- Нуте-ка! - приговаривал один из них, всегда надушенный, всегда благовоспитанный от пят до холеной бороды. - Молодцом! Сегодня мы молодцом! - неизменно здоровался он с пациентом.
Молоденькая застенчивая стенографистка Ниночка поместилась за предназначенным для нее столиком и стала аккуратно раскладывать остро отточенные карандашики, озабоченно поглядывая на Фрунзе, который сегодня не сказал, как обычно, приветливых слов, а только поздоровался и поблагодарил за то, что пришла так быстро. Ниночка видела, что он расстроен, но чем? Текст, видимо, будет не из веселых.
Но Фрунзе понял ее вопросительные взгляды и подумал, что ведь это не автомат для записи человеческой речи, а человек, хороший советский человек, милая старательная девушка.
- Мы составим, Ниночка, - пояснил он мягко, - очень печальное письмо. Убит Котовский...
- Григорий Иванович?! - взметнулась Ниночка. - Боже мой! Я его видела и отлично помню. Такой здоровяк. Большой такой... Красивый...
Фрунзе прохаживался по кабинету, обдумывая, что будет диктовать. Ниночка приумолкла и приготовилась стенографировать. Она раскаивалась, что сказала больше, чем полагалось бы в служебное время. Никто ее не спрашивал, какая наружность была у товарища Котовского и был ли он красив.
- Это, Ниночка, пойдет телеграммой. В адрес Второго кавалерийского корпуса.
И Фрунзе, помолчав, снова заговорил, но сделал знак, что еще не начал диктовать:
- Мы, военные люди, никак не привыкнем, что если не гремит орудийная канонада, не поступают сводки, то это еще не значит, что нет войны. Война идет непрерывно, только принимает различные формы. Может быть, самая подлейшая из них - тайная война. На этом фронте мы и понесли сегодня урон, потеряли Григория Ивановича...
Фрунзе взглянул на Ниночку.
- О чем я сейчас говорил, об этом мы с вами писать не будем. А напишем так. Давайте!
Ниночка приготовилась.
- Сегодня мной получено донесение о смерти Котовского, - диктовал Фрунзе. - Известие это поражает своей неожиданностью и бессмысленностью. Выбыл лучший боевой командир всей Красной Армии. Погиб бессмысленной смертью, в разгаре кипучей работы по укреплению военной мощи своего корпуса и в полном расцвете сил, здоровья и способностей.
Ниночка писала и страх как боялась, что расплачется. И наверное, расплакалась бы, если бы не вспомнила, как ее дома зовут "ревой" и "плаксой". Тогда собралась с силами и только нахмурила ниточки-бровки.
- Знаю, что ряды бойцов славного корпуса, - продолжал Фрунзе, охвачены чувством скорби и боли. Не увидят они больше перед собой своего командира-героя, не раз водившего их к славным победам. Умолк навек тот, чей голос был грозой для врагов советской земли и чья шашка была лучшей его оградой.
Фрунзе заметил, что Ниночка как-то ежится.
- Я не слишком быстро говорю? Успеваете?
- Нет, ничего.
- Вот, Ниночка, говорят, что у нас воинственный дух, что мы стремимся завоевать весь мир. Неверно это. Мы любим землю пахать, дома штукатурить. Вот это мы любим. А войны никогда не хотели и не хотим. Кто хочет достоверно убедиться, хотим ли мы войны, пусть наведут об этом справки у тевтонских рыцарей, возлежащих на дне Чудского озера во всем своем кольчужном великолепии. Ведь потопили-то мы их здесь, у себя, значит, не мы лезли на рожон! На черта нам война, у нас и мирных дел не оберешься. Кому угодно уяснить, хотим ли мы войны, могут об этом справиться у наполеоновских гренадеров, обморозивших морды при переправе через Березину. Ниночка, но река Березина на нашей земле? Так, кажется? Я не ошибаюсь? Так кто их звал сюда? О нашем миролюбии мог бы порассказать и шведский король Карл Двенадцатый, который развил бешеную скорость, нахлестывая коня от самой Полтавы и до границы. Да и генерал Жанен и генерал Пуль могли бы подтвердить, что воевать мы не любим, хоть и умеем. Так оставьте нас в покое, дьявол вас побери!
Фрунзе совсем забыл про стенограмму. Ниночка притихла и слушала. И только когда послышался в дверях голос медицинского светила, произносившего свое излюбленное: "Нуте-с, где наш больной..." - Фрунзе оторвался от своих мыслей вслух, крикнул:
- Одну минуточку!
И додиктовал письмо, адресованное кавалерийскому корпусу:
- Рука преступника не остановилась перед тем, что она поднимается против лучшего из защитников Республики рабочих и крестьян. Она решилась на позорнейшее, гнуснейшее и подлейшее дело, результат которого будет на радость нашим врагам.
Фрунзе диктовал быстро, резким, отчетливым голосом. Когда он сделал небольшую паузу, Ниночка переменила карандаш.
- Вся Красная Армия переживает те же чувства тяжелой утраты и боли. От имени всех бойцов Красной Армии и Красного Флота, от имени рабоче-крестьянского правительства Союза ССР выражаю осиротелым бойцам корпуса горячее братское соболезнование. Пусть память и славное имя почившего героя-командира живут в рядах бойцов его корпуса! Пусть и в мирное время и в грозный час военных испытаний служит оно путеводной звездой в жизни и работе корпуса. Почившему комкору два - вечная слава!
Ниночка подождала. Но Фрунзе молчал. Все? Ниночка подняла голову и увидела, что Фрунзе плачет. Это очень страшно, когда плачет мужчина.
В О С Е М Н А Д Ц А Т А Я Г Л А В А
1
Оксана взяла отпуск на август. Марков в конце июля сдал наконец новую свою повесть, которую должен был по договору сдать издательству еще в июне. Крутоярова тянуло куда-то поехать, где-то побродить, на него находили такие настроения, и ему понравилась идея, возникшая у Маркова. В общем все благоприятствовало решению поехать в Умань к Котовским. Оксана отчитается в своих успехах Ольге Петровне, Марков преподнесет книгу, а Крутояров отведет душу в воспоминаниях о "гражданке" и фронтовой жизни.
Разве не возмутительно, что Миша Марков до сего времени не удосужился это сделать? Считая, что первую свою книгу нельзя посылать Григорию Ивановичу по почте, а следует отвезти и вручить лично, Марков откладывал и откладывал поездку, все находились какие-то неотложные дела.
- Уж лучше бы ты сразу послал книжку, - отчитывала Маркова Оксана. Стыдобина в глаза посмотреть Григорию Ивановичу, Ольге Петровне: вот, скажут, хороши деточки - с глаз долой, из сердца вон!
- Ладно уж ты, я и сам понимаю, что свинство. Но ведь и ты немножко виновата. У тебя связано с отпуском, а я не мог двигаться, пока не кончу повесть. Отсылать же книгу по почте было бы непревзойденным хамством. Книгу по почте допустимо посылать в редакции, на рецензию, но никак не друзьям и ни под каким видом Котовскому. Ведь он нас растил, он нас венчал... Словом, сама понимаешь.
- Понимать-то понимаю, а как подумаю: два года глаз не кажем! Ой, матенько!
Подарки, гостинцы покупались под непосредственным руководством Надежды Антоновны. Но когда чемоданы были уложены, вмешался Иван Сергеевич.
- Это что за поклажа? Вы что это, к тетеньке в Пензу едете? Давайте-ка посмотрим, чего вы там натолкали. Два костюма Михаилу Петровичу? Оба вынимайте. Что это за парад? И затем: не на Северный полюс едем, консервы долой. Надо везти такое, чего там нет, чудаки вы этакие, вы еще луку захватите да шубы про запас! Пять платьев? Милочка, мы едем не на бал. Возьмите два, и то учитывая женское кокетство и безрассудство. А зеркало зачем? В сумочке есть зеркальце - и достаточно. Вы бы трюмо еще упаковали!
После горячих споров вес чемоданов вдвое уменьшился. Сам Крутояров, показывая пример, ехал с одним маленьким легким чемоданчиком: бритва, носки и смена белья.
Впрочем, последнее слово было все-таки за Надеждой Антоновной. Потихоньку от мужа она вручила Оксане "на всякий случай" свитер Ивана Сергеевича, так как может быть похолодание, а также массу мелочей: рубашки, галстуки, носовые платки, целую походную аптечку, предусматривающую все случаи заболеваний.
Но какая это удача, что опять задержались с отъездом! Оксана послала заблаговременно открытку Ольге Петровне, извещая ее об их приезде. Она просила Ольгу Петровну не беспокоиться, не настаивать на их размещении с ночевкой, они найдут пристанище, а то нагрянет такая ватага, будет не радость встречи, а только волнения и хлопоты. Ну и что еще напишешь в открытке? Приветы, раскаяние, что так долго не могли выбраться, уверения, что есть что порассказать и что Оксана и Михаил любят Котовских по-прежнему и на этот раз уж обязательно приедут. Одновременно Оксана написала открыточку и бывшей своей квартирной хозяйке в Умани. Просила приютить, слала привет, намекала, что везет подарочек... Если бы не задержка (теперь по вине Крутоярова, утрясавшего свои дела), конечно, ответа на обе открытки они не успели бы получить до отъезда. А тут сразу пришло два письма.
Квартирная хозяйка писала, что, какой может быть разговор, Оксана для нее как родная дочь, а Оксаниного мужа она отлично помнит, так что просит приезжать без церемоний и жить у нее хоть целый год, слава тебе господи, места хватит.
На вторую же открытку, посланную Ольге Петровне, пришел ответ, написанный незнакомым почерком и подписанный так неразборчиво, что все четверо так и не выяснили, кто им отвечал. Ответ менял всю картину. Почему это никому и в голову не приходило, что Котовские могут быть в отъезде? Самое слово "Умань" вызывало представление о прочной, налаженной жизни, о кирпичном домике, всегда шумном, всегда радушном и гостеприимном, домике, в котором Ольга Петровна талантливо, умно распоряжалась всем ходом событий, домиком, где Григорий Иванович рассказывает занятные истории, дает советы, руководит, заражает своей кипучестью всех, кто с ним соприкасается. Ответ же гласил, что Григорий Иванович с семьей уехал в отпуск в дом отдыха под Одессой и что на всякий случай адрес его такой-то.
- Что же нам делать? - в отчаянии спросил Марков, усевшись на уложенный чемодан. - Два года собирались - и такая неудача!
- Знаете что? - сказал Крутояров. - У меня блестящая идея: мы и поедем не в Умань, а в эту самую Чебанку! А? Скажите после этого, что у меня не светлая голова?
- Тогда и Одессу повидаем! - воскликнула Оксана.
- Только не позволяйте Ивану Сергеевичу купаться, - сразу встревожилась Надежда Антоновна. - У него сердце!
Крутояров запел пошлейший фокстротный мотив:
У меня есть сердце,
А у сердца песня,
А у песни тайна,
Тайна - это ты!
- И все переврал, - наставительно сказала Надежда Антоновна, а сама улыбалась. - Сначала тайна, а потом песня.
- Нет, сначала песня, - начал было спорить Крутояров. - А впрочем, это все равно, от перестановок слова не сделаются еще глупее.
Маркову нравился новый маршрут.
- Мы вам и Одессу покажем, все-все, и откуда Котовский ворвался в город, и где были конспиративные квартиры во время оккупации... и знаменитую лестницу, и гавань, и памятник Ришелье!..
- Может быть, послать телеграмму в Чебанку? - предложила рассудительная Надежда Антоновна.
Но ее предложение было отвергнуто дружно и единодушно.
- Никаких телеграмм! Нагрянем как снег на голову!
- А купаться я буду! - шепотом сообщил Иван Сергеевич, когда Надежда Антоновна вышла из комнаты. - Я еще не такой идиот, чтобы у Черного моря и не купаться!
- Миша! Иван Сергеевич! - важничала Оксана. - А хороши бы мы были, явившись в Умань! Все-таки признайтесь, что я умно поступила, послав Ольге Петровне открытку!
- Позвольте, а кто же отрицает это? Покажите мне этого наглеца!
- Ты вообще умница и прелесть! Ты чудо, Оксана!
- Предлагаю крикнуть в честь Оксаны троекратное "ура"!
- Ура! Ура! Ура!
2
В тот же день были куплены билеты. Надежда Антоновна поехала провожать. На вокзал явились заблаговременно, так что отъезжающие успели получить от Надежды Антоновны множество полезных советов и добрых пожеланий.
Когда поезд тронулся, все облегченно вздохнули. Нет ничего томительнее предотъездных минут. Но тут-то, по обыкновению, вспомнили самое важное: Надежда Антоновна спохватилась, что не положила для Ивана Сергеевича плащ на случай проливных дождей, Оксана жалела, что не позвонила подруге и не поручила ей поискать необходимую книгу по акушерству, Марков только сейчас сообразил, что следовало взять не один, а несколько экземпляров своего сборника "Крутые повороты", так как повстречается много друзей, однополчан, товарищей, которым захочется преподнести свой труд, а Крутояров забыл напомнить Надежде Антоновне, чтобы она отнесла в издательство корректуру.
Что же делать! Теперь поздно обо всем этом думать. В окнах вагона мелькают заводские трубы, пустыри, кустарники, железнодорожные будки и телеграфные столбы. Оксана с важностью и сознанием ответственности достает сверточки, кулечки, накрывает на стол.
В купе три места принадлежат им. Оксана на нижней полке слева, Крутояров на нижней полке справа, Марков наверху. Четвертое место занимает великий молчальник. Как только поезд тронулся, этот пассажир забрался к себе, как он выразился, "на верхотуру", повернулся к стене, моментально уснул и, к изумлению всех, так и проспал всю дорогу. Изредка только вскакивал, наклонял вниз взъерошенную голову, таращил заспанные глаза, хриплым голосом спрашивал:
- Эт-то чего? Эт-то какая станция?
И, не дожидаясь ответа, валился на постель и уже посапывал носом.
- Феноменально! - показывал на него глазами Крутояров.
- Хоть бы покормить его, - тревожилась Оксана. - Товарищ, хотите чаю?
Молчание. Никакого ответа, никакой реакции. И только через большой промежуток снова появляется взъерошенная голова:
- Эт-то чего это? Эт-то какая станция?
- А вам какую надо-то? - справляется Марков.
Никакого ответа. Никакой реакции. Пассажир уже спит.
3
Поездка сулила быть замечательной. Какой у всех аппетит! Как остроумен и весел Крутояров! Как заботлив и внимателен Миша!
По мере приближения к Киеву, ко всем этим памятным местам, как будто сохранившим отзвуки гремевших здесь залпов, все трое все больше приходили в возбуждение. Марков поминутно бросался к окнам. Даже ночью вглядывался, вглядывался в темноту.
- Интересно, мы проезжаем Жмеринку? Если бы вы только видели, Иван Сергеевич, что тут творилось! Неужели мы ночью будем проезжать Казатин? От Казатина как раз идет ветка на Умань... Там было депо, от него после боев кирпича целого не осталось...
Днем Марков высовывался из окна чуть не по пояс, и Оксана держала его за полы пиджака, опасаясь, что он вывалится.
- Оксана, смотри, ведь это Фастов? Сколько раз он переходил из рук в руки! Иван Сергеевич, ведь это здесь курган, именуемый "Острая могила"? Как вспомнишь эти места сразу после боев, после отхода противника... Валяются конские трупы... Ни одного уцелевшего здания, битое стекло, груды кирпича, тлеющие головешки... Кладбище вещей! Лафеты, пушки, обломки повозок... На железнодорожных станциях полыхают ярким пламенем пакгаузы, эшелоны... Поминутно взрываются сложенные в вагонах снаряды... Никогда это не выветрится из памяти! Это походит на конец света! Хрустишь по битому стеклу, перемахиваешь через огонь, через трупы - некогда разглядывать. Дана команда преследовать отступающего врага. Лошади в мыльной пене... У некоторых бойцов головы завязаны окровавленным бинтом... Вперед! Только звенят копыта... Были дела!
- А нам, военным корреспондентам, не полагалось оружие. Блокнот и карандаш... и забубенная головушка. Чтобы доказать, что мы не какие-нибудь "цивильные", не тыловые крысы, мы лезли на рожон, обязательно увязывались в разведку, шатались по линии огня и боже упаси, чтобы мы поклонились летящей пуле! - вспоминал Крутояров, и начинались рассказы, приводились случаи, назывались имена, все трое перебивали друг дружку, все трое говорили враз.
Оксана не отставала от мужчин, ей тоже было что порассказать. Много насмотрелась она в лазарете. После каждого сражения ни одной койки свободной и не успевают выносить в морг... Это там, в строю, война выливалась в бешеную скачку, в грохот орудий, татаканье пулеметов, раскатистое "ура" и звуки горна. Оксана видела изнанку войны: клочья мяса, тазы с кровью, лица, искаженные от боли, ноги, завернутые в простыню, выносимые из операционной...
Поезд мчался среди полей пшеницы и гречи, мимо живописных сел Подолии.
- Иван Сергеевич! Скорее, скорее, ведь это же Белая Церковь! Восьмого июня - в двадцатом году - мы ворвались на полном аллюре в город... Это почти в такое же время года, как сейчас! Вы представляете? Все цветет, благоухает... И конница мчится, и, может быть, люди и сами не замечают, что они кричат, кричат "ура", кричат "бей!"... и все сметают на пути... Сверкают клинки на солнце... Как странно, что никакого следа, ни одной вмятины! Купола церквей... ветряки... женщина идет, несет полные ведра воды на коромысле...
- Да-а... Белая Церковь... - в раздумье произносит Крутояров. - На этом месте стоял когда-то древний город Юрьев... Да-а... Все цветет. Все забывается. Всему черед.
- Вот здесь, кажется, смертельно ранило папашу Просвирина.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55