Не дожидаясь, пока ключ
найдут, бандиты злорадно сбили замок - и долго потом общаривали
захламленные двухэтажные подземелья. А при обыске самого дома
спасла дичайшая - неэвклидова, смеялся отец - планировка
помещений. Каморку, примыкавшую к ванной комнате, сыщики не
смогли ни увидеть, ни вычислить. Они ушли, злые, дальше - а
Светлана, взяв веник, обмерла: к венику прилипла кровавая
тряпица... Впервые в жизни она упала в настоящий обморок.
Конец вечера прошел гнусно. Билли ревел, она тоже ревела и
ко всем цеплялась. Отец, наконец, заперся в своей комнате,
доктор попытался вступиться за него - и получил в ответ все, на
что способна злая и перепуганная до смерти женщина. Оставшись
одна, она налила себе полстакана бренди и выпила крупнями
глотками, как остывший чай. Вскоре - поплыло перед глазами, она
уронила голову на скрешенные руки - и застыла...
Смерть опять ласково потрепала ее по щеке.
Их повесили бы всех - даже маленького Билли. За
укрывательство террориста и шпиона
наказание было одно. А Левушка - да, он именно шпион и террорист.
Убийца. Из тех, кто охотился в ночи за мастерами и их подручными,
за офицерами у них на службе и за Бог знает кем еще; в школе,
куда Светлана приходила три раза в неделю, шепотом рассказывали
очень странные вещи. Но почему-то той ночью никак нельзя было не
пустить его в дом... стук в окошко и слабый прерывающийся голос:
"Светлана Борисовна... это я, Лев Каульбарс... вы меня
помните?.." (Еще бы не помнить...) И уж подавно нельзя было
выдать его трудовикам, спасая себя, спасая Билли... Ничего не
понимаю, подумала Светлана.
Ночью громыхало совсем рядом - она не слышала.
Утром в доме какие-то люди говорили по-русски.
Измятая и растрепанная, она вышла в холл. Доктора обступили
четверо в черном - морская пехота. С английским у них было не
очень, а доктор от волнения путался в своем своеобразном русском.
- Господа, нельзя ли потише?- хрипловато сказала она.- Вы
разбудите ребенка.
Все обернулись и посмотрели на нее, как на заговорившую
кошку. А у Светланы вдруг громко ударило сердце...
- Завитулько...- голос упал до шепота.- Дядька Игнат...
У подилого - ох, почти старого! - и уже не боцмана, а
лейтенанта, огромного, багрового от загара - глаза жутко
раскрылись.
- Светочка? - не поверил он. - Капитанова дочка?
- Да!
- Светочка!!!
Он облапил ее и сжал до хруста.
- Завитулько, пусти... я ж тебе не матрос, а барышня...
- Не верь, глазам своим не верю! А капитан-то где, сами-то
их благородие - где?
- Да спит он, спит наверху...
На стук и голос Борис Иванович не открыл, пришлось ломать
дверь. Он лежал на кровати одетый и правда - будто бы спал.
На островах Эстер и Левиатон власть трудовиков не
утвердилась. Присылаемые центральным правительством эмиссары
куда-то беззвучно исчезали, их отрядики разоружались - тоже
беззвучно. Коменданты продолжали исполянть свои обязанности.
Постепенно и незаметно Форт-Эприл стал чем-то вроде временной
столицы "прежнего" Мерриленда. Лорд Тайберн, министр финансов в
правительстве Хоука - единственный оставшийся в живых преемник
убитого президента (по цепочке: президент - спикер парламента -
министр обороны - министр финансов...).- формировал
правительство, армию, флот, вел переговоры с Палладией. Военные
действия как бы не касались этих пограничных островов, и более
того: огромное число меррилендцев, попавших в плен, вдруг каким-
то образом оказывалось на острове Эстер, где их размещали в
военных лагерях и обучали новым приемам боя. Приписанные к Порт-
Эстер быстроходные паровые корветы "Кастор", "Аякс" и "Поллукс"
часто появлялись у восточных берегов Острова. Тридцатого июня,
незадолго до одного такого визита (вялая стычка "Аякса" с
парусным крейсером "Кей", окончившаяся ничем), Глеб и получил ту
телеграмму. Неделю она проблуждала в поисках его... Осенью,
отлеживаясь в госпитале маленького городка со странным названием
Вечер, он наткнулся на подшивку форт-эприлских газет и прочел,
что полковник Вильямс скончался от ран двадцать первого июня и
похоронен на Комендантском кладбище. Телеграмму он отпарвил
двадцать третьего, а шестнадцатого июля был вполне жив - хоть и
измучен до полной потери чувств...
От соляровой вони Турова вывернуло несколько раз подряд. и
сейчас он напоминал себе себя же лет двадцать назад - тогда, в
бытность сопливым мальчишкой-опером, он надышался дымом сжигаемой
конопли неподалеку от Фрунзе. Жара там была сокрушительная...
Будто бы стало много-много Туровых, вставленных один в другого,
как матрешки. Когда наружный, самый большой Туров двигался, шел
куда-то - остальные немного отставали и вытягивались за ним
длинным щлейфом, причем каждый из этих отстающих чувствовал и
думал что-то одно: что чешется проросшая на шее шетина, что
слезятся глаза, что хочется спать и просто не знать ни о чем, что
все идет, тьфу-тьфу, по плану, что саперы молодцы, не ожидал, что
завтра нужно вернуться в Москву, идут большие перетряхи, как бы
Вась-Вась не напортачил, что штатники... Самый большой, наружный
Туров - как бы не чувствовал ничего. Он просто стоял и смотрел,
как на расчищенный и отсыпанный пятачок въезжают и строятся в
линейку танки. Они выезжали лоснящиеся, мокрые от дождя,
хлещущего на той стороне, высвеченные сзади прожекторами и потому
ставшие чудовищно искореженными сгустками тьмы, уползающими от
огня. Дождь, пар, двм, перенасыщенные светом - пылали, как вход
в преисподнюю, как паровозная топка...
Туров ненавидел танки.
Он ненавидел их так, что с трудом мог сдерживать себя.
Странно: он вырос в военном городке под Читой, рядом с
танкодромом. Уж можно было бы привыкнуть и не замечать...
Впрочем, сейчас он лишь знал, что ненавилдит их. Чтобы
почувствовать эту ненависть. следовало сделать несколько шагов -
тогда наружу выступит и тот маленький Туров, который эту
ненависть испытывает - только ее, ничего кроме...
Даже сыновьям своим игрушечные танки, все эти замечательные
зеленые пластмассовые тридцатьчетверки и КВ, он не покупал - чем
заслужил немалое их неодобрение, Которое пришлось преодолевать
настоящими шпагами...
Оружейного двора "Ческидов", кстати. Поставщика Ее
величества. Это вам не хрен собачий...
Будь у этих один-единственный занюханный бомбардировщик...
Туров даже зажмурился от непонятного удовольствияю Двадцать
танков, двадцать пять БМД, четяре "шилки" - борт о борт с
полусотней бензозаправщиков, двумя десятками "уралов" с
боеприпасами и взрывчаткой... И правда - далеко ли до беды?
Бросит кто-нибудь окурок не в ту бочку... На негнущихся ногах он
зашагал к штабному автобусу, кто-то - силуэтами на фоне огня -
шел ему навстречу, а череда маленьких пустотелых Туровых
протянулась за ним и покачивалась на весу, как гирлянда воздушных
шариков...
В небе планеты Венера тоже плыл воздушный шарик.
Серебристый, маленький, он был здесь, в багровом мраке, чужероден
и нелеп. Немного выше начиналась пустота, внизу - ждала
раскаленная докрасна бездна... Рано или поздно он устанет
сопротивляться и рухнет в нее. Но пока что он плыл - бесконечно
одинокий, обреченный на скорую гибель и забвение.

2.
Она ненавидела себя - такую. Полагалось быть безутешной,
горько рыдающей, заламывающей руки... Она же вместо этого
суетилась, искала для поминок хотя бы пару кур (все устроили
матросы Завитульки, но она все равно суетилась), гуляла с Билли,
читала ему короткие глупые стишки из старой пухлой книги без
переплета ("Три очень милых феечки присели на скамеечке и, съев
по булке с маслицем, успели так замаслиться, что мыли этих феечек
из трех садовых леечек,"- и Билли хохотал во все горло, и его
мелкие мышиные зубки - но полный рот, полный рот зубов,
восхищались почему-то все, - зубки сияли. "Дедя?" - звал он, но и
тогда Светлана не плакала...), с кем-то встречалась и
разговаривала спокойно и даже почти весело... ах да, с
кавторангом Ивановым, он тоже служил с папой, но в мятеже не
участвовал... это тогда он был кавторангом, а сейчас уже контр-
адмирал... Два события: смерть отца и приход своих, - сделались
ужасно неравноценными: первое казалось гораздо мельче второго.
Она хорошо знала, что на самом деле это не так, что придет время
- и тогда она почувствует все так, как должно... Ничего не
помогало.
И - что-то произошло со временем. Дни тянулись и тянулись
вязко и податливо, как утреннее тесно - но каждый из них,
закончившись, превращался в тонкую чешуйку, которая отслаивалась
и терялась среди множества подобных ей и никому не нужных
частичек мусора, измельченной вечности, того, что принято считать
самым ценным, неповторимым - но от чего внутренне хотят поскорее
избавиться... уснуть и проснуться сорокалетней, с сединой и
морщинами, с подувядшими страстями, устроенной, обеспеченной,
ленивой, бесполезной... Какое-то похожее, хоть и иное по знакам,
осталось у нее ощущение от последних полутора лет: несмотря на
всю огромность происходивших - да и длящихся - событий, на их
ужас, бессмысленность, на прямую опасность для жизни, на
катастрофичность изменений в повседневной жизни, на утрату -
навсегда?- покоя ми надежности, на необходимость свершения каких-
то диких, но ставших обязательными поступков (например, мастера
ввели обязательную "дележку": приходили с понятыми и уносили
половину имущества; потом можно было, доказав свое право -
скажем, ты жена офицера действующего флота,- получить с
общественного склада необходимые тебе вещи: коляску, одеяльце,-
которые у тебя же и забрали накануне; так вот, при "дележке", при
отнятии вещей полагалось присутствовать понятым: следить, чтобы
не взяли больше половины, чтобы ничего не осело по карманам,
чтобы... смешно - но ведь приходилось присутствовать, вот в чем
дело...), на то, что за эти полтора года узнали о людях
окружающих столько плохого (и хорошего, конечно, тоже... но
плохого почему-то больше... да и не только об окружающих - и о
себе) - все равно эти годы казались прожитыми напрасно: этот опыт
не мог пригодиться в нормальной жизни, - и потому события,
уместившиеся в них, были как бы не важны и могли вообще не
происходить... и если кто-то сумеет поднести когда-нибудь к
воспоминаниям этим спичку, то все полтора года сгорят, как куча
сухих листьев, а что было до ... то останется. Останется. Она и
сейчас помнила лучше свой безумный побег с Глебом (этого всего не
могло быть, но - было же, было... Где ты, Глеб?), чем... чем,
скажем, последний май.
Не помню.
Правда, помню апрель. В апреле приезжал Сайрус.
Каким-то чудом он вырвался на три дня... таким она его не
знала: злой, жесткий, щетинистый, почти грубый... странно, но
таким он показался ближе, много ближе - что-то зазвенел в ней,
отозвалось, и пробудь они вместе не три дня, а... не знаю,
подумала она, я не знаю, сколько нужно времени, чтобы понять,
наконец... но что-то сверкнуло тогда новое, чего не было
раньше... И вместо обычной его сводящей с ума корректности и
вежливости Светлана ощутила еще и горечь, и тоску, тоску по дому.
по жене, по ребенку..
Билли, даже крошечный. был точной копией Глеба.
На девятины (было совсем мало пришедших: уцелевшие и не
разбежавшиеся соседи, старички и старушки, да библиотекарша
Делла... лишь сейчас, присмотревшись к ней, Светлана поняла, что
в библиотеке отец пропадал не только из любви к ученым
занятиям... и, конечно, домочадцы: доктор Фицпатрик и Левушка)
забежал на полчаса Завитулько. Он был с фронта и опять на фронт,
приезжал за пополнением: два десятка молодых матросов разбрелись
по заросшему саду; Светлана попросила разрешения налить им по
чарке водки, помянуть отца, и Завитулько, покрутив ус, разрешение
такое дал. Чуть позже, перед уходом. А пока...
- Светочка... да нет, теперь уж Светлана Борисовна,
государыня... и я на вас вот гляжу и чувствую, что сам-то - почти
дед... Дело вот у меня к вам какое: есть у меня сестрица
Катерина. Вдовая, дети выросли, дочка замуж вышла, сыны в армии.
Именьице у нее небольшое, но крепкое - на острове Вознесенском,
невдале от Белой Крепости. Красота там неописуемая!.. Дал я ей
про вас телеграмму, вчера вот ответ получил: ждет и вас, и
дитенка, в радость будут, мол... Поезжайте, Светлана Борисовна,
от греха подальше, от войнищи этой дурной - поезжайте. Добраться
легко: военные транспорты до Неспящего каждый день идут, там по
чугунке в Пересвет, на паром - а в Ослябе она вас уже и встретит.
Больно пустой тут край, как бы голода не случилось...
- Спасибо, дядя Игнат. Что-то на фронте не так, да?
- На фронте? Ну, на фронте-то все нормально...- он опять
покрутил ус. - Хотя - из окопа-то плохо видать. Но вот езжу туда-
сюда: три четверти полей незасеяны, бурьяны все да крапива. Не
знаю, что люди себе думают...
Глеб проснулся и резко сел. Была кромешная тьма. Он несся
куда-то вместе с этой тьмою, мерно покачиваясь. Били колеса, пол
уходил из-под ног... Он не помнил, где он есть и куда
направляется.
Нет, это не колеса на стыках - это колокола громкого боя! И
тут же темень за окном - за круглым! иллюминатор! - распалась на
част под ударом огненного молота. Удар этот отдался во всем теле
корабля. забило уши, палуба исчезла на миг, потом вернулась и
ударила по пяткам. Глеб протянул руку, ухватил шнур выключателя,
потянул с усилием. Сначала сомкнулись шторы, потом - зарделась
спираль лампочки. При этом красноватом свете он моментально
делся, натянул штормовые сапоги, накинул зюйдвестку. В коридоре
было пусто. Такой же красный свет, но ярче. Почему-то стало
жутко. Секунды растянулись, и между двумя биениями сердца он
успел представить себе корабль мертвецов, который ведет по
пылающему морю бледное чудовище. Таки приступы неразумного,
самозаводящегося страхотворчества стали уже довольно редкими -
но, что беспокоило, начали влиять на поведение. Раньше он только
смеялся над этим... Теперь же другим - чужим - знанием он очертил
в себе этот страх - и понял, что это лишь условный знак чего-то
еще неоткрытого, неизвестного, но растущего понемногу. Будто все
полученные неизвестно откуда знания сложились в нем в некую стену
с нарисованной дверью, и вот эта дверь вдруг начала понемногу
отворяться... медленно, со скрежетом...
Ударило сердце, и все понеслось с обычной скоростью. Корвет
лег в разворот, Глеба бросило на стену. Машина стучала: будто
быстро-быстро ведешь палкой по бесконечному штакетнику. Бурлила
вода под днищем, пел винт. Снова ударили орудия: теперь почему-то
не так оглушительно. Глеб поднялся на шканцы. По левому борту и
уже позади сияли белые звезды догорающих осветительных ракет.
Потом под ними выхлестнули три огненных полотнища, и корвет тут
же лег в разворот. Глеб повис на леере. Брызги из-под форштевня
взлетали выше борта: корвет держал не меньше двадцати узлов.
Глухо ухнуло слева, потом еще, еще, еще... Снаряды чужого корабля
то ли не разорвались, то ли Глеб просто не увидел тусклых
подводных вспышек за надстройкам. Вновь было черно. Корвет несся,
зарываясь во мрак.
Наконец, вой вентиляторов, втягивающих воздух для топок
котлов, стал тоном ниже. Корвет сбрасывал ход, щадя и без того
поношенные машины. Догоняющий ветер надвинул на корабль
оставляемый им в воздухе угарный шлейф: вонь залитого водой
горящего угля. Капитан все еще держал открытыми форсунки
искрогасителей, не желая выдавать своего места факелом над
трубой. Глеб закашлялся и двинулся было вниз, но тут рядом
оказался второй штурман Вазгенян.
- Господин адъюнкт? Глеб Борисович? - он удивлено всмотрелся
в лицо. - А я иду будить вас. Капитан велел поднять...
- Он считает, что пушек для этого недостаточно? С кем это мы
перестреливались, Петр Иванович?
- Крейсер типа "Карнейшн". Видимо, прайзхантер. Если
разведка не врет, то это может быть или "Санфлауэр", или
"Кризантемум". Придется заходить на Хаяси, делать сообщение...
- Разумеется. Это от меня и требовалось?
- Да.
- Крейсер, однако, далеко забрался.
- Далеко. Смелый крейз...
Крейзами называли капитанов каперов или крейсеров-охотников.
Происходило это, наверное, не столько от "крейсер", сколько от
"крейзи" - "чокнутый"... Однако произносилось слово это всегда с
уважением.
На мостике было еще темнее, лишь колодец компаса светился
ведьмачьим зеленоватым светом.
- Вернулся, Петюня? - спросил невидимый капитан
Стрыйковский. - Извини, Глеб Борисович. потребовалось
разбудить...
- Пальнув над ухом?- засмеялся Глеб.
- Надо делать заход на Хаяси. Знаю, что торопимся, но -
надо.
- Идем на Хаяси,- сказал Глеб.
Эти слова будут занесены в бортовой журнал - мало ли что.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28