А-П

П-Я

А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Щ  Э  Ю  Я  A-Z

 

Дело было в четвертом часу — самое мертвое время для ресторана в таком городке, как Пелеп, где считалось почти неприличным обедать вне дома. Можно себе поэтому представить удивление Магарафа, когда он обнаружил, что ресторан переполнен. Кроме обычных посетителей, здесь были горожане, слишком бедные или, наоборот, слишком богатые, чтобы проводить время в «Двух чемпионах».
Налево от нарядной стойки, блестевшей мрамором и никелем, виднелся не менее нарядный, на четыре беговые дорожки, формикоидеадром, монументальный, как языческий жертвенник.
«Так вот почему такое стечение народа! — подумал Магараф, не на шутку оглушенный галдежом, стоявшем в ресторане. — Ну, и размах у этого Циммарона: отхватил себе формикоидеадромище миллионерского образца!»
Экс-чемпион уже бежал ему навстречу, широко раскрыв богатырские объятия.
— Томазо! Дружище!
Они расцеловались, от полноты чувств похлопывая друг друга по спине. Их окружили посетители и стали пожимать руку Магарафу с силой и искренностью простодушных и благожелательных провинциалов, гордых знакомством с таким прославленным человеком.
Неизвестно, сколько продолжался бы взаимный обмен любезностями, если бы Эуген Циммарон с обычной своей бесцеремонностью не прервал его, воскликнув:
— Господа! Вот кто может нам многое сообщить! Человек ехал сюда чуть ли не через всю страну! Пусть он расскажет, что по этому поводу говорят в других местах!
Предложение Циммарона встретило бурную поддержку.
— Позвольте, позвольте! — улыбаясь, замахал руками Магараф. — О чем это вам так экстренно требуется мое мнение? Скажите толком.
— То есть, как это о чем? — выпучил на Магарафа глаза его компаньон. — О деле Попфа и Анейро, вот о чем!
— Какого Попфа? — Магарафу вдруг пришло в голову, что кто-то привлек к судебной ответственности скрипача, выдавшего себя за него. — Скрипача?
— Какой там к черту скрипач! — вспылил Циммарон. Его добродушное, толстое лицо налилось кровью и стало багровым, как спелый помидор. — Я говорю о докторе Стифене Попфе из того самого Бакбука, куда ты в сентябре ехал, но не доехал.
— О докторе Стифене Попфе? — встрепенулся Магараф. — А… а в чем его обвиняют?
— Тьфу, черт! — свирепо проговорил Циммарон. — Да ты с луны, что ли, свалился? Его уже обвинили и осудили. На, читай!..
И он протянул Магарафу ворох газет.
— Я… я все время проболел, — виновато пробормотал Магараф. — Мне не давали ничего читать… А всю дорогу я проспал, как сурок… Я очень ослаб… Лучше я сяду.
Ему пододвинули стул, и он, так и не сняв с себя пальто, стал лихорадочно просматривать газеты.
— Тут хватит чтения на два дня, — сказал ему неугомонный Циммарон. — Ты посмотри пока только вот эту и эту. — И он выбрал из вороха две газеты.
«Аржантейский курьер» от двадцать шестого февраля открывался жирным аншлагом:
БАКБУКСКИЕ УБИЙЦЫ ПРИГОВОРЕНЫ К СМЕРТИ
Магараф пробежал глазами формулу приговора, стенограмму обвинительной речи господина Паппула, несколько статей, написанных с хорошо оплаченным негодованием и призывавших граждан Аржантейи раз и навсегда сделать надлежащие выводы из мученической смерти кроткого бакбукского юноши Манхема Бероиме.
«Можем ли мы быть спокойны за жизнь наших сыновей и дочерей, за собственные наши жизни, за нашу культуру, пока на свободе ходят люди, подобные бакбукским убийцам, пока люди, придерживающиеся варварских убеждений, осмеливаются не только высказывать их вслух, но и претендуют на посылку своих главарей и теоретиков в святая святых нашей великой демократии — в палату депутатов и муниципальные советы? Нет, нет и еще раз нет!»
Так энергично заканчивалась наименее кровожадная из этих статей.
— Это в высшей степени неожиданно для меня! — растерянно промолвил Магараф, оторвавшись от листа, с которого на него смотрели сквозь железную клетку доктор Попф и неизвестный ему человек по фамилии Анейро. — Я никак не могу поверить, чтобы доктор Попф был способен на убийство… Это добродушнейший человек, бескорыстный, веселый, простецкий… И большой ученый!.. Он беседовал со мной, как с ровней, ну вот как ты, например…
— Ты лично беседовал с доктором Попфом? — восхищенно переспросил Эуген Циммарон и, получив утвердительный ответ, загремел на весь ресторан: — Господа, вы слышали? Господин Магараф лично знаком с доктором Попфом!
— Погоди! Погоди! — досадливо остановил его Магараф. — Дай мне досмотреть другую газету.
Это была «Центральная ежедневная почта» от двадцать восьмого февраля. Первую ее полосу открывали набранные крупными буквами аншлаги:
КОРНЕЛИЙ ЭДУФ СЧИТАЕТ СУД НАД ПОПФОМ
И АНЕЙРО НЕДОСТОЙНОЙ КОМЕДИЕЙ
— Весь бакбукский процесс — чудовищный конгломерат предвзятости и нарушений основ процессуального кодекса, — заявляет Корнелий Эдуф. — Доктор Попф и Санхо Анейро виноваты в смерти Манхема Бероиме не больше, чем тибетский далай-лама.
«Корнелий Эдуф вступился за доктора Попфа!» — От этой мысли Магарафу стало чуть легче на душе. Если и был в Аржантейе человек, который мог вырвать из цепких рук аржантейского правосудия невинную жертву, то это, конечно, Корнелий Эдуф.
Не было аржантейца, читающего газеты, который не знал бы этого имени.
Были в Аржантейе адвокаты более модные, представительные и красноречивые, но не было другого представителя этой профессии, которого бы одна (и значительно большая) часть населения так же горячо любила, как ненавидела другая. Он был очень талантлив, очень умен.
По своему уму и знаниям Эдуф мог бы без труда стать юрисконсультом любого крупнейшего концерна, выдающимся парламентарием, министром. Во всяком случае, он мог быть очень богат, а был чуть зажиточней церковной крысы. Коренастый, черноглазый шатен, не очень ладно, но крепко сколоченный, упорный, решительный, остроумный, а если требовалось — язвительный, он умел работать за десятерых, когда дело касалось справедливости. Он знал законы с такой глубиной, тонкостью и точностью, которая выводила из себя официальных блюстителей закона и спасала от тюрьмы, каторги и смерти не один десяток узников, которые, казалось, были обречены.
О нем ходили легенды. Одни говорили, что он побочный сын какого-то финансового магната, обойден в наследстве и поэтому мстит всем капиталистам Аржантейи. Другие клялись, что его родители — когда-то именитые негоцианты — были в один далеко не прекрасный день разорены кем-то из пресловутой Шестерки. Третьи вели его род от знаменитой актрисы, потрясавшей лет тридцать тому назад сердца аржантейских театралов блистательным исполнением трагических ролей и умершей в расцвете сил от неизвестной причины. Четвертые уверяли, что он сын рабочего-сталевара, который заживо сгорел, свалившись в кипящую сталь. На самом деле он происходил из довольно благополучной семьи мелкого провинциального адвоката, здравствующего и поныне. Корнелий Эдуф учился на юридическом факультете не очень привилегированного, но и не очень демократического университета, был далек от политики, увлекался футболом, был одним из университетских чемпионов по теннису и отлично, но без блеска окончил курс наук. Его юридическая карьера началась в Тресте восточных цементных заводов, куда его по личной аттестации ректора университета приняли на должность юрисконсульта. Поступая на эту работу, он не имел и приблизительного представления о том, какую роль придется ему выполнять в конфликтах между рабочими и хозяевами. Несправедливости, с которыми ему сразу пришлось столкнуться, возмутили молодого Эдуфа, и на первом же процессе, на котором он выступил в качестве официального защитника интересов фирмы, он совершил поступок, неслыханный в практике аржантейских юрисконсультов: вместо того чтобы оспаривать, он, наоборот, горячо поддержал законные требования рабочих. Его, конечно, с треском выгнали с работы, но он, опередив дирекцию, успел подать мотивированное заявление об отставке и в копиях разослал его всем центральным газетам. Это была фантастическая смесь пылкого и необузданного юношеского негодования и вполне зрелого, всесторонне обоснованного экономического и юридического анализа беззаконий, творимых Трестом восточных цементных заводов в отношении заработной платы и охраны труда.
С тех пор кипучая деятельность Корнелия Эдуфа неразрывно связана с историей рабочего движения Аржантейи. Это он спас от электрического стула О'Коннора, Эведа и Доррони в Городе Больших Жаб, он был главным защитником на знаменитом процессе шестнадцати юношей из Борро, он вытащил из пасти смерти Аврелия Аэроба, которого обвиняли в попытке взорвать «в целях процветания красных идей» цитадель, прикрывающую с моря столицу Аржантейи. Эдуф странствовал из суда в суд, защищая обвиняемых по делам, которые самым большим оптимистам казались безнадежными. Он работал, как вол, и позволял себе отдых, только выиграв процесс и пожав руку освобожденному узнику.
Не раз, измотанный и задерганный, он решал: баста, хватит, пора бросать практику и бродячую жизнь! Он сердито садился в поезд, приезжал в Город Больших Жаб и начинал устраиваться на постоянное житье. Не каждый раз, как назло, ему сообщали о новом вопиющем деле, и натура бойца брала верх над потребностью в покое.
Двадцатого февраля к нему в Город Больших Жаб прибыла делегация Бакбукского общественного комитета защиты Попфа и Анейро. Уже тогда было видно, что, несмотря на вопиющее отсутствие улик, смертный приговор предрешен. Включаться в процесс Эдуфу было поздно. Он поехал в Бакбук, чтобы составить доклад о беззакониях, допущенных в ходе судебного разбирательства судьей Тэком Урсусом и обвинителем Даном Паппула и хлопотать о пересмотре дела. Снова — в который уже раз! — было отложено на неопределенный срок его решение бросить практику…
Как ни был далек от политической жизни Томазо Магараф, он все же понял, что раз за это дело взялся Корнелий Эдуф, значит доктор Попф и другой осужденный ни в чем не виноваты и будет сделано все для того, чтобы их спасти.
Эти свои соображения Магараф, к величайшему восторгу Циммарона, тут же и изложил перед собравшимися в этот необычайный час в ресторане «Два чемпиона».
Так начался очередной митинг только что организованного Пелепского общественного комитета спасения Попфа и Анейро. Председатель комитета, самый известный гражданин города Пелеп — Эуген Циммарон огласил текст обращения к председателю верховного суда:
«Мы, граждане города Пелеп, собравшись на митинг, посвященный невинно приговоренным к смертной казни гражданам Аржантейи доктору Стифену Попфу и Санхо Анейро, обращаемся к вашему высокопревосходительству с настоятельной просьбой вмешаться в это трагическое дело. Священная конституция нашей великой и могучей Аржантейи торжественно гарантирует…»
Это было одно из многих сотен и тысяч обращений и протестов, принятых в те дни стихийно организовавшимися во всех уголках страны комитетами защиты, и нет нужды излагать полностью его содержание.
Первым под ним поставил спою подпись Эуген Циммарон — дважды чемпион страны по боксу, вторым предложили подписаться Томазо Магарафу — знаменитому универсальному артисту эстрады, третьим подписался вице-председатель комитета и председатель местного общества ветеранов войны. Дальше шли подписи председателя и секретаря отделения профсоюза механиков и ремонтных рабочих хлопкоочистительных предприятий, секретаря профсоюза торговых служащих, представительницы женского общества распространения полезных знаний, двух из пяти местных врачей.
Затем решено было послать письма с выражением сочувствия женам осужденных. Тут же был составлен текст этих писем, перепечатан на машинке и подписан всеми присутствующими. Магараф попросил отдать ему эти письма: он решил завтра утром поехать в Бакбук.
Слова Магарафа были покрыты аплодисментами. Снова все бросились пожимать ему руку. Его избрали вторым вице-председателем комитета зашиты и выдали соответствующий документ, чтобы он мог и в Бакбуке и в любых других городах представлять Пелепский комитет защиты.
Утром следующего дня несколько сот человек пришло на вокзал проводить Магарафа. Состоялся митинг, отъезжавшему пожелали счастливого пути, и он под дружные крики «Ура!» отбыл в Бакбук.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ, из которой явствует, что даже господин Примо Падреле не в состоянии всего предвидеть
Одновременно с рассылкой копий своего доклада всем влиятельным органам печати, учреждениям и организациям Корнелий Эдуф двадцать седьмого февраля подал судье Тэку Урсусу ходатайство об отмене вердикта присяжных ввиду несоответствия его данным дела. Он сопроводил свое ходатайство подробным и всесторонним разбором этих данных и всей обстановки предвзятости, в которой протекал процесс. К этому документу было приложено данное под присягой и надлежащим образом засвидетельствованное заявление одного из ближайших приятелей старшины присяжных Иеремии Прифа о том, что и без того было отлично известно судье: Иеремия Приф при открытии судебного заседания, еще до того как были представлены какие бы то ни было доказательства вины подсудимых, заявил в присутствии остальных присяжных: «Этих красных молодчиков мы с божией помощью отправим к их праотцам!»
Третьего марта судья Тэк Урсус объявил, что он оставляет ходатайство без последствий, «как ничем не обоснованное».
— Если при оценке того или иного вывода, в силу которой был отвергнут пересмотр дела, я ошибся в своих суждениях, — кротко заявил он Корнелию Эдуфу, вручая ему официальный текст отказа, — а я вполне сознаю, что я только человек! — то позвольте мне выразить уверенность, что верховный суд республики исправит в надлежащий срок эти ошибки.
Так заявил судья Тэк Урсус, потому что был уверен в обратном.
Верховный суд, куда Эдуф направил жалобу, не спешил с решением.
Тем временем успели пройти выборы в муниципальные советы, принесшие немало разочарований господину Примо Падреле и его политическим единомышленникам. Впрочем, уже на третий день после окончания бакбукского процесса господин Падреле понял, что его планы таили в себе какой-то серьезный просчет. Его поразила страстность, с которой миллионы простых людей во всех уголках страны отнеслись к участи обоих осужденных. Всю жизнь считал господин Падреле народ Аржантейи унылым и серым человеческим стадом, живущим только интересами своего маленького, убогого благополучия. Откуда же вдруг взялась у этого стада такая дерзость?
Господин Примо Падреле, очень умный, очень опытный и сведущий делец и политик, так глубоко презирал свой народ, что и теперь, когда волна народного возмущения грозила опрокинуть все его расчеты, он все же склонен был искать причину этого огорчительного явления только в злонамеренных агитаторах, смутьянах, которым ни с того, ни с сего привалила удача. Корнелий Эдуф — вот кто, по мнению господина Падреле, в первую очередь испортил все дело! Мысль о том, что народным массам свойственно чувство социальной справедливости, казалась господину Падреле такой же нелепой, как и мысль о том, что не вечен капиталистический строй.
Не было в эти дни в стране ни одного человека, хоть сколько-нибудь интересующегося политикой, который не был бы заинтересован в деле Попфа и Анейро. Коммунисты, левые социалисты, огромное большинство членов профсоюзов были убеждены, что оба осужденных невиновны. Умеренные социалисты и либералы стыдливо высказывались за пересмотр дела, для того чтобы «рассеять основательные сомнения», реакционеры с пеной у рта требовали казни «бакбукских убийц».
Восемнадцать членов парламента и семь сенаторов выступили в своих палатах с запросами по поводу беззаконного приговора над Попфом и Анейро. Несмотря на отчаянное сопротивление реакционной части парламента и сената, была, в результате бурных и продолжительных прений, создана объединенная комиссия для срочного и подробного ознакомления с делом по существу. Но реакционные члены комиссии занялись обструкцией. По каждому, самому ничтожному поводу они произносили многочасовые речи, собираясь не мытьем, так катаньем сорвать работу комиссии. Только по вопросу о том, кому в ней быть председателем, высказались все восемь реакционных ее членов, причем каждый в среднем занял внимание комиссии на шесть часов. А один из них умудрился проговорить девятнадцать с половиной часов. Он болтал все, что ему приходило в голову, рассказывал анекдоты, декламировал стихи, подробно вспоминал нелепейшие эпизоды из своего детства, даже пел романсы. А когда все другие источники обструкционного вдохновения были исчерпаны, он извлек из кармана потрепанную книжку детективного романа и не остановился, пока не огласил ее всю, с начала до конца. После шести дней непрерывной работы комиссия еще не кончила обсуждения порядка своей работы, и уже тогда всем стало ясно, что реакционеры не дадут ей выполнить возложенную на нее задачу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37