Изабель попыталась вытащить пробку из бутылки с коллодиумом.
– Приклеилась, – сказала Изабель. – Проклятая жидкость жутко клейкая. Раньше, до фотографии, врачи пользовались ею для заклеивания ран. Попробуй ты – твои руки посильнее моих.
Изабель передала бутылку Энни. Не меняя позы, Энни без всякого труда извлекла пробку из бутылки.
– Пожалуйста, мэм. – Энни вернула то и другое Изабель.
Ей приятно чувствовать, что она физически сильнее и что Изабель нуждается в ее силе.
– Будем использовать твой метод, Энни, – Изабель вставила пробку в горлышко неглубоко, так, чтобы ее можно было без труда извлечь.
– Какой метод, мэм?
– Новый способ фокусировки, – ответила Изабель.
«Тот, который ты испробовала на мне», – хотелось ей сказать, но что-то заставило ее быть осторожной, не приписывать одной Энни удачу с фотографией Сапфо.
Что, если у девчонки вдруг вскружится голова и она действительно вообразит себя художником?
– Тот способ фокусировки, который мы применили для фотографии Сапфо, – произнесла Изабель вслух, придвигая тем временем камеру поближе к модели.
Камера стояла теперь так близко к Энни, как мог бы стоять человек, с которым она вела тихий разговор. Изабель вдруг вспомнила, что сама порой чувствовала внутреннее неудобство и даже беспокойство, когда объектив находился так близко к ней.
– Ты не возражаешь? – испуганно спросила она Энни.
Ей вдруг захотелось убедиться, что Энни действительно считает себя лишь моделью, а отнюдь не художником.
– Ты не возражаешь, что я тебя фотографирую?
Но у Энни и в помине не было таких мыслей. Все эти фотографии она даже не воспринимала как свои портреты. Это была не она, а настоящие Джиневра, Офелия, Сапфо. И нынешняя Вера, пусть и общечеловеческое качество, казалось, не имела к ней никакого отношения, даже еще меньшее, чем эти легендарные персонажи. Все это не ее и не про нее. Но ведь так приятно просто сидеть на скамье здесь, в студии, наполненной мягким ласкающим светом. Сегодня чудесное утро, и миссис Дашелл рядом, и это так хорошо!
– Нет, мэм, я совсем не возражаю, – ответила Энни.
Но Изабель уже была поглощена своим делом и, уверенная и энергичная, работала, не дожидаясь согласия Энни. Момент, когда она в нем нуждалась, уже прошел, вернее, она его миновала. «Вера», – думала Изабель, настраивая объектив на лицо Энни, заполнившее весь кадр. Вера как откровение. Вера как любовь.
Когда Изабель пыталась заниматься живописью, ей не удавалось совладать со своей натурой. За что бы она ни бралась, все выходило безжизненным и вялым – даже натюрморты. Этюдам, которые она делала на пленэре, явно не хватало чувства. Освещение на натуре менялось так быстро, что проворства ее руки едва доставало, чтобы успеть схватить его хотя бы в самых общих чертах. Она, казалось, вцеплялась в свет руками и насильственно тащила его назад. Результаты обескураживали ее, доказывая, как мало ей удается и сколь многого она не достигнет никогда. Натура живет своей, отдельной от художника жизнью, не помогает ему в его работе, ей безразлично, рисует он ее или нет. В тех редких случаях, когда она работала с живой моделью (обычно это был Эльдон), от этой модели требовалась столь длительная неподвижность, что она успевала полностью утратить выражение и чувство. Изабель словно бы пыталась замазать своей кистью дыры, через которые жизненная сила модели утекала в пустоту.
С фотографией все было иначе. Время экспозиции намного меньше, и даже такие неуправляемые, неблагодарные модели, как ее племянники или прачка Тэсс с садовником Уилксом, сохраняли свежесть и силы. Эта энергия была необходима, чтобы сделать фотографию жизненной, правдоподобной. Больше того – теперь она научилась управлять этой энергией. Она могла управлять моделью, которая худо-бедно, но выполняла то, что от нее требовалось. И, наконец, тут можно было управлять даже самим светом. В отличие от живописи, где она только воспроизводила сцену, в фотографии она сама ее создавала.
Такие, как Роберт Хилл, просто не в состоянии понять, чем она занимается. Он обучался у признанных мастеров, в юности был подмастерьем у Эдварда Арлингтона – известного художника. Великие учителя передавали его друг другу из рук в руки, словно эстафету, и он никогда не сомневался, что и ему уготовано место среди великих. Его уверенность в себе и собственном гении была настолько неколебима, что, когда он писал модель, он совершенно не нуждался в ее энергии. Не нуждался даже в том, чтобы видеть ее, можно даже сказать – вообще не нуждался в модели. Работая с натуры, он видел только самого себя. Он бы просто не понял, что Энни Фелан нужна была Изабель для того, чтобы увидеть себя со стороны, видеть себя ее глазами. И наоборот, Изабель создавала у Энни Фелан нужное настроение, и не только настроение. Изабель создавала образ и воплощала его, делала реальностью.
Поскольку работа с Энни Фелан стала продвигаться неожиданно хорошо, Изабель впервые ощутила в себе достаточно смелости для того, чтобы выставить свои вещи. Судить о них, разумеется, будут люди типа Роберта Хилла, но попробовать все равно необходимо. Изабель поняла, что ее работа с Энни стоит такой попытки, и она хотела, чтобы это подтвердили и сторонние наблюдатели. Изабель не представляла, что эти фотографии можно было сделать как-то иначе. А разве это не подтверждение того, что она все делала правильно?
А что же Энни? Все это стало возможным только благодаря ей. Чем больше Изабель глядела на нее, тем больше она видела в Энни и тем сильнее ей хотелось глядеть. В какой бы комнате своего дома Изабель ни находилась, она могла легко представить, как фотографировала бы Энни там. Это лицо постоянно открывалось ей по-новому. Вот, например, сейчас, когда Изабель снимала крышку с объектива. Солнце повисло у них над головой развернутым опахалом.
– Не двигайся, – сказала Изабель.
Сидя в гостиной напротив местного викария, Изабель с трудом сдерживала раздражение. Она сцепила руки, борясь с желанием чем-нибудь запустить в него. Она не слышала его слов и не прислушивалась к тому, что он ей говорил. Только краем сознания она улавливала льстивые интонации его тонкого, словно воробьиный щебет, голоса.
Невозможно было вообразить ничего обиднее, чем терять такое прекрасное утро, драгоценное рабочее время ради этих его ходатайств о пожертвовании на нужды местного прихода. Все, как обычно, сводится к одному – дай денег. Конечно, викарий, официальный представитель господа бога в этом глухом уголке Южной Англии, вправе ожидать от нее, дочери джентльмена, что она оправдает чаяния проживающих с ней по соседству благочестивых христиан.
В свое время Изабель сделала все, чтобы избежать подобной участи. Специально для этого она вышла замуж за человека без каких-либо жизненных перспектив, мечтателя, чей отец бездарно растратил доставшееся ему наследство в безумных авантюрах, пытаясь наладить поставку в Англию восточных диковин. Но Изабель была единственным ребенком у своих родителей, и ее отец не мог оставить ее неимущей. Ему так или иначе надо было кому-то оставить свое состояние, и, хотя Изабель оказалась самой неподходящей личностью в этом отношении, равно как и ее избранник Эльдон, вечный неудачник и нездоровый человек, все же оставалась надежда, что они произведут на свет достойного наследника. Поэтому ее отец и преподнес им этот дом в качестве свадебного подарка.
«Весьма практичный и расчетливый ход», – подумала Изабель, ерзая в кресле напротив викария. Так он дал ей возможность жить в родных краях. Что, в свою очередь, обязывало ее вести себя соответственно своему происхождению и налагало на нее определенные обязанности.
Нервным движением викарий поставил чашку на блюдце. Крошки от печенья пристали к его левой щеке.
– На церковном чердаке полно летучих мышей, миледи. – Его голос слегка дрогнул, когда он наконец-таки приблизился к сути дела.
«Сам ты набит летучими мышами», – подумала Изабель. Она неподвижно уставилась на его пухлое розовое лицо. Кто захочет запечатлеть такое на фотографии? Слава богу, что ей не нужно зарабатывать на жизнь ремеслом фотографа, изготавливать портреты таких вот дураков. «Викариев», – поправилась она про себя. «Дураков», – снова подумала она и улыбнулась.
Обнадеженный ее улыбкой, викарий заговорил смелее.
– Мы просим не больше, чем нужно для ремонта, миледи, – сказал он.
«Ну вот, наконец, – подумала Изабель. – Пришло время хапнуть».
– Но почему, – произнесла она вслух, – я должна поддерживать церковь, в учение которой не верю?
От неожиданности викарий захлопал глазами. В другой комнате пробили часы, и звуки, как осенние листья, закружились в глубокой тишине.
Но викарий быстро пришел в себя.
– Однако ваш батюшка, – возразил он, – никогда нам не отказывал. Не говоря о церкви, есть ведь и долг перед людьми, гражданский долг, миледи. А ваш батюшка никогда не забывал о своем долге перед согражданами – прихожанами и соседями.
«О да, – подумала Изабель, – он настойчив». И знает, что сказать, чтобы добиться своего. Быть дочерью такого отца – божье благословение, только весьма странное. Если бы она родилась мужчиной, ей бы было не так просто избавиться от обязательств, которые накладывало на нее происхождение. Тогда уж ей точно пришлось бы позаботиться о подходящей карьере, о том, чтобы предосудительным поведением не ронять доброго имени своего отца. Но, будучи женщиной, она могла просто, ни о чем не думая и не заботясь, жить на отцовские деньги. Некоторые неудобства, связанные с формальными обязанностями перед деревенским обществом, – такие, как нынешний визит викария, – были лишь скромной платой за те вольное с Эльдоном усадьбу. «Теперь, – сказал ей отец, – ты сможешь подарить мне наследника».
Последнее время Изабель все меньше и меньше вспоминала своих мертворожденных детей. Боли уже не чувствовалось, и ее словно уносило прочь ветром забвения по волнам тоски. Все прошло. Ни ее тело, ни ее сердце больше не жаждало их, как это было первые дни после их рождения. Теперь она хотела просто забыть их, забыть эту часть своей жизни, как будто ее не было вовсе. С каждой новой своей фотографией она заталкивала эту память все дальше в темноту, прикрывая ее, словно тяжелой крышкой, образом Энни Фелан.
– Так сколько вам нужно? – спросила она викария. – Назовите точную сумму.
Энни драила каменный пол кухни. Сегодня был базарный день, и кухарка отправилась в Тэнбридж-Уэллс закупить продуктов и сделать кое-какие заказы. По базарным дням, когда кухарка– хозяйка этого помещения – отсутствовала, Энни обычно тратила полдня на то, чтобы как следует помыть там пол и начистить кухонную утварь. Ее работа была в самом разгаре, когда она, стоя на коленях с ведром и тряпкой, услышала какой-то незнакомый звук, доносившийся снаружи. Он показался ей похожим на шелест или шепот, но она быстро поняла, что это плач. Она выглянула наружу через окно, ближайшее к двери. На скамье под окном сидели Тэсс и Уилкс. Уилкс курил. Тэсс прикрыла лицо ладонями, Энни видела, как трясутся ее плечи. Энни чуть-чуть приоткрыла дверь и прислушалась.
– Почему ты не сказала мне? – зло спросил Уилкс.
Молчание. Всхлип.
– Я не знала, – наконец ответила Тэсс.
– Ты врешь!
– Я не была уверена, – снова попыталась оправдаться она. – Я заподозрила, но до последних дней не знала наверняка.
Даже Энни, совершенно посторонний человек, почувствовала, что Тэсс лжет. Лжет, загодя продумав и отрепетировав свои слова. Послышалась какая-то возня. «Это он утешает ее, – подумала Энни. – Он обнял ее и утешает». Нет, это Уилкс поднялся на ноги.
– Мне надо подумать, – сказал он и пошел прочь.
Тэсс ничего не ответила, только громче зарыдала. Энни отошла от двери, взяла ведро и вылила грязную воду в слив. С пустым ведром она мимо скамейки направилась к колонке, стараясь производить как можно больше шума, но Тэсс даже не взглянула в ее сторону.
– Что случилось? – спросила Энни, остановившись возле Тэсс и нервно покачивая ведром. – Чем ты так расстроена?
– Не твое дело, – огрызнулась Тэсс, злобно оглянувшись на Энни. Глаза Тэсс налились кровью, из носа свисала сопля. – Что ты за мной шпионишь?
– Я не шпионю за тобой, – ответила Энни. «Ложь и грех, – подумала она с горечью. – Да обойдут они меня стороной».
– Ради бога, уйди от меня! – воскликнула Тэсс.
Она вскочила со скамьи и побежала через сад вслед за Уилксом.
Энни стояла и смотрела ей вслед. Лето кончалось, но дожди еще не начались, и солнце по-прежнему припекало. Травы и цветы пожухли без влаги. «Уходи», – сказала про себя Энни, думая о лете и убегающей Тэсс. Уходи, но возвращайся снова.
Энни так тесно запеленута, что не может пошевелиться. В небе над ней облака раскачиваются и бегут – но на самом деле это перемещается она. Одна пара сильных рук передает ее другой поверх голов – люди на дороге перестали работать, побросав инструменты на землю. Пыль постепенно садится. Несмотря на то что она перемещается, вокруг чувствуется покой, который понемногу передается и ей.
В конце цепочки рабочих ее ждала мать, протянув руки ей навстречу. Когда мать наконец принимает ее в свои объятия, Энни испытывает такой прилив облегчения, что тут же просыпается вся в слезах.
Она неподвижно лежала в жаркой ус влажной темноте, слезы по-прежнему текли по ее щекам. Она уже была почти там, ей почти удалось увидеть лицо матери. Темнота и мерное сопение Тэсс понемногу успокоили ее, но снова заснуть было немыслимо. Ее душу переполняли чувства, голова гудела от мыслей. Как всегда в таких случаях, она со свечой в руке отправилась в чулан с детскими вещами.
Читать она не могла, просто сидела, положив подбородок на поднятые колени.
Почему они отправили ее в Англию? Чтобы спасти? Но разве такую жизнь можно назвать спасением? Сначала работный дом, потом миссис Гилби. Даже бог, которому она все равно была за все благодарна, был здесь, наверное, не тот же самый, что в Ирландии. Другая религия, значит, и бог другой.
Энни рассеянно оглядела запыленные детские вещи. Она настолько привыкла к ним, к их порядку, что сразу заметила нарушение в этом порядке. Одна из колясок, стоявшая раньше у стены, теперь была почти на середине комнаты. Кто-то наведался в это место, которое она уже начала считать своим.
На этот раз все получилось почти случайно. Сегодня Энни позировала для «Надежды»: она стояла у стеклянной стены, облаченная в длинный серый балахон с капюшоном, накинутым на голову, прижимая к груди букет полевых маков. Луч света за ее спиной протянулся, словно меч, занесенный над ее головой, и Энни внутренне согнулась перед его неумолимостью.
Изабель никак не могла решить, как же должна выглядеть Надежда. Она сажала Энни у двери и пересаживала на скамью, а теперь вот поставила у стены. С наброшенным капюшоном. Со снятым капюшоном. Без цветов. С цветами.
Под шерстяным капюшоном было жарко. По шее Энни сбегали струйки пота. Цветы, сорванные более двух часов назад, поникли. Выполняя замысел Изабель, Энни согнулась над ними, как бы пытаясь снова вдохнуть в них жизнь.
Изабель суетилась вокруг камеры. Сквозь щели в каменном полу у ее ног пробивался мох. Изабель что-то говорила, но Энни не слушала ее. Она опустила свой маленький букет, так как устала держать руки поднятыми. Головки цветов свесились к полу, роняя красный отсвет на стекло.
– Что ж, если ты считаешь, что так лучше… – проговорила Изабель.
Она снова замерла за камерой, оценивая новую позу Энни.
Луч света упал на ярко-зеленый мох у носков ее ботинок. «Я перестроила композицию! – подумала Энни, осознав смысл ее слов. – Я изменила картину. – Эта мысль дрожью пробежала по телу Энни. – Леди слушает меня!» Все внутри ее словно засияло. Вот и наступил ее черед сказать свое слово.
Энни подняла руку и сбросила капюшон с головы.
– Я думаю, так будет лучше, – сказала она, словно испытывая свою силу.
Изабель прильнула к камере. Надежда. Это чувство трудно выразить на фотографии. Безжизненные, поникшие цветы слишком очевидно контрастировали с гордым, даже высокомерным выражением лица Энни. Хотя, пожалуй, надежда и должна быть именно такой, пока не проявит себя открыто. Да, видимо, Энни права.
– Ты права, – согласилась Изабель. – Я поняла, что ты хочешь этим сказать.
Энни устремила немигающий взгляд на объектив. «Ты уже слушаешь меня, – подумала она. – Я способна заставить тебя увидеть то, что я хочу тебе показать».
– Наша леди была такая нарядная, вся в зеленом, – сказала Тэсс. – С такой красотой, да…
Она хихикнула в ответ на какие-то свои мысли. Тэсс, Энни и кухарка пили на кухне чай после ужина. Тэсс рассказывала, как выглядела сегодня леди, отправляясь вместе с мистером Дашеллом на ужин к Хиллам.
– Какая наша леди все-таки красивая женщина! – продолжала восхищаться Тэсс.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22