Изнутри кого? Его самого, Феликса Нелидова? О нет, нет! Нет, ведь в последний раз он устоял, устоял! То, что, казалось, опять становилось неизбежностью, вдруг повернулось в другую сторону. Софья уехала и благополучно вышла замуж. Значит, не он центр зла. Нет, Софья – это не в счет, он только позволил себе ее поцеловать, и не более того. Разве? Разве это не самообман? Разве не являлась она тебе в мечтах и снах? Разве ты не позволил себе сильного желания? Нет, нет, ее нет больше здесь, она уехала. Она спасена. Она принадлежит другому человеку. Он знает это доподлинно, он узнавал окольными путями в Эн-ске. Он, Феликс, не причинил ей никакого подлинного вреда. Да, она обижена, оскорблена. Но это не страшно по сравнению со смертью. Смерть? Неужели он ее провозвестник? Неужели действительно его произведения имеют такую силу, что могут порождать реальное действие? Да полноте, такого не бывает! Но ведь случилось же! И случилось три, целых три раза! Это не может быть простой случайностью!
Нелидов измучился от собственных мыслей, но ответа не находил. Не находил он и покоя. Его жег стыд за тот страстный поцелуй, за все взгляды, за все вздохи, которые он позволил себе в отношении Софьи. Он подарил ей надежду на счастье, и не только ей, но и себе. Но вовремя опомнился. Однако как он мог так распуститься, так унизиться! Воспользоваться чувствами девушки, ее искренностью! Какой стыд, какой позор!
Он мрачно бродил по комнатам, которые опять погрузились в молчание и пустоту. Никто не нарушал покоя его медвежьего угла. Никто, кроме почтальона. Почти каждый день приходили отчаянные телеграммы от Рандлевского. Толкушин арестован. После смерти примы Кобцевой рухнул почти весь репертуар. Театру грозит гибель. Дело всей жизни Леонтия на грани катастрофы! Как он может отсиживаться в своей глуши? Скорей в столицу, надо срочно новую пьесу, иной типаж главной героини. Надо что-то придумать!
Но Феликс либо отмалчивался, либо писал сухо и коротко, что не имеет душевных сил на борьбу с печальными обстоятельствами. Если театру суждено умереть, пусть он умрет. Ему, Феликсу Нелидову, это уже почти безразлично. Он не пишет теперь никаких пьес, он вообще ничего не пишет. Оставьте меня все!
Но Рандлевский не унимался. Если бы не необходимость ежеминутного присутствия в столице, он бы уже давно примчался бы в Грушевку и изводил бы Нелидова лично. Но такой возможности у Рандлевского не было, поэтому он все выплескивал на бумагу, которая, казалось, кипела под его пером. Он припомнил товарищу всю их совместную юность, все общие мечтания, все достижения и поражения. Он взывал к совести. Он проклинал, он рыдал, умолял. Он страдал. Послед-ние письма привели Нелидова в такое отчаяние, что он смял листки и швырнул комок в угол комнаты, как что-то грязное. Невозможно, невозможно это терпеть. Невозможно не отвечать, но и отвечать невозможно! Надо куда-нибудь деться. Провалиться сквозь землю? Это было бы совершенно замечательно!
Промучившись еще три недели, Нелидов принял решение снова ехать в Европу. Там искать утешения, новых впечатлений, новых сюжетов. Когда уже все было готово к отъезду, оставалось ненадолго заехать в Эн-ск к нотариусу.
Нотариус принял его и быстро оформил необходимые бумаги. В случае скоропостижной смерти Нелидов распорядился своим состоянием. Когда закончилась процедура, Нелидов вышел на улицу и полной грудью вдохнул сырой воздух. Дул холодный ветер с реки, промозглый и злой. Листья осыпались с деревьев, некоторые стояли голые, их украшением служили огромные вороньи гнезда, черными копнами налепленные почти на самых вершинах. Прохожих не было видно, все сидели по домам. Пробежала одинокая собака и сердито посмотрела на незнакомца, даже не облаяла – не до него, видать, тоже замерзла. Вдалеке виднелись крыши монастыря и купол храма. Нелидов задержал на нем свой взгляд. Там ли она венчалась? Дома ли она нынче? Что поделывает? Сидит у окна и читает книгу? Пьет чай с Матреной, ах нет, не с Матреной, у нее теперь муж есть. Нелидов побрел по дороге, которая уходила вниз, город стоял на высоком берегу реки. По обеим сторонам улицы громоздились дома чиновников и купцов, на задворках – склады, амбары, сады. Он брел, не поднимая головы. Сейчас дойдет до поворота. До того угла и назад, к коляске, и прочь, прочь. Сначала в Петербург – быстро, проездом, тайно, без визита к Рандлевскому, а там – скорей в Европу.
– Феликс, – позвал тихий голос.
«Почудилось, немудрено».
Он поднял голову и остановился как вкопанный. Софья глядела на него из-за ближайшего забора. На ней было домашнее платье, простое и безыскусное, на плечах – шаль. Было видно, что она на минутку выбежала из теплых комнат по какой-то надобности и заметила его. Софья выгля-дела не менее пораженной, чем он. Растерянные, они еще некоторое время стояли и молчали.
– Что же вы стоите на улице, Феликс Романович! – раздался решительный голос Матрены. – Негоже, негоже старинных приятелей за порогом держать. Пожалуйте в дом, сударь!
Матрена появилась за спиной хозяйки неожиданно, вернее, ни Софья, ни Нелидов ее не заметили, так как были поражены встречей.
– Вы позволите, Софья Алексеевна?
– Извольте, – она приблизилась к калитке и взялась нерешительно за щеколду.
– Будет ли это уместно? – сомневался Нелидов.
– Мужа все равно нет дома. Он в гимназии, обычно по четвергам он приходит очень поздно.
Софья отворила калитку, и Нелидов прошел в дом. Когда он шел, то не видел ничего, кроме кромки ее платья, пятки ботинок и маленьких каблучков, мелькавших перед его взором, когда она поднималась по широкой лестнице.
Матрена забегала быстрой мышью туда-сюда, тотчас же появился самовар, пирожки, красное вино. Хозяйка немного пригубила вина. Вскоре ее щеки порозовели. До этого она показалась Нелидову бледной и грустной.
– Что-то вы не больно радостны, – заметил Нелидов. – Здоровы ли вы?
– Не очень деликатно с вашей стороны говорить о радости. Зачем вы тут? Зачем искали встречи со мной? – спросила Софья. Ее лицо не отражало никаких чувств, кроме усталости и недоумения.
– Поверьте, я вовсе не искал встречи с вами. Я просто шел по своим делам. Я тут проездом. Еду в Петербург, затем в Европу.
– Надолго? – она спросила, но ответ, видимо, ее совершенно не интересовал. Спросила, чтобы поддержать разговор, и отвернулась к окну.
– Еще не знаю, может, на всю жизнь. – Нелидов тоже стал смотреть в то же окошко на голый палисадник.
– А я вот на всю жизнь приговорена к этому заточению, к этому тупому загниванию, к этому недалекому и чванливому человеку, которого еще можно было терпеть как старинного приятеля, но совершенно невозможно выносить в качестве мужа! – выпалила Софья, да так неожиданно резко, что Нелидов чуть не подскочил на месте.
– Но как же так? Зачем, зачем тогда вышли за него? Разве не было никого достойнее?
– Вы! Вы казались мне достойнее всех, но я ошиблась. Вы оказались самым гадким и подлым. Поэтому я выбрала самого убогого, чтобы не испытывать более разочарования. Вам нечего тут больше делать! Ведь вы пришли не затем, чтобы услышать от меня резкие слова? Помните тогда, у леса? Вы были нарочито грубы со мной. Вот вам теперь мой ответ!
– Я, признаться, надеялся убедиться в том, что вы счастливы и благополучны. Но я вижу, что ошибся. – Нелидов, казалось, совершенно не слышал резких и обидных слов в свой адрес. Его потрясло иное. То, что она несчастна в браке.
– Да. Я не счастлива и не благополучна. Я поспешила с браком. Поспешила от отчаяния, которое меня душило, от унижения. Устала от одиночества и неопределенности. Я думала найти покой и забвение, но я ошиблась. Надо было идти в монастырь!
– Господи! Я чувствую, что я один в этом виноват! Но теперь, когда вы замужем, вам уже ничего не угрожает, я имею возможность объясниться с вами, – взволнованно произнес Нелидов.
– Что мне не угрожает? – удивилась Софья.
– Видите ли, то, что я вам скажу, похоже на бред, страшный бред, но увы! Помните ли вы, что я вам открыл страшную тайну о том, что я трижды вдовец?
– Разумеется, помню, – она пожала плечами. – Что тут такого страшного? В жизни всякое бывает.
– Мои жены, милые достойные женщины, умерли не просто так. Я их не убивал. Но косвенным образом причастен к этому. По крайней мере у меня есть такое подозрение.
– Боже милосердный! Что вы такое говорите?
– Я пишу рассказ, а потом женщина, которую я люблю, погибает необъяснимой смертью. Смертью, которая каким-то аллегорическим образом похожа на мой сюжет. Это происходит непостижимым образом. Я вижу в этом страшную роковую предначертанность своей судьбы. Именно поэтому я испугался за вас. Поэтому я поступил нарочито грубо. Вот и все, что я могу сказать в свое оправдание.
– Вы обращались в полицию? – Софья выглядела ошеломленной услышанным.
– А что бы я там заявил? Как бы отнесся любой здравомыслящий полицейский к моему рассказу? Как к бреду или как к попытке убийцы замести свои следы. Я не убийца, я сам жертва жуткой непостижимой силы и человек, полный чувства неискупимой вины. Вы вправе думать обо мне что хотите и вправе поступать как хотите. Вы можете вызвать полицию и заявить, что в вашем доме находится Синяя Борода.
– Погодите, не горячитесь. – Софья вся напряглась, глаза ее прищурились. – Ваш таинственный рок распространялся на ваших жен. Другие женщины, которые бывали с вами, не пострадали? Ведь вы не вели монашеского образа жизни?
– Нет, то есть…да. Конечно, – немного растерялся Нелидов.
Их взгляды встретились, и они без слов поняли друг друга.
– Если женщина вам не жена, если, положим, она жена другого человека, на нее не будет распространяться ваше заклятье? – Пальцы Софьи нервно перебирали края шали.
– Софья, Софья, – он резко поднялся со стула и приблизился к ней. – Не говорите так. Я должен уехать.
– Отчего мне не поехать вместе с вами? Я замужняя женщина, вы никогда не говорили мне о своих чувствах. Вы не любите меня! – Она еще раз медленно, с расстановкой произнесла эти слова, как бы отпугивая злые чары: – Вы не любите меня! Мы не муж и жена, я просто поеду с вами и буду рядом с вами. Я не люблю вас, я просто не могу жить без вас, поэтому вы должны взять меня с собой.
– Вы полагаете, что это магическое заклинание поможет? – Он улыбнулся и притянул ее к себе. – Я много пережил такого, что не хочу подвергать вас ни опасности жизни со мной, ни унижению положения содержанки. Поверьте, быть беглой женой неудобно.
– Удобно, беглой женой господина Горшечникова быть удобно и даже приятно. Это внесет разнообразие в мое унылое существование послед-него времени.
– Вы не шутите, вы действительно готовы уехать со мной?
– Прямо сейчас! А вы готовы взвалить на себя хлопоты о беглянке?
– Я за коляской. Мигом! – И Нелидов, не чуя под собой ног, бросился за оставленным на соседней улице экипажем. По дороге он столкнулся с высоким худым господином в серой шинели, который с озабоченным видом куда-то спешил. Господин едва отскочил от незнакомца, летевшего сломя голову, не разбирая дороги. Высокий господин в сером был сам Горшечников. Он поспешал на частный урок, ведь он теперь семейный человек, каждая копейка дорога.
– Матрена! – не своим голосом закричала Софья. – Матрена! Скорей! Подай! Принеси!
Женщины заметались по дому.
– Батюшки! Да что же такое происходит! – завыла старая нянька. – Да что же ты удумала, деточка? Куда же ты, опомнись? Ведь замужняя жена! Пропадешь, пропадешь, ангел мой! Не ходи с ним!
– Не голоси! Я еще не умерла! – отрезала молодая барыня. – оставаться тут и есть смерть! Да помоги же мне!
Софья впопыхах не могла заколоть волосы и надеть шляпу. Матрена зарыдала. Софья обернулась и прижалась к ней, как в детстве.
– Молись за меня! Если все сладится, дам знать, а так никому, слышишь, никому ничего не говори. Иначе ты меня погубишь!
– Ой, батюшки! Ох, Матерь Божья, помоги нам, грешным! Не оставь мою девочку, не оставь мою сиротинушку!
Бедная нянька рыдала навзрыд. Послышался стук копыт о мостовую, а затем быстрые шаги. Нелидов ворвался в дом, подхватил Софью на руки и выбежал с бесценной ношей, как разбойник, похитивший сокровище.
Глава двадцать третья
Горшечников ужасно устал. Частные уроки изводили его, он ненавидел этих недалеких учеников, с которыми он часами вынужден был долбить одно и то же, что и ежу понятно, и к тому же выносить такую же тупость родителей этих чад. Но они платили ему деньги. А деньги нынче стали ох как нужны! Они и раньше были нужны. Но теперь, когда он женатый человек, – особенно. Надо дом содержать, надо жену одевать, самому выглядеть прилично, надо визиты делать. Словом, расходы, расходы, расходы.
Неприятные мысли прервались таким же неприятным обстоятельством. Он вступил в лужу и промочил башмак. Горшечников резко отскочил и потряс ногой. Настроение совсем упало. Надо спешить домой, к теплу, к тарелке горячего супу. К уютной лампе под абажуром. Там Софья по вечерам читает книгу. Софья…
В глубине души нехорошо заныло. В послед-нее время, когда Горшечников думал о жене, у него все чаще наступало уныние и разочарование. Нет, не так он представлял себе брак, отношения мужа и жены. В его сознании рисовались картины безоблачного счастья, где муж – царь и бог, господин, повелитель своей жены. Она почитает и уважает его. С трепетом и любовью ждет каждый день со службы, кормит вкусным обедом, узнав поутру, чего бы он желал нынче откушать. Он рассказывает ей, как нынче все у него хорошо получалось. Как с восторгом и восхищением слушали его ученицы, как хвалил его директор, как почтительно кланялись на улице родители. А жена слушает его самозабвенно, кивает головой, поддакивает, в ее глазах он читает любовь и нежность…
– Полно, Мелентий, чепуху молоть. – Он даже вздрогнул, как вдруг явственно услышал резкий голос Софьи.
– Отчего ты не ешь? Не нравится? Ну так ступай в кухмистерскую, как раньше бывало!
Встанет из-за стола и уйдет к себе. Или вообще взяла в моду не выходить встречать его, сидит в своей комнате и сидит. И если он не зайдет поздороваться, так весь вечер может не выйти. А все от чего? От гордости. От того, что ее гложет мысль, что она за него пошла от нужды, от тоски. Иначе быть бы ей старой девой. И как он сразу не догадался! Тут бы и любой дурак додумался, у нее на лице написано. Поначалу Софья вроде как мягче была, вроде как они дружны были, как и прежде. Но супружество – это не просто приятельство. Тут все тоньше, сложнее. Про спальню и вовсе тошно думать. Она теперь все норовит дверь перед его носом замкнуть.
И что в нем не так? Вроде все хорошо, красиво. Все ученицы хором ему говорят, что он душка, что он прелесть. И место у него неплохое. С частными уроками и вовсе прилично получается, можно жить вполне пристойно. Конечно, по столицам ездить нет возможности и наряды жене часто менять тоже не получится. Но нет, не о том ты, братец, думаешь, не наряды ее удручают. И что же ему теперь – всю жизнь так маяться, капризы эти терпеть? Нет, он не намерен так дальше жить! Вот сейчас придет, и ежели эта гадкая Матрена опять подаст печенку, пожаренную без крови, то он, то он…
От усталости и голода раздражение Горшечникова достигло невероятной силы. Он ринулся домой, распахнул калитку, с шумом ворвался в дом. Вот, опять его никто не встречает, в гостиной темно. Жена опять сидит у себя.
– Соня! Соня! – крикнул Мелентий и принялся с остервенением стаскивать с себя башмаки и сюртук.
Ответом ему была тишина.
– Матрена! Матрена! Ужин подавай, самовар неси! Господи, да куда же вы все провалились, как вымерли все!
Несмотря на грозные крики, никакого движения не последовало. Это привело Горшечникова в совершенное исступление. Все, надоело! Вот теперь он выскажет ей все обиды прямо в лицо. Он больше не будет миндальничать и деликатничать! Мелентий бросился в комнату жены, распахнул дверь и застыл в изумлении. Раскрытые ящики комода, на полу брошена книга, одинокий ботинок посредине ковра. Темно, пусто.
– А, а… – страшное подозрение кинжалом врезалось в мозг.
Спотыкаясь и ударяясь об углы, Горшечников помчался в комнатку Матрены. Он застал няньку в странном виде. Простоволосая, с опухшим лицом, она сидела на кровати и, покачиваясь, тихонько выла.
– Где Софья? – закричал вне себя Горшечников. – Где она? Отвечай, старая ведьма!
– Я те дам старую ведьму! – угрожающе послышалось сзади.
Мелентий аж сразу подпрыгнул. Филипп Филиппович угрюмо и зло смотрел на него.
«Боже милосердный! Такой и зарежет!» – мелькнуло в голове у Горшечникова.
– Нету барыни, уехала. А куда, не сказывала. Мы и сами-то не знаем, а тебе и вовсе, барин, ни к чему.
– Как это ни к чему, я же муж? – оторопел от такой наглости Мелентий.
– Какой ты муж? Так! – презрительно фыркнул Филиппыч. – Муж, объелся груш.
– Ах ты боже мой! Да тут целый сговор! Да я вас в полицию!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26