и красивом кабинете. Все, казалось, угадали его мысли, даже Гаома притихла.
– Господин, наймите другого рикшу, – проговорил Сянцзы тихим, но твердым голосом и опустил голову. – Мое жалованье за этот месяц пусть пойдет на починку коляски; сломаны ручки, с левой стороны разбит фонарь, остальное в порядке.
– Обмой раны и приложи лекарство, а потом потолкуем, – ответил господин Цао, глядя на свою забинтованную руку.
– Да, да, умойся сначала, – снова зачастила Гаома. – Ведь господин тебя не ругает, так и не суйся раньше времени.
Однако Сянцзы не шевельнулся.
– Не нужно мне ничего, и так заживет. Что я за рикша! Вы мне дали постоянную работу, а я сломал коляску, и вы ушиблись…
Он не мог выразить словами свои переживания, но в голосе его звучала мука. Сянцзы чуть не плакал. Лишиться места, отдать заработанные деньги – это равносильно самоубийству. Но честь важнее жизни: ведь пострадал не кто-нибудь, а господин Цао! Случись это с госпожой Ян, он и ухом не повел бы. С ней он мог вести себя по-уличному грубо; раз она не считает его человеком, нечего разводить церемонии. Для нее главное деньги, так стоит ли говорить о приличиях? Но ведь господин Цао совсем другой человек. И Сянцзы был готов пожертвовать даже своими деньгами, лишь бы сохранить честь. Он никого не винил, только собственную судьбу. Он решил никогда больше не браться за коляску. Можно рисковать собственной жизнью, она ничего не стоит. Но жизнь других людей?! Что, если он расшибет кого-нибудь насмерть? Прежде его не тревожили подобные мысли, но сейчас Сянцзы был в отчаянии, ведь пострадал господин Цао!
Придется, видно, расстаться со своим опасным ремеслом, которое он считал самым лучшим и самым надежным. А это значит – расстаться с мечтой. Вся жизнь его пошла прахом. Никогда он не станет первоклассным рикшей. Напрасно вырос таким верзилой. Перевозя случайных пассажиров, он без зазрения совести отбивал заработок у других, вызывая общее негодование. И все ради коляски. Тогда у него было оправдание. А сейчас? Натворить столько бед, нанявшись на постоянную работу! Что скажут люди, когда узнают, что из-за него расшибся человек, что сломана коляска… Какой из него рикша?! Нет, он не станет ждать, пока хозяин Цао его выгонит, лучше сам уйдет.
– Умойся, Сянцзы, – услышал он вдруг голос господина Цао. – Зачем тебе уходить? Это не твоя вина. Когда выгружают на дороге камни, надо выставлять красный фонарь. Обмой раны, – повторил он, – и смажь мазью.
– Верно говорит господин, – снова вмешалась Гаома. – Тебе, Сянцзы, должно быть стыдно. Ведь из-за тебя пострадал господин! Но раз господин говорит, что не твоя вина, – не расстраивайся! Поглядите на него – вон какой вымахал, а совсем ребенок. До чего разволновался! Успокойте его, госпожа, скажите что-нибудь!
Гаома тараторила, как заведенная.
– Умойся же, – промолвила госпожа Цао. – На тебя страшно смотреть.
Сянцзы все еще не мог прийти в себя, но, сообразив, что госпожа боится крови, вынес таз из кабинета и ополоснул лицо несколькими пригоршнями воды. Гаома ждала его в комнате, держа мазь наготове.
– А руки и ноги? – спросила она, смазав Сянцзы лицо.
– Да ничего…
Господа ушли отдыхать. Гаома с пузырьком в руках проводила Сянцзы, но не ушла – у порога остановилась и снова заговорила:
– Смажь все ссадины. И не убивайся из-за такого пустяка. Не стоит. Раньше, когда жив был муж, я тоже часто бросала работу. Так, бывало, устану, а мужу хоть бы что. Вот я и злилась. Молодые все вспыльчивы! Скажут слово, – беру расчет. Кто собственным потом зарабатывает на жизнь, вовсе не раб. У них – поганые деньги, у меня – гордость. Госпожам я, видите ли, не угождала! А сейчас на Рожон не лезу. Муж умер, забот поубавилось и характер стал лучше. Девятого сентября будет три года, как я здесь служу. Чаевых, правда, не густо, зато хозяева не обижают. Заработать побольше каждому хочется, но все надо делать с умом. Уйдешь от хозяина, а пока другого найдешь, полгода пройдет. Какой в этом толк? Нет уж, если хозяин хороший, надо подольше служить. Пусть чаевых мало, зато работа постоянная, так что понемногу можно деньжат накопить. Хозяин молчит, и ты помалкивай. Не думай, я не для них стараюсь. Ты мне как младший брат. Хоть и молодой, а горячиться не надо. Упрямством сыт не будешь! Простак ты, как я посмотрю. Я бы на твоем месте поработала здесь подольше. Все-таки пристанище есть. Я не о них, о тебе пекусь. Мы ведь с тобой друзья! – Гаома перевела дух – Ну ладно. До завтра. Не упрямься. Я человек откроенный. Что думаю, то и говорю.
Разбитый локоть сильно болел, и Сянцзы долго не мог уснуть. Он многое передумал за эту ночь и понял, что Гаома права. Все ерунда, главное – деньги. Накопит денег, купит коляску. «Упрямством сыт не будешь!» – с этой мыслью Сянцзы спокойно уснул.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Господин Цао ничего не удержал из жалованья Сянцзы на починку коляски. Таблетки, которые дала госпожа, Сянцзы не стал принимать, но об уходе больше не заговаривал. Несколько дней он чувствовал себя неловко, но, вспоминая слова Гаома, в конце концов успокоился.
Жизнь вошла в свою колею, и у Сянцзы снова проснулись надежды. Глаза его загорались, когда, оставшись один в комнате, он мечтал о коляске. Сянцзы не был силен в арифметике, но постоянно что-то подсчитывал, и голова его была забита цифрами.
К Гаома Сянцзы относился с уважением. Она казалась ему умнее и сообразительнее многих мужчин: она знала жизнь. Он не заговаривал с ней, но, встречаясь во дворе или в доме, охотно выслушивал и подолгу обдумывал каждое ее слово. Стоило ему увидеть Гаома, как он расплывался в улыбке, выражая этим свою почтительность. Ей это было приятно, и она всегда находила время с ним поболтать, как бы ни была занята. Гаома посоветовала Сянцзы отдавать деньги в рост, но он не решился. Получать проценты, конечно, заманчиво, но дело это рискованное. Доверять деньги кому-то чужому! Это было выше его сил. А вообще к рассуждениям Гаома Сянцзы прислушивался охотно, надеясь перенять ее житейский опыт.
Гаома и в самом деле была женщиной практичной. После смерти мужа она все свои сбережения из месяца в месяц ссуживала слугам, полицейским или мелким торговцам – кому юань, кому два, – взимая самое малое по три процента. Бедняк, которому нечего есть, с радостью возьмет деньги и под сто процентов, если это единственный способ их раздобыть. Долги для бедняка погибель, он расплачивается за них кровью, но к ростовщику идет. Он готов на все, лишь бы передохнуть, и старается не думать о завтрашнем дне.
Гаома все это на себе испытала. Муж напьется, бывало, придет и требует денег, скандалит возле дома хозяина, пока она не раздобудет любой ценой юань-другой. Сама жизнь привела ее к ростовщичеству. Гаома и не помышляла о мести за свои прошлые мучения, она считала, что делает доброе, разумное дело, выручая людей из беды. Так уж заведено: одним нужны деньги, другие готовы их одолжить, одни расставляют сети, другие сами в них лезут.
Раз в ростовщичестве нет ничего постыдного, рассуждала она, – значит, не надо упускать своей выгоды. Надо быть дальновидной, ловкой и в то же время безжалостной, чтобы самой не попасть впросак. Она тратила на свои маленькие операции не меньше сил, чем управляющий банком, была осторожна и предусмотрительна.
И при большом капитале и при малом в буржуазном обществе действует один закон: деньги просеиваются словно сквозь сито – вверху их много, внизу мало, вверху крупные, внизу мелочь. Иначе обстоит дело с принципами. Оно и понятно: принципы бесплотны и могут проскочить через любое, даже самое крошечное отверстие!
Гаома считали жестокой, и она сама это признавала. Но ее жестокость родилась от трудностей и нищеты. Стоило ей вспомнить о покойном муже и пережитых мучениях, как все вокруг начинало казаться несправедливым, бесчестным, и она закипала от гнева. Она бывала то слишком Добра, то не в меру сурова – иначе в этом мире не проживешь.
Гаома из самых добрых побуждений не переставала уговаривать Сянцзы отдавать деньги под проценты:
– Вот что я скажу тебе, Сянцзы. В кубышке монета так и останется монетой, а отдашь в рост, одна монета родит другую, поверь мне! Но прежде чем отдать, хорошенько все разузнай! Для этого у тебя и голова на плечах. Если полицейский вовремя не заплатит процентов или не возвратит Долг, иди к его начальнику. Одно слово – и его выгонят. Узнай хорошенько, когда он получает жалованье, пойди в участок, потребуй! Пусть попробует не вернуть! А барыш хороший. Главное – знать, кому можно одолжить, а кому нет. Послушай меня – не пожалеешь!
Сянцзы не знал, что отвечать. Пока он слушал Гаома, все виделось ему в радужном свете. Но стоило остаться наедине со своими мыслями, и он приходил к выводу, что самое верное – держать деньги у себя. Пусть лежат мертвым грузом, зато не пропадут.
Вот и сейчас он тихонько достал из своего тайника несколько юаней, заработанных за последние три месяца, – все серебряные – повертел каждую монету, тихонько, чтобы не звякали. Какие они блестящие – душа радуется! Нет, он ни за что не расстанется с ними, только за коляску отдаст. Каждый живет по своему разумению. Сянцзы так и не послушался совета Гаома.
В доме Фанов, где ему довелось как-то работать, вся семья от мала до велика, даже слуги, имели сберегательные книжки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24