Слова Хуню запали ему в душу. Сянцзы хотел себя испытать, посмотреть, сможет ли он вернуться к Лю Сые. Предположим, Хуню помирится с отцом и они переселятся в «Жэньхэчан». Но как он будет себя там чувствовать?
Еще издалека завидев прокатную контору, Сянцзы поглубже натянул шапку, чтобы его никто не узнал. Лампочка над воротами живо напомнила ему, как он пришел сюда, как потом Хуню затащила его к себе, и на сердце стало невыносимо тяжело. Вспомнился – и отчетливо – скандал в день рождения Лю Сые, все, что произошло вслед за ним. На память пришло и другое: Сишань, верблюды, семья Цао, сыщик – все ужасы, которые ему довелось пережить. Сначала эти воспоминания оставили его безучастным, словно больше не касались его. Однако потом мысль о том, что они – тоже часть его жизни, вселила в душу смятение. Все закружилось, замелькало, поплыло перед глазами… Почему на его долю выпало столько обид и страданий? И сколько с тех пор прошло времени? Наверное, много, а ему кажется, что все это было вчера. Сколько же ему лет? Одно Сянцзы знал: он сильно постарел с того дня, когда впервые попал в «Жэньхэчан». Тогда в его сердце жили надежды, а сейчас в нем отчаяние. Прошлое угнетало его.
Сянцзы долго, не отрываясь, смотрел на яркую электрическую лампочку, под которой висели три позолоченных иероглифа «Жэнь хэ чан». Вдруг сердце его дрогнуло: ему показалось, будто иероглифы другие, не те, особенно первый. Сянцзы хорошо его помнил, хотя не знал грамоты. Иероглиф был очень простой! Сянцзы не мог понять, в чем дело. Взглянул на дом – везде темно. В обеих комнатах – отца и дочери!
Наконец ему надоело стоять, и он уныло побрел домой, дорогой размышляя может, старик разорился? Надо бы толком все разузнать и сказать Хуню.
Жена, когда он вернулся, грызла со скуки семечки. Лицо ее не предвещало ничего хорошего
– Опять где-то шлялся! – напустилась она на Сянцзы. – Смотри, лопнет мое терпение! Весь день тебя нет дома, а я боюсь нос высунуть, того и гляди что-нибудь сопрут. Во дворе всякий сброд, не с кем словом перемолвиться. А я ведь живая! Сам подумай, как нам жить дальше?
Сянцзы не проронил ни слова.
– Ну, что молчишь? Хочешь меня разозлить? Или язык отсох? – Хуню трещала как пулемет.
Сянцзы все молчал.
– Давай сделаем так. – Хуню старалась говорить строго, но вид у нее был растерянный: она чувствовала свое бессилие. – Купим две коляски и будем сдавать в аренду. А ты будешь дома, ладно?
– Две коляски – три мао в день, на это не прокормишься! Одну будем сдавать, другую я буду возить.
Сянцзы говорил не спеша, обдумывая каждое слово. Ведь речь шла о колясках, и он забыл обо всем на свете.
– А что переменится? Тебя все равно не будет дома.
– Можно по-другому. – Все мысли Сянцзы сосредоточились сейчас на колясках. – Одну будем сдавать в аренду на весь день, другую – на полдня. Я буду работать либо до трех, либо с трех допоздна. Согласна?
– Ладно, посмотрим, – сказала Хуню. – Не придумаю ничего другого, так и сделаем.
Сянцзы ликовал. Он будет возить свою коляску! Пусть купленную на деньги жены. Не важно, постепенно он соберет нужную сумму и купит еще одну – та будет только его собственностью.
Сянцзы вдруг почувствовал, что и в Хуню есть что-то хорошее. Он неожиданно улыбнулся ей, улыбнулся искренне, от всего сердца, как бы разом вычеркнув из своей жизни все горести. На душе у него стало так легко и светло, словно он заново родился!
ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ
Вскоре Сянцзы кое-что разузнал о Лю Сые. Старик часть колясок продал, а часть передал на паях владельцу другой прокатной конторы в западной части города. Сянцзы понял: старик один не справлялся и ликвидировал дело. А вот куда он перебрался, этого Сянцзы не выяснил.
Сянцзы не знал, радоваться или печалиться. С одной стороны, это было ему как будто на руку – планы Хуню сорвались, и теперь он сможет честно зарабатывать на жизнь, ни от кого не зависеть и не поступаться своей гордостью. Но вместе с тем жаль, что пропало столько добра! Кто мог подумать, что старик заграбастает все и ему с Хуню ничего не достанется!
Но раз так случилось, что думать об этом и горевать? Пока есть сила, он не пропадет. Поэтому Сянцзы рассказал обо всем Хуню совершенно спокойно.
Однако Хуню пришла в отчаяние. Она живо представила себе свое будущее. Все кончено! Теперь она на всю жизнь останется женой рикши и будет жить в этом дворе! Она допускала, что отец женится вторично, но ей в голову не приходило, что он бросит «Жэньхэчанж». Женись отец,Хуню еще поборолась бы за свою долю имущества, а может быть, договорилась бы с мачехой. Пока старик держал коляски, оставалась какая-то надежда. Но что отец проявит такую жестокость, превратит имущество в наличные и тайком улизнет – этого она не могла себе представить. Размолвку с отцом она надеялась использовать в своих интересах, зная, что ему не обойтись без нее. А старик взял и распростился с «Жэньхэчаном»!
Весна давала о себе знать, почки на деревьях порозовели, набухли, но во дворе, где жили Сянцзы с Хуню, приближения весны почти не чувствовалось: тут не было ни деревца, ни цветка. Лишь теплый ветер гулял по двору, превращал в лужи лед, разносил зловоние отбросов, поднимал с грязной земли и кружил куриные перья, шелуху чеснока и обрывки бумаги. Тем, кто жил в этом дворе, каждое время года приносило свои заботы. Правда, весной старики могли выйти погреться на солнышке, а девушки – смыть слой копоти с лиц, да и женщины не боялись выпустить детей поиграть: ребятишки запускали змеев из старой бумаги, бегали по двору, и смуглые ручонки их больше не мерзли и не трескались от холода. Но закрылась благотворительная столовая, перестали отпускать в долг рис, благодетели не раздавали денег. Бедняки, казалось, были отданы на милость весеннему ветру и солнцу.
Когда начинают зеленеть всходы, а запасы прошлогоднего риса кончаются, цены на продукты растут. Дни становятся длиннее, старикам не хочется спать, и они еще больше страдают от голода. Вши весной еще злее, так и кишат в рваной ватной одежде. Так что и от весны беднякам одно горе.
Сердце Хуню замирало, когда она смотрела на грязный двор и лохмотья соседей, когда вдыхала талый зловонный воздух, слышала стоны стариков и плач детей. Зимой люди прятались, грязь скрывалась под снегом, а сейчас и люди и грязь – все на виду. Стены оттаяли и обмякли, того и гляди рухнут в первый же дождливый день. Двор, казалось, сплошь зарос отвратительным бурьяном нищеты, все выглядело куда хуже, чем зимой.
Лишь теперь Хуню осознала, что ей, может быть, придется здесь жить всю жизнь. Деньги скоро кончатся, Сянцзы по-прежнему будет бегать с коляской, и никуда им отсюда не уйти.
Наказав Сянцзы присмотреть за домом, она отправилась в Наньюань к тетке разузнать об отце. Тетка сказала, что Лю Сые в январе заходил к ней, кажется, двенадцатого числа по лунному календарю. Он собирался поселиться в Тяньцзине или в Шанхае. Никогда, говорит, не выезжал за ворота столицы: жить осталось немного, надо свет повидать! К тому же ему стыдно оставаться в городе, где родная дочь его так опозорила. Еще тетка сказала, что, может быть, старик напустил туману, а сам устроился где-нибудь здесь, в укромном местечке. Кто его знает!
Вернувшись домой, Хуню упала на кан и заплакала навзрыд. Плакала искренне, долго, пока глаза не опухли. А наплакавшись, сказала Сянцзы, утирая слезы:
– Вот что, упрямец! Будь по-твоему, раз я ошиблась. Выйдешь за петуха – кудахтай. Что теперь говорить! Вот тебе сто юаней на коляску.
Двух колясок она все же решила не покупать, только одну, для Сянцзы, а деньги попридержать: у кого деньги – тот верховодит. Мало ли что взбредет Сянцзы на ум, когда у него будет коляска! Нужно быть ко всему готовой.
Ни на кого нельзя надеяться, даже на родного отца, как выяснилось. Кто знает, что будет завтра. Надо жить сегодняшним днем. На хозяйство пусть зарабатывает Сянцзы, – он первоклассный рикша! – а свои денежки она прибережет для собственных удовольствий: Хуню любила поесть. Конечно, деньги когда-нибудь кончатся, но ведь и человек не вечен. Она и так промахнулась, выйдя замуж за рикшу, хотя парень он неплохой. Но не трястись же теперь над каждым медяком! Мысль об утаенных деньгах несколько утешила Хуню, но она понимала, что будущее ничего хорошего не сулит, и не могла с этим смириться. У нее было такое чувство, словно близятся сумерки и надо удержать уходящее солнце, чтобы насладиться теплом последних лучей.
Сянцзы не спорил: пусть будет одна коляска, лишь бы своя. Он сможет в день заработать шесть-семь мао, на еду хватит. Он даже радовался. Сколько невзгод перенес он изза коляски, и вот сейчас наконец может ее купить. Чего же еще желать? Конечно, на черный день ничего не отложишь. Новую коляску не купишь, когда эта износится. Опять надвинется нищета! Но что думать о будущем? Надо радоваться тому, что есть.
У соседа Эр Цянцзы как раз была подходящая коляска.
Прошлым летом этот Эр Цянцзы продал за двести юаней свою девятнадцатилетнюю дочь Сяо Фуцзы одному военному и сразу разбогател, выкупил вещи из ломбарда, одел семью. Жена Эр Цянцзы была самой маленькой и самой некрасивой женщиной во дворе: веснушчатая, скуластая, узколобая, с жиденькими волосами и всегда приоткрытым ртом, из которого торчали редкие зубы. Теперь она щеголяла в новом голубом халате, но глаза покраснели от слез – она оплакивала дочь.
Эр Цянцзы и без того отличался вздорным характером, а расставшись с дочерью, запил: пропустит рюмку-другую и плачет, а то начнет ко всем придираться. Жена приоделась, была сыта, но радости не знала: муж колотил ее куда чаще, чем прежде.
Эр Цянцзы было за сорок. Он решил бросить коляску, купил пару корзин и занялся торговлей вразнос. Торговал всякой всячиной: тыквами, грушами, персиками, земляными орехами, папиросами. Но через два месяца прогорел. С коляской все ясно: есть пассажир – хорошо, нет – ничего не поделаешь. В торговле нужны– сноровка и хитрость. Кто был рикшей, тот знает, как трудно получить что-нибудь в долг. Поэтому Эр Цянцзы не отказывал беднякам, особенно знакомым, но попробуй получи с них хоть медяк. Постоянных клиентов не было, долги не возвращали, и, само собой, он терпел одни убытки. Оставалось лишь пить с горя. Пьяный, он то и дело затевал ссоры с полицейскими, избивал жену и детей. Когда же хмель проходил, мучился раскаянием. Он понимал, что опускается все ниже и ниже. Но продолжал транжирить деньги, полученные за дочь, пить, драться, а потом заваливался спать – лишь бы ни о чем не думать!
Деньги текли как вода. Эр Цянцзы решил бросить торговлю и взяться за прежнее ремесло. Он снова купил коляску, напился на радостях и стал похваляться перед соседями, что, мол, теперь у него дела пойдут лучше некуда. С новой коляской, прилично одетый, он чувствовал себя первоклассным рикшей: ему-де пристало пить только самый лучший чай, возить только почтенных людей.
В белоснежной куртке, синих штанах и новых туфлях на белой подошве он мог со своей сверкающей новой коляской целый день проторчать на стоянке, не предлагая услуг пассажирам. То почистит сиденье голубой метелочкой, то походит, улыбаясь, вокруг коляски. А стоит кому-нибудь ее похвалить, начнет хвастаться без удержу. Так он мог проболтать и день и другой. Когда же попадался богатый пассажир, ноги, не в пример коляске и красивой одежде, подводили его.
Это удручало Эр Цянцзы. Он опять вспоминал дочь и шел куда-нибудь заливать горе вином. Так он промотал псе деньги, осталась только коляска.
Как-то в начале зимы Эр Цянцзы пришел домой пьяный. Его сыновья – младший одиннадцати лет, старший тринадцати, – увидев отца, хотели улизнуть из комнат ты. Это обозлило Эр Цянцзы, и он каждого наградил затрещиной. Вмешалась жена, он набросился на нее, пнул в живот, и она без чувств упала на пол. Сыновья, вооружившись один совком для угля, другой – скалкой, вступились за мать. В суматохе кто-то наступил на женщину. Наконец вмешались соседи, кое-как утихомирили Эр Цянцзы и уложили спать.
Дети плакали, обнимая мать. Жена Эр Цянцзы пришла в себя, но подняться уже не смогла. Третьего декабря по старому стилю, облаченная в длинный голубой халат, она испустила последний вздох. Ее родные грозили подать на Эр Цянцзы в суд. Лишь настойчивые уговоры его приятелей заставили их уступить, да и то, наверное, потому, что Эр Цянцзы обещал с почетом похоронить жену и раздать ее родным пятнадцать юаней. Он занял шестьдесят юаней под залог коляски, но после Нового года решил ее сбыть: отдать долг не было никакой надежды.
Когда Эр Цянцзы бывал пьян, он даже подумывал продать кому-нибудь одного из сыновей, только охотников не находилось. Пробовал сунуться за деньгами к военному, «мужу» дочери, но тот не пожелал признать в нем тестя, а о деньгах и говорить не стал.
Сянцзы знал историю этой коляски, и ему не хотелось ее покупать. Колясок много, зачем брать эту? Она несчастливая. Ее приобрели на деньги, вырученные за дочь, а продают потому, что надо похоронить жену.
По-другому смотрела на это Хуню. Не всегда купишь такую коляску за восемьдесят юаней. Пользовались ею всего полгода, даже лак не потускнел, а фирма не какая-нибудь, а «Дэчэн», та, что в западной части города. Коляски куда хуже стоят почти столько же. Как можно упустить такой случай? После Нового года у всех туго с деньгами, и Эр Цянцзы не сможет продать коляску по более высокой цене, а деньги ему нужны позарез. Хуню сама посмотрела коляску, сама сговорилась с Эр Цянцзы о цене, сама заплатила. Сянцзы оставалось только молчать, деньги-то не его!
Сянцзы тщательно осмотрел коляску, она действительно оказалась добротной, не понравился ему только черный кузов с латунными украшениями. Именно то, что привлекло при покупке Эр Цянцзы: сочетание черного с белым. На Сянцзы же вид коляски наводил тоску: она была словно в трауре! Ему хотелось сменить верх на желтоватый, как земля, или серебряный, как луна. Хотелось, чтобы коляска имела более скромный вид. Но он не стал говорить об этом с Хуню во избежание ссоры.
Коляска привлекала всеобщее внимание, ее называли «маленькой вдовой», и от этого у Сянцзы на душе было скверно. Он не мог избавиться от грустных мыслей, потому что с утра до вечера не расставался со своей «траурной» коляской. Ему все время казалось, что вот-вот случится какое-нибудь несчастье. Особенно когда он вспоминал Эр Цянцзы и все его беды. Тогда коляска начинала казаться ему катафалком, над которым витает душа умершей. Сердце чуяло недоброе, хотя пока все шло благополучно. С каждым днем становилось все теплее. ЛюДи сменили зимнюю одежду на легкие куртки и штаны. Весна в Бэйпине короткая, а дни в эту пору года слишком длинные.
Сянцзы уходил с рассветом и, пробегав до четырех-пяти часов, чувствовал себя совершенно разбитым. Солнце стояло высоко, но возить пассажиров ему уже не хотелось. А работу бросать было жаль. В нерешительности сидел он где-нибудь в тени и лениво зевал.
Дни тянулись до бесконечности. Сянцзы уставал, и его не покидало мрачное настроение. Хуню томилась от скуки. Зимой она грелась у печки, слушала завывание ветра и утешалась тем, что на улицу лучше не выходить. А сейчас печку вынесли и поставили у стены под карнизом. Дома совершенно нечем было заняться, на дворе – грязь, вонь, ни единой травинки. Погулять не пойдешь – не на кого оставить квартиру. Отправляясь за покупками, Хуню старалась нигде не задерживаться. Как пчела, случайно залетевшая в комнату, рвалась она на волю из опостылевшего дома.
С соседками Хуню не разговаривала. Те без конца жаловались, твердили о своих заботах, сетовали на беспросветную жизнь, горевали и плакали по любому поводу. А Хуню это было неинтересно Она злилась на свою судьбу, но плакать не собиралась, наоборот, она охотно поругалась бы с кем-нибудь. Они все равно не поймут друг друга, зачем же вступать в разговоры? Пусть каждый сам занимается своими делами.
Но в середине апреля Хуню нашла себе подругу. Вернулась Сяо Фуцзы, дочь Эр Цянцзы. Ее «муж», военный, на каждом новом месте обзаводился «семьей»: за сотню-другую покупал девушку, потом дешевенькую койку, пару стульев и жил в свое удовольствие. А когда часть переводили в другой город, уходил холостым, оставляя и женщину и койку. За сто – двести юаней наслаждаться целый год, а то и полтора с новой подружкой – не так уж дорого! На прислугу – чтобы стирала, штопала, готовила – и то уйдет юаней восемь – десять в месяц. А так получаешь прислугу, с которой можно переспать, не рискуя подхватить дурную болезнь. Останешься доволен – сошьешь ей длинный халат из ситца за несколько юаней. Не угодит – заставишь голой сидеть дома, она и пикнуть не посмеет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24
Еще издалека завидев прокатную контору, Сянцзы поглубже натянул шапку, чтобы его никто не узнал. Лампочка над воротами живо напомнила ему, как он пришел сюда, как потом Хуню затащила его к себе, и на сердце стало невыносимо тяжело. Вспомнился – и отчетливо – скандал в день рождения Лю Сые, все, что произошло вслед за ним. На память пришло и другое: Сишань, верблюды, семья Цао, сыщик – все ужасы, которые ему довелось пережить. Сначала эти воспоминания оставили его безучастным, словно больше не касались его. Однако потом мысль о том, что они – тоже часть его жизни, вселила в душу смятение. Все закружилось, замелькало, поплыло перед глазами… Почему на его долю выпало столько обид и страданий? И сколько с тех пор прошло времени? Наверное, много, а ему кажется, что все это было вчера. Сколько же ему лет? Одно Сянцзы знал: он сильно постарел с того дня, когда впервые попал в «Жэньхэчан». Тогда в его сердце жили надежды, а сейчас в нем отчаяние. Прошлое угнетало его.
Сянцзы долго, не отрываясь, смотрел на яркую электрическую лампочку, под которой висели три позолоченных иероглифа «Жэнь хэ чан». Вдруг сердце его дрогнуло: ему показалось, будто иероглифы другие, не те, особенно первый. Сянцзы хорошо его помнил, хотя не знал грамоты. Иероглиф был очень простой! Сянцзы не мог понять, в чем дело. Взглянул на дом – везде темно. В обеих комнатах – отца и дочери!
Наконец ему надоело стоять, и он уныло побрел домой, дорогой размышляя может, старик разорился? Надо бы толком все разузнать и сказать Хуню.
Жена, когда он вернулся, грызла со скуки семечки. Лицо ее не предвещало ничего хорошего
– Опять где-то шлялся! – напустилась она на Сянцзы. – Смотри, лопнет мое терпение! Весь день тебя нет дома, а я боюсь нос высунуть, того и гляди что-нибудь сопрут. Во дворе всякий сброд, не с кем словом перемолвиться. А я ведь живая! Сам подумай, как нам жить дальше?
Сянцзы не проронил ни слова.
– Ну, что молчишь? Хочешь меня разозлить? Или язык отсох? – Хуню трещала как пулемет.
Сянцзы все молчал.
– Давай сделаем так. – Хуню старалась говорить строго, но вид у нее был растерянный: она чувствовала свое бессилие. – Купим две коляски и будем сдавать в аренду. А ты будешь дома, ладно?
– Две коляски – три мао в день, на это не прокормишься! Одну будем сдавать, другую я буду возить.
Сянцзы говорил не спеша, обдумывая каждое слово. Ведь речь шла о колясках, и он забыл обо всем на свете.
– А что переменится? Тебя все равно не будет дома.
– Можно по-другому. – Все мысли Сянцзы сосредоточились сейчас на колясках. – Одну будем сдавать в аренду на весь день, другую – на полдня. Я буду работать либо до трех, либо с трех допоздна. Согласна?
– Ладно, посмотрим, – сказала Хуню. – Не придумаю ничего другого, так и сделаем.
Сянцзы ликовал. Он будет возить свою коляску! Пусть купленную на деньги жены. Не важно, постепенно он соберет нужную сумму и купит еще одну – та будет только его собственностью.
Сянцзы вдруг почувствовал, что и в Хуню есть что-то хорошее. Он неожиданно улыбнулся ей, улыбнулся искренне, от всего сердца, как бы разом вычеркнув из своей жизни все горести. На душе у него стало так легко и светло, словно он заново родился!
ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ
Вскоре Сянцзы кое-что разузнал о Лю Сые. Старик часть колясок продал, а часть передал на паях владельцу другой прокатной конторы в западной части города. Сянцзы понял: старик один не справлялся и ликвидировал дело. А вот куда он перебрался, этого Сянцзы не выяснил.
Сянцзы не знал, радоваться или печалиться. С одной стороны, это было ему как будто на руку – планы Хуню сорвались, и теперь он сможет честно зарабатывать на жизнь, ни от кого не зависеть и не поступаться своей гордостью. Но вместе с тем жаль, что пропало столько добра! Кто мог подумать, что старик заграбастает все и ему с Хуню ничего не достанется!
Но раз так случилось, что думать об этом и горевать? Пока есть сила, он не пропадет. Поэтому Сянцзы рассказал обо всем Хуню совершенно спокойно.
Однако Хуню пришла в отчаяние. Она живо представила себе свое будущее. Все кончено! Теперь она на всю жизнь останется женой рикши и будет жить в этом дворе! Она допускала, что отец женится вторично, но ей в голову не приходило, что он бросит «Жэньхэчанж». Женись отец,Хуню еще поборолась бы за свою долю имущества, а может быть, договорилась бы с мачехой. Пока старик держал коляски, оставалась какая-то надежда. Но что отец проявит такую жестокость, превратит имущество в наличные и тайком улизнет – этого она не могла себе представить. Размолвку с отцом она надеялась использовать в своих интересах, зная, что ему не обойтись без нее. А старик взял и распростился с «Жэньхэчаном»!
Весна давала о себе знать, почки на деревьях порозовели, набухли, но во дворе, где жили Сянцзы с Хуню, приближения весны почти не чувствовалось: тут не было ни деревца, ни цветка. Лишь теплый ветер гулял по двору, превращал в лужи лед, разносил зловоние отбросов, поднимал с грязной земли и кружил куриные перья, шелуху чеснока и обрывки бумаги. Тем, кто жил в этом дворе, каждое время года приносило свои заботы. Правда, весной старики могли выйти погреться на солнышке, а девушки – смыть слой копоти с лиц, да и женщины не боялись выпустить детей поиграть: ребятишки запускали змеев из старой бумаги, бегали по двору, и смуглые ручонки их больше не мерзли и не трескались от холода. Но закрылась благотворительная столовая, перестали отпускать в долг рис, благодетели не раздавали денег. Бедняки, казалось, были отданы на милость весеннему ветру и солнцу.
Когда начинают зеленеть всходы, а запасы прошлогоднего риса кончаются, цены на продукты растут. Дни становятся длиннее, старикам не хочется спать, и они еще больше страдают от голода. Вши весной еще злее, так и кишат в рваной ватной одежде. Так что и от весны беднякам одно горе.
Сердце Хуню замирало, когда она смотрела на грязный двор и лохмотья соседей, когда вдыхала талый зловонный воздух, слышала стоны стариков и плач детей. Зимой люди прятались, грязь скрывалась под снегом, а сейчас и люди и грязь – все на виду. Стены оттаяли и обмякли, того и гляди рухнут в первый же дождливый день. Двор, казалось, сплошь зарос отвратительным бурьяном нищеты, все выглядело куда хуже, чем зимой.
Лишь теперь Хуню осознала, что ей, может быть, придется здесь жить всю жизнь. Деньги скоро кончатся, Сянцзы по-прежнему будет бегать с коляской, и никуда им отсюда не уйти.
Наказав Сянцзы присмотреть за домом, она отправилась в Наньюань к тетке разузнать об отце. Тетка сказала, что Лю Сые в январе заходил к ней, кажется, двенадцатого числа по лунному календарю. Он собирался поселиться в Тяньцзине или в Шанхае. Никогда, говорит, не выезжал за ворота столицы: жить осталось немного, надо свет повидать! К тому же ему стыдно оставаться в городе, где родная дочь его так опозорила. Еще тетка сказала, что, может быть, старик напустил туману, а сам устроился где-нибудь здесь, в укромном местечке. Кто его знает!
Вернувшись домой, Хуню упала на кан и заплакала навзрыд. Плакала искренне, долго, пока глаза не опухли. А наплакавшись, сказала Сянцзы, утирая слезы:
– Вот что, упрямец! Будь по-твоему, раз я ошиблась. Выйдешь за петуха – кудахтай. Что теперь говорить! Вот тебе сто юаней на коляску.
Двух колясок она все же решила не покупать, только одну, для Сянцзы, а деньги попридержать: у кого деньги – тот верховодит. Мало ли что взбредет Сянцзы на ум, когда у него будет коляска! Нужно быть ко всему готовой.
Ни на кого нельзя надеяться, даже на родного отца, как выяснилось. Кто знает, что будет завтра. Надо жить сегодняшним днем. На хозяйство пусть зарабатывает Сянцзы, – он первоклассный рикша! – а свои денежки она прибережет для собственных удовольствий: Хуню любила поесть. Конечно, деньги когда-нибудь кончатся, но ведь и человек не вечен. Она и так промахнулась, выйдя замуж за рикшу, хотя парень он неплохой. Но не трястись же теперь над каждым медяком! Мысль об утаенных деньгах несколько утешила Хуню, но она понимала, что будущее ничего хорошего не сулит, и не могла с этим смириться. У нее было такое чувство, словно близятся сумерки и надо удержать уходящее солнце, чтобы насладиться теплом последних лучей.
Сянцзы не спорил: пусть будет одна коляска, лишь бы своя. Он сможет в день заработать шесть-семь мао, на еду хватит. Он даже радовался. Сколько невзгод перенес он изза коляски, и вот сейчас наконец может ее купить. Чего же еще желать? Конечно, на черный день ничего не отложишь. Новую коляску не купишь, когда эта износится. Опять надвинется нищета! Но что думать о будущем? Надо радоваться тому, что есть.
У соседа Эр Цянцзы как раз была подходящая коляска.
Прошлым летом этот Эр Цянцзы продал за двести юаней свою девятнадцатилетнюю дочь Сяо Фуцзы одному военному и сразу разбогател, выкупил вещи из ломбарда, одел семью. Жена Эр Цянцзы была самой маленькой и самой некрасивой женщиной во дворе: веснушчатая, скуластая, узколобая, с жиденькими волосами и всегда приоткрытым ртом, из которого торчали редкие зубы. Теперь она щеголяла в новом голубом халате, но глаза покраснели от слез – она оплакивала дочь.
Эр Цянцзы и без того отличался вздорным характером, а расставшись с дочерью, запил: пропустит рюмку-другую и плачет, а то начнет ко всем придираться. Жена приоделась, была сыта, но радости не знала: муж колотил ее куда чаще, чем прежде.
Эр Цянцзы было за сорок. Он решил бросить коляску, купил пару корзин и занялся торговлей вразнос. Торговал всякой всячиной: тыквами, грушами, персиками, земляными орехами, папиросами. Но через два месяца прогорел. С коляской все ясно: есть пассажир – хорошо, нет – ничего не поделаешь. В торговле нужны– сноровка и хитрость. Кто был рикшей, тот знает, как трудно получить что-нибудь в долг. Поэтому Эр Цянцзы не отказывал беднякам, особенно знакомым, но попробуй получи с них хоть медяк. Постоянных клиентов не было, долги не возвращали, и, само собой, он терпел одни убытки. Оставалось лишь пить с горя. Пьяный, он то и дело затевал ссоры с полицейскими, избивал жену и детей. Когда же хмель проходил, мучился раскаянием. Он понимал, что опускается все ниже и ниже. Но продолжал транжирить деньги, полученные за дочь, пить, драться, а потом заваливался спать – лишь бы ни о чем не думать!
Деньги текли как вода. Эр Цянцзы решил бросить торговлю и взяться за прежнее ремесло. Он снова купил коляску, напился на радостях и стал похваляться перед соседями, что, мол, теперь у него дела пойдут лучше некуда. С новой коляской, прилично одетый, он чувствовал себя первоклассным рикшей: ему-де пристало пить только самый лучший чай, возить только почтенных людей.
В белоснежной куртке, синих штанах и новых туфлях на белой подошве он мог со своей сверкающей новой коляской целый день проторчать на стоянке, не предлагая услуг пассажирам. То почистит сиденье голубой метелочкой, то походит, улыбаясь, вокруг коляски. А стоит кому-нибудь ее похвалить, начнет хвастаться без удержу. Так он мог проболтать и день и другой. Когда же попадался богатый пассажир, ноги, не в пример коляске и красивой одежде, подводили его.
Это удручало Эр Цянцзы. Он опять вспоминал дочь и шел куда-нибудь заливать горе вином. Так он промотал псе деньги, осталась только коляска.
Как-то в начале зимы Эр Цянцзы пришел домой пьяный. Его сыновья – младший одиннадцати лет, старший тринадцати, – увидев отца, хотели улизнуть из комнат ты. Это обозлило Эр Цянцзы, и он каждого наградил затрещиной. Вмешалась жена, он набросился на нее, пнул в живот, и она без чувств упала на пол. Сыновья, вооружившись один совком для угля, другой – скалкой, вступились за мать. В суматохе кто-то наступил на женщину. Наконец вмешались соседи, кое-как утихомирили Эр Цянцзы и уложили спать.
Дети плакали, обнимая мать. Жена Эр Цянцзы пришла в себя, но подняться уже не смогла. Третьего декабря по старому стилю, облаченная в длинный голубой халат, она испустила последний вздох. Ее родные грозили подать на Эр Цянцзы в суд. Лишь настойчивые уговоры его приятелей заставили их уступить, да и то, наверное, потому, что Эр Цянцзы обещал с почетом похоронить жену и раздать ее родным пятнадцать юаней. Он занял шестьдесят юаней под залог коляски, но после Нового года решил ее сбыть: отдать долг не было никакой надежды.
Когда Эр Цянцзы бывал пьян, он даже подумывал продать кому-нибудь одного из сыновей, только охотников не находилось. Пробовал сунуться за деньгами к военному, «мужу» дочери, но тот не пожелал признать в нем тестя, а о деньгах и говорить не стал.
Сянцзы знал историю этой коляски, и ему не хотелось ее покупать. Колясок много, зачем брать эту? Она несчастливая. Ее приобрели на деньги, вырученные за дочь, а продают потому, что надо похоронить жену.
По-другому смотрела на это Хуню. Не всегда купишь такую коляску за восемьдесят юаней. Пользовались ею всего полгода, даже лак не потускнел, а фирма не какая-нибудь, а «Дэчэн», та, что в западной части города. Коляски куда хуже стоят почти столько же. Как можно упустить такой случай? После Нового года у всех туго с деньгами, и Эр Цянцзы не сможет продать коляску по более высокой цене, а деньги ему нужны позарез. Хуню сама посмотрела коляску, сама сговорилась с Эр Цянцзы о цене, сама заплатила. Сянцзы оставалось только молчать, деньги-то не его!
Сянцзы тщательно осмотрел коляску, она действительно оказалась добротной, не понравился ему только черный кузов с латунными украшениями. Именно то, что привлекло при покупке Эр Цянцзы: сочетание черного с белым. На Сянцзы же вид коляски наводил тоску: она была словно в трауре! Ему хотелось сменить верх на желтоватый, как земля, или серебряный, как луна. Хотелось, чтобы коляска имела более скромный вид. Но он не стал говорить об этом с Хуню во избежание ссоры.
Коляска привлекала всеобщее внимание, ее называли «маленькой вдовой», и от этого у Сянцзы на душе было скверно. Он не мог избавиться от грустных мыслей, потому что с утра до вечера не расставался со своей «траурной» коляской. Ему все время казалось, что вот-вот случится какое-нибудь несчастье. Особенно когда он вспоминал Эр Цянцзы и все его беды. Тогда коляска начинала казаться ему катафалком, над которым витает душа умершей. Сердце чуяло недоброе, хотя пока все шло благополучно. С каждым днем становилось все теплее. ЛюДи сменили зимнюю одежду на легкие куртки и штаны. Весна в Бэйпине короткая, а дни в эту пору года слишком длинные.
Сянцзы уходил с рассветом и, пробегав до четырех-пяти часов, чувствовал себя совершенно разбитым. Солнце стояло высоко, но возить пассажиров ему уже не хотелось. А работу бросать было жаль. В нерешительности сидел он где-нибудь в тени и лениво зевал.
Дни тянулись до бесконечности. Сянцзы уставал, и его не покидало мрачное настроение. Хуню томилась от скуки. Зимой она грелась у печки, слушала завывание ветра и утешалась тем, что на улицу лучше не выходить. А сейчас печку вынесли и поставили у стены под карнизом. Дома совершенно нечем было заняться, на дворе – грязь, вонь, ни единой травинки. Погулять не пойдешь – не на кого оставить квартиру. Отправляясь за покупками, Хуню старалась нигде не задерживаться. Как пчела, случайно залетевшая в комнату, рвалась она на волю из опостылевшего дома.
С соседками Хуню не разговаривала. Те без конца жаловались, твердили о своих заботах, сетовали на беспросветную жизнь, горевали и плакали по любому поводу. А Хуню это было неинтересно Она злилась на свою судьбу, но плакать не собиралась, наоборот, она охотно поругалась бы с кем-нибудь. Они все равно не поймут друг друга, зачем же вступать в разговоры? Пусть каждый сам занимается своими делами.
Но в середине апреля Хуню нашла себе подругу. Вернулась Сяо Фуцзы, дочь Эр Цянцзы. Ее «муж», военный, на каждом новом месте обзаводился «семьей»: за сотню-другую покупал девушку, потом дешевенькую койку, пару стульев и жил в свое удовольствие. А когда часть переводили в другой город, уходил холостым, оставляя и женщину и койку. За сто – двести юаней наслаждаться целый год, а то и полтора с новой подружкой – не так уж дорого! На прислугу – чтобы стирала, штопала, готовила – и то уйдет юаней восемь – десять в месяц. А так получаешь прислугу, с которой можно переспать, не рискуя подхватить дурную болезнь. Останешься доволен – сошьешь ей длинный халат из ситца за несколько юаней. Не угодит – заставишь голой сидеть дома, она и пикнуть не посмеет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24