Показал ему свои наброски в блокноте.
Лейтенант не усмехнулся, не стал иронизировать, а очень серьезно сказал:
- В одиночку трудно что-либо путное сделать, без помощников при изготовлении изделия все равно не обойтись. А вот разработать самостоятельно собственную конструкцию - можно. Тут тебе пример хороший - Токарев. Его пистолет-пулемет, его самозарядная винтовка СВТ, его пистолет ТТ - каждая конструкция - плод самостоятельной самоотверженной работы.
Лейтенант взял мой блокнот, внимательно просмотрел чертежи.
- А вообще-то, я должен сказать, и в оружейном деле наступило время перехода от кустарных методов конструирования к коллективному творчеству. Война вот мешает только. Конечно, такие сильные личности, как Токарев, еще многое могут сделать самостоятельно. Но, полагаю, при повсеместном переходе к автоматическому стрелковому оружию, при всевозрастающем усложнении его производства решающее слово будет за конструкторскими бюро. К твоему сведению, первое в нашей отечественной школе оружейников проектно-конструкторское бюро создал в двадцатые годы Федоров, книги которого, как я вижу, ты внимательно изучаешь.
- И вы знаете, кто с ним работал? В книге он об этом ничего не пишет.
- Еще время не пришло для такого рассказа. Но с кем в одной связке работал Федоров, можно хорошо проследить по образцам двадцатых годов - ручным пулеметам системы Федорова - Дегтярева, спаренному ручному пулемету системы Федорова - Шпагина и другим конструкциям. Дегтярев, Шпагин и многие другие изобретатели стали и учениками Федорова, и его единомышленниками, войдя в возглавляемое им проектно-конструкторское бюро.
Уже позже, в 60-е годы, мне пришли на память слова лейтенанта-десантника, вместе с которым мы размышляли в госпитале о направлениях развития автоматического оружия, о его будущем. Приезжал я тогда в Москву по приглашению Ф. В. Токарева, которому исполнялось 95 лет. Во время нашего разговора о конструкторском житье-бытье Федор Васильевич вспомнил вдруг конкурсные испытания автоматических винтовок далекого 1928 года.
- Пришлось мне тогда противостоять сплоченной команде изобретателей из Ковровского КБ. Ох и нелегко было. Федоров, Дегтярев, Уразнов и, кажется, еще Кузнецов и Безруков совместно представили сразу три образца. А у меня - лишь один. Но какой!
Старейшина нашего конструкторского корпуса оружейников улыбнулся, довольно пощипал пальцами белую густую щеточку усов.
- Не уступил я тогда ковровцам. Нет, не уступил.
Но это уже потом, в основном в послевоенные годы, судьба сводила меня и с Ф. В. Токаревым, и с В. А. Дегтяревым, и с Г. С. Шпагиным. А пока, примостившись где-нибудь в палате или в коридоре госпиталя, я с помощью карандаша и бумаги в беседах с лейтенантом-десантником разбирал на части известные мне системы наших оружейников, познавал их конструкторское творчество и мышление, пытался, насколько было возможно, найти какой-то свой путь к созданию нового образца пистолета-пулемета. Того опыта, что черпал из книг, из разговоров с лейтенантом, явно было недостаточно, хотя и он прибавлял знаний. Очень хотелось на практике проверить свои конструкторские замыслы, выполнить задуманное в металле.
Рана моя заживала медленно. Рука действовала плохо. Сделав все, что было в их силах, доктора приняли решение из госпиталя меня выписать, но отправить долечиваться на несколько месяцев в отпуск по ранению. Признаться, такого я не ожидал. Это решение казалось обидным, не отвечающим требованиям военного времени.
Но врачи остались неумолимы: необходимо длительное лечение плеча, восстановление работоспособности руки. Получив отпускной билет, собрал свои немудреные солдатские пожитки, бережно завернул в газету заветную тетрадку со своими записями об оружии, с чертежами и формулами. Уезжал я в отпуск на свою малую родину, в Алтайский край. Провожая меня, лейтенант-десантник прошел вместе со мной до конца коридора на костылях.
- Да ты не горюй, Миша, что на фронт не отпустили. Еще навоюешься. А сейчас родных повидаешь, да и чертежи свои проверишь в работе. Может, действительно, чего еще изобретешь, и мы с твоим оружием в руках будем бить ненавистных фашистов. Помни нашу фронтовую заповедь: побеждает тот, кто меньше себя жалеет да деиствует с умом. Так что не жалей себя в этом деле и с умом все делай...
Своими словами лейтенант, мой сосед по палате, словно предопределил мою дальнейшую жизнь. Я ведь действительно в конце концов стал профессиональным конструктором-оружейником.
"Направить по надлежащей дороге"
Какой она стала, моя Курья? Почти шесть лет не был я в родном селе. Оно раскинулось привольно в степи по берегу речушки моего детства Локтевки. До ближайшей железнодорожной станции на дороге Барнаул - Семипалатинск, из Алтайского края, в соседний Казахстан, - шестьдесят километров. Правда, только в семнадцать лет довелось увидеть настоящий паровоз.
Под стук колес я вспоминал свое детство, отрочество, юность, ласковую, добрую маму, отца в вечных заботах о хлебе насущном. Прокормить надо было, как-никак, семью из девятнадцати человек, в том числе семнадцать детей. Не все выжили. Голод, болезни, в 20 - 30-е годы косившие многих в России, не миновали и нашу семью: нас осталось шесть братьев и две сестры.
Отец мой, Тимофей Александрович, закончил два класса церковноприходской школы; мать, Александра Фроловна, знала грамоту плохо. Но своим чутким крестьянским сердцем они понимали значение образования для будущего детей и всячески поощряли наше стремление к учению, книгам, к работе.
Материнские руки... До сих пор их тепло живет во мне, дает силу, согревает. Родился и рос я болезненным ребенком. По-моему, не было ни одной детской болезни, которая бы не коснулась меня. Одна из них едва не привела к смертной черте. Отец рассказывал, как подносил перышко к моему носу, чтобы определить, теплится ли еще во мне жизнь.
Мать, плача, гладила мою голову. Наверное, прикосновение ее рук что-то сдвинуло в моем организме с места, сердце забилось, я застонал. Сосед-плотник, узнав об этом, отшвырнул прочь прутик и ворчливо произнес: - Такая малявка, а туда же, притворяться... Позже не раз слышал, как мама говорила соседкам, что я в рубашке родился, и почему-то показывала рукой в сторону висевшей в углу иконы. Я решил, что она хранит где-то там эту рубашку, и во мне затаилось желание найти ее. Однажды, когда в доме никого не было, попытался разобрать икону, где, по моему разумению, лежала необыкновенная обнова, которую от меня в силу каких-то причин тщательно прятали. Рубашки там, конечно, не оказалось, а вот икону изрядно подпортил. Мать не на шутку рассердилась, и меня сурово наказали.
Дорогие моей душе картинки детства! Где, как не в долгой дороге, перебирать их череду.
В детстве мне очень хотелось научиться бегать на коньках. Всегда с завистью смотрел на ребят, катавшихся на самодельных деревянных коньках, подкованных полоской железа или проволокой. В шестилетнем возрасте пытался их сделать сам. Помог старший брат. Общими усилиями мы изготовили один конек. На второй не хватило у нас подручных средств...
Чувствуя себя на седьмом небе от счастья, прикрепив конек веревкой к валенку, ковыляю к реке. По обледенелой горушке делаю попытку скатиться вниз и попадаю прямехонько... в прорубь. Хорошо, что на мне была надета шуба старшего брата. Она и спасла от непоправимых последствий. Распустившись куполом, словно парашют, удержала на поверхности воды. Мои сверстники на берегу, видевшие все это, подняли крик, некоторые из них бросились в село звать на помощь.
Мокрого, закоченевшего, в избе меня раздели донага и положили на печь, где сушился овес. Его духмяное тепло спасло от жесточайшей простуды. Я пропотел так, что, казалось, будто в самой печи посидел.
С малолетства меня учили крестьянскому ремеслу. И теперь не в тягость, а в удовольствие выходить на луг с косой, убрать траву на сено с неудобий. Люблю повозиться в саду. Приезжая на родину, непременно иду в поле.
В семилетнем возрасте отец разрешил мне выйти на полевые работы вместе с соседями. Силенок еще не хватало, поэтому определили меня погонышем. С утра до вчера верхом на лошади бороновал, пахал да все удивлялся, почему это в поле так медленно солнце к закату идет. Уставал несказанно. Поднимался, как и все, перед восходом солнца, ложился с наступлением позднего вечера. Чтобы ненароком не уснуть и не свалиться с лошади, пел песни. Да и они порой не помогали. Дважды, уснув, оказывался под бороной. Хорошо, умные лошади вовремя останавливались.
Иногда клевавшего носом погоныша пахарь "взбадривал" кнутом. Из глаз сыпались на круп лошади обидные слезы. Что и говорить - суровой была учеба. Впрочем, все обиды забывались, когда, закончив полевые работы, мы возвращались домой. Представлялось, что ты на голову выше своих сверстников, сидевших в это время в избах и не испытавших, что такое настоящая крестьянская страда. Казалось, что ты уже умудрен каким-то особым житейским опытом и это дает тебе право держаться с особым достоинством.
Мои школьные годы тоже связаны с постоянной крестьянской работой. У нас была, как считали мы, ученики, а особенно - наши родители, самая замечательная на свете учительница - Зинаида Ивановна. Она говорила, что учеба и труд - это неразрывное целое. Так что воспитание наше в школе было основано прежде всего на привитии нам уважения к нелегкой работе на матушке-земле, на непременной помощи старшим в их заботах, на постоянном уходе за домашними животными. Зинаида Ивановна была инициатором соревнования на лучшую постановку дела по откорму телят. Каждый из нас любовно ухаживал за молодняком. Это было в чем-то схоже с современным семейным подрядом, только среди школьников. Помню, сколько гордости испытал, когда мои старания по выхаживанию бычка по кличке Красавец высоко оценили учительница и одна из лучших учениц нашего класса, к которой я в ту пору питал симпатию.
Однако многие, в том числе и Зинаида Ивановна, считали, что мое призвание не на земле работать, не на ферму идти, а быть поэтом, литератором. Стихи я начал писать в третьем классе. Сочинял пьесы. Их ставили в школе. Любил выдать рифмованный шарж, пародию. Они тоже звучали на школьных вечерах в исполнении моих сверстников. Блокнот и карандаш стали моими постоянными спутниками. Я с ними не расставался и ночью. Нередко, проснувшись, доставал их из-под подушки и записывал в темноте рифмованные строки, которые зачастую не мог расшифровать днем.
Это увлечение не прошло и в армии. Считаю, что во многом благодаря ему я неожиданно вырос в глазах старшины нашей роты. Однажды, получив наряд вне очереди уже не помню за какую провинность, я вымыл полы в казарме и подошел к товарищам, выпускавшим на злобу дня боевой листок. Они мне показали записку старшины со словами: "Изобразить предпоследнего на занятии по строевой подготовке". Речь шла обо мне, нескладно действовавшем в тот день на строевом плацу.
Взял я тогда листок бумаги, карандаш, присел на подоконник и с вдохновением написал самокритичное стихотворение на заданную тему. На другой день курсанты полукольцом окружили старшину роты, читавшего нараспев под их заразительный хохот сатирические куплеты, относившиеся к "предпоследнему в строю". Каково же было его удивление, когда он узнал, что автор куплетов сам критикуемый. Он каким-то особенным взглядом глянул на меня, уважительно протянул руку для пожатия. С той поры, кстати, на меня было возложено редактирование боевого листка.
Несколько моих стихотворений позже опубликовала окружная военная газета "Красная Армия". В последний предвоенный год пришло приглашение для поездки в Киев на семинар молодых армейских литераторов. Разбор нашего творчества вели известные украинские прозаики и поэты. Однажды зал содрогнулся от хохота, когда мы услышали, как один из нас сравнил свою любимую девушку, ее красоту с дорогим его сердцу тульским самоваром (до службы красноармеец жил, оказывается, в Туле). Общение с профессиональными писателями обогатило меня. Однако беседы с ними еще и убедили во мнении, что литературное творчество - не мой удел. Я в то время уже все больше тянулся к технике. В моих тетрадках стихи вытеснялись чертежами.
Впрочем, в школьные годы я любил мастерить с той же упоенностью, как и писать стихи. Строил из дерева домики, от которых катились тележки к ветряным мельницам. Познавал изменения форм, следил за прикосновением плоскостей, улавливал переходы кривизны, соотносил динамику отдельных частей и предугадывал кинематику целого. Конечно, ни одного из этих терминов я тогда не знал, но сами понятия уже жили во мне интуитивно. Просто удивительно, почему вдруг мне прочили в селе будущее литератора, а не технаря. Ведь к "железкам" я тянулся у всех на виду.
Один за другим, словно в калейдоскопе, прокручивались в моей памяти эпизоды из довоенной жизни. Они казались мне далекими, даже нереальными: столь сурово выглядела военная действительность за окнами вагона. Подходил к концу 1941 год. Страна напрягала все усилия, чтобы остановить немецко-фашистские войска, рвавшиеся к Москве.
В тылу шла героическая напряженная работа по обеспечению фронта всем необходимым для борьбы с врагом.
И все чаще приходила мысль: имею ли я право ехать домой, когда могу внести посильный вклад в создание нового образца стрелкового автоматического оружия? То, что левая рука плохо слушается, еще не повод для отдыха, пусть и по ранению. А если остановиться на железнодорожной станции Матай, в депо, где начинался мой рабочий путь? Там хорошие мастерские, добротные станки, есть необходимый инструмент, материалы. Наверное, остались и некоторые из тех рабочих, с кем рядом довелось в свое время трудиться.
Так думалось мне в пути, пока поезд уносил меня в родные места. Состав уже шел по Казахстану. И, чем ближе подходил он к станции Матай, тем больше крепла во мне уверенность сойти именно там. Но не исчезало и желание повидать родных, хотя бы на несколько дней заглянуть в родную Курью, узнать, как живут мои близкие, где и как воюют братья, односельчане..
И все-таки до Курьи я не доехал. Сошел на станции Матай и сразу направился к начальнику железнодорожного депо. Он оказался моим однофамильцем, человеком на первый взгляд довольно неприветливым, хмурым, с красными от недосыпания глазами. Меня поначалу, как только зашел к нему, даже робость охватила. Выглядел я, наверное, не очень браво: в помятой в дороге шинели, с перебинтованной рукой на перевязи, с тощим вещмешком за плечом. Но больше всего его поразила моя просьба: оказать незамедлительно помощь в создании макетного образца задуманного мною в госпитале, пистолета-пулемета.
По меркам военного времени, как сейчас представляю, за одну только эту просьбу он мог направить меня в некоторый из наших компетентных органов, чтобы разобрались" откуда такой "фрукт" взялся, для чего ему понадобилось оружие изготовить. Но, видно, у моего однофамильца был по-настоящему разумный взгляд на действия каждого человека, и он не принимал решения сгоряча. Узнав, что я еще до армии работал в депо учетчиком, Калашников совсем растаял, усадил меня на стул, стал расспрашивать о фронтовых делах.
Внимательно выслушал все, что я рассказал ему о моих планах создания образца оружия. Посмотрев эскизные наброски, начальник депо, видимо, уловил главное: человек, сидевший перед ним, одержим поставленной перед собой целью, стремлением сделать все от него зависящее для достижения победы над врагом.
- А где же я тебе людей возьму? - тяжело вздохнул начальник депо. - Многие у нас прямо в цехах, на паровозах, ночуют, чтобы время на дорогу домой не тратить. А у тебя всего одна рука рабочая. Выход вижу один: оказать тебе помощь, не отрывая специалистов от основного производства. Но тут уж нам надо поговорить с людьми: кто какие может резервы времени найти.
Порешили мы с ним, что в опытную группу необходимо ввести слесаря-сборщика, токаря-фрезеровщика, электрогазосварщика, испытателя. Мне казалось, такого количества людей будет достаточно для работы над образцом. Представлялось, техническую, инженерную сторону дела выполню сам. Это была наивность человека, еще не отдававшего себе отчета в том, насколько сложна, трудна именно та часть, которая называется у конструкторов отработкой чертежей. После беседы с начальником депо представился районному военкому и доложил о цели моего приезда.
Рабочие депо с энтузиазмом откликнулись на просьбу - помочь солдату-отпускнику в создании оружия. Многие из них готовы были трудиться и ночью. Особую радость я испытал, когда в одном из рабочих узнал своего давнего знакомого Женю Кравченко. Еще до войны вместе с ним трудились в депо. Хотя мы не были близкими друзьями, но он запомнился мне как отзывчивый, добросовестный человек, умевший на токарном и фрезерном станках творить чудеса.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40