Именно в опере всем бросалось в глаза, насколько, очевидно, продвинулся в своем внимании к ней полковник Рэннок. Ей нравилось приглашать его в оперу, потому что в их вкусах было много общего. Он сам был прекрасным музыкантом, а его критическое чутье делало таким интересным путешествие по лабиринтам вагнеровской музыки, И тогда все видели как их головы близко склоняются друг к другу над барьером ложи, и она слушает его как зачарованная. Людям немузыкальным такое углубленное исследование оркестровок казалось лишь хитроумной уловкой, чтобы можно было без помех, шепотом обменяться интимными признаниями, приблизив губы к душистым локонам или шее, сверкающей бриллиантами. Известно, какой здесь лейтмотив, судачили мужчины в креслах партера и были уверены, что леди Перивейл намерена выйти замуж за полковника Рэннока, наперекор всему, что говорят о нем дурного.– Если бы в прошлом году она не вела себя с ним так отчаянно смело, никто бы не поверил слухам, – говорили люди, поверившие сплетне безоговорочно и сразу.И в этот сезон она занимала ту же ложу, так же разодетая в шелка и сверкающая бриллиантами, и ее тиара излучала свет, и алмазные звезды и розы вспыхивали разноцветными огоньками, когда она поворачивала голову, отводя взгляд от сцены, чтобы разглядеть публику. Как и прежде, в ее ложу приходили старые знакомые, атташе, даже послы, литераторы, музыканты, художники, политики. Она всех приветствовала, но холодно, она не хотела быть невежливой, не могла им отказать, в конце концов, могла ли она сердиться, например, на иностранцев, и в праздничные вечера ее ложа по-прежнему сверкала орденами и звездами. Ей нравилось, несмотря ни на что, все так же сияя красотой и драгоценностями, встречаться лицом к лицу с теми, кто не пощадил ее репутации.Были в обществе колеблющиеся, которым хотелось бы подойти и протянуть ей руку дружбы, и высмеять глупую историю, якобы компрометирующую ее, но приговор был произнесен, и она стала неприкасаемой. Предводитель стада уже прошел через дыру в ограде, и овцы следовали за ним, а жизнь слишком коротка, чтобы выбирать свой собственный путь в таких случаях.Она собралась было посетить прием в Майской Королевской Гостиной, не опасаясь отказа со стороны придворных официальных лиц, которые как всегда не очень торопились высказывать порицание, но, поразмыслив, решила отказаться от этого способа самоутверждения, не пожелав как бы апеллировать к королевской семье и искать у нее защиты, бросив вызов своим противникам в присутствии высоких особ. В должный срок она получила приглашение на День Сада из Малборо-Хаус, но послала письмо с просьбой извинить ее отсутствие. Она не хотела, чтобы в случае ее появления принцесса испытала потом неловкость, когда ей, возможно, сказали бы, что леди Перивейл не надо приглашать и что это наглость – явиться в Лондон и хотеть быть принятой в обществе после всего, что произошло.Но июнь еще не наступил, и королевский День Сада был тоже делом будущего.
Леди Перивейл не трудилась узнавать, каким образом и почему стали циркулировать порочащие ее слухи, и кто были те, кто якобы встречал ее с полковником Рэнноком. Она была не в силах узнавать подробности, которые оскорбляли все ее чувства: гордость, самоуважение, веру в дружбу и человеческую доброту. Она не стремилась оправдаться в глазах общества и с покорностью, не лишенной гордыни, смотрела людям прямо в глаза, высоко подняв голову, отвечая презрением на презрение, и единственное, что выдавало ее чувства, был лихорадочный румянец, выступавший на щеках при встречах с прошлогодними друзьями.Она жила на Гровенор-сквер уже больше месяца и окна ее гостиной были распахнуты на балкон, полный майских цветов, когда однажды дворецкий возвестил: «Леди Морнингсайд» и полная, добродушная дама в сером меховом манто и капоре по моде начала века вкатилась в комнату, нарушив уединение Грейс.– Дорогая моя, очень рада, что застала вас дома и одну, – сказала леди Морнингсайд, дружески пожав ей руку и усаживаясь на широкий стул времен наших дедушек. – Я приехала, чтобы доверительно поговорить с вами. Я только третий день в Лондоне, лечила в Висбадене свои несчастные глаза. Конечно, он – леди Морнингсайд назвала имя известного окулиста – мало что может, но все-таки мне получше, и я приободрилась.– Очень сожалею, что вам пришлось страдать.– Нет, это все не очень тяжело, а кроме того, был предлог уехать из Лондона.– Вы были в Висбадене, маркиза? Значит, вы не слышали…– О чем? Вы сегодня очень красивы. Вот только чересчур бледны.– Значит, вы не слышали, что меня избегают как больную, горячкой из-за мерзкой сплетни, которую я совершенно неспособна опровергнуть или же выяснить ее источник?– Не говорите так, дорогая леди Перивейл. Вы обязаны ее опровергнуть и показать всем, что они глупцы, если смогли поверить в нее. Да, я слышала об этой истории – причем рассказывали ее с такой убежденностью, словно изрекали евангельскую истину. Но я не верю ни единому слову. Да, допускаю, что этого человека видели, и с ним была женщина, но то были не вы.– Хотя бы потому, что эта женщина не могла быть одновременно и в Италии, и в Алжире, а я с ноября по апрель жила среди оливковых рощ на своей вилле у Порто-Маурицио.– И вас навещали гости-англичане?– Нет, не было никого. Я трачу все свои силы в лондонский сезон и в Италию уезжаю, чтобы пожить одна среди своих духовных друзей, самых избранных и дорогих, а это Моцарт, Мендельсон, Шекспир и Браунинг. Его поэзию можно как следует почувствовать только живя в Италии.– Очень жаль. Я не о Браунинге, хотя иногда могу прочесть полстраницы его чепухи рано утром за чаем. Это единственное время, когда я могу читать. Очень жаль, что у вас не было никаких болтливых посетителей, которые могли бы потом подтвердить, что видели вас именно в Италии.– Но были слуги, которые всегда со мной путешествуют, и я была все время у них на глазах.– Их свидетельства очень бы пригодились вам в суде, но вы не можете послать их на светские чаепития отстаивать ваши интересы, как могла бы их защищать какая-нибудь из ваших приятельниц, например, эта умная Сьюзен Родни. Вы же с ней такие близкие друзья! Почему она к вам не переехала, хотя бы на некоторое время?– Но она не может оставить своих учеников.– Бедняга. Да, тяжелый случай.– Уже не такой тяжелый, раз я знаю, что одна знатная и благородная дама мне верит, – сказала Грейс, в порыве благодарности протягивая руку маркизе.– Дорогая моя, я никогда не верю сплетням даже в отношении женщин, которых презираю, а когда мне хочется поверить, я требую доказательств, точных, как в математике. Я не поверю никаким порочащим вас слухам, даже если эти двадцать человек поклянутся в том, что видели вас с этим мерзавцем во время свадебного путешествия.– Двадцать человек! Но, леди Морнингсайд! Сьюзен Родни говорила о трех-четырех!– Ну, наверное, так было некоторое время назад. Однако их сейчас, по крайней мере, два десятка, и все заявляют, что видели вас в Алжире, и на Сардинии, и на борту «Мессаджера» и Бог знает, где еще. И все клянутся, что считают вас самой приятной женщиной в Лондоне, но вот только не могут поддерживать с вами знакомство из-за своих дочерей, а эти их дочери читают Золя, Анатоля Франса и Габриэля Д'Аннунцио и болтают с мужчинами, которые приглашают их пообедать с ними, и занимают деньги у своих портних. У меня только одна дочь, и я никогда не боялась шокировать ее. Она год проработала в больнице Ист-Энда и вдвое больше меня знает о порочности человеческой натуры.– И вы не верите ни одному слову, маркиза?– Ни одному звуку! Однако мне известно, что Рэннок такого сорта человек, которых мой муж называет «гнилью», и, полагаю, с вашей стороны было не очень благоразумно так часто бывать в его обществе в прошлый сезон.– Понимаете, он хотел на мне жениться, без сомнения, из-за моих денег – мужчины всегда так настойчивы, когда примешиваются деньги, и я трижды ему отказала, но он принял отказ легко и нисколько не обиделся.– Это один из самых неуравновешенных людей в Лондоне не обиделся?– И он сказал мне тогда: «Раз мы не можем быть влюбленными, давайте будем приятелями». И он умен. Любит те же книги, что и я, и ту же музыку, и так прекрасно для любителя играет на виолончели.– Да, я знаю, что этот негодяй умен. Прекрасные манеры знатного шотландца, отшлифованного в европейских гостиных. Есть, есть в нем то, что женщины называют магнетизмом.– Он интересовал меня, и я считала, что к нему относятся несправедливо, хотя меня предупреждали, что он человек опасный.– Но этого достаточно! Сказать молодой женщине, что мужчина негодяй – вернейший способ заинтересовать ее. Только в моем возрасте начинаешь понимать, что мужчина, который вызывающе себя ведет, так же скучен, как все остальные.– И я позволяла ему приходить ко мне в дом совершенно свободно, словно он мой кузен, и мы пели с ним дуэты, если была плохая погода.– И люди встречались с ним у вас, и видели его с вами на прогулках и уже судачили о вас весь прошлый сезон за вашей спиной. Вы слишком красивы и слишком богаты, чтобы вас оставили в покое. Женщины завидуют вашей красоте, мужчинам не дают покоя ваши доходы.– Но вы не должны думать, что полковник Рэннок мне когда-нибудь нравился. Мне нравилась его игра, и его разговор меня занимал, и чем чаще мне твердили, что все Рэнноки – люди беспринципные и дурной репутации, тем больше мне хотелось быть с ним приветливее. Добропорядочные люди так иногда скучны, и вряд ли следует придавать большое значение нравственным качествам случайных знакомых.– Вот то же самое говорит и моя дочь. Для нее добро и зло – просто разница в длине мозговых извилин. Она станет беседовать с беглым убийцей, если сочтет его умным. Ну да ладно, дорогое мое дитя, пятнадцатого июня вы должны быть на моем балу. Он будет гвоздь сезона, без всяких этих маскарадных костюмов и прочей чепухи, вроде напудренных париков. Только белое платье и бриллианты. Я всех прошу быть в белом, потому что фон будет очень яркий, масса цветущей глоксинии, все оттенки пурпурного и алого цвета и оранжевые китайские фонарики, как на картине Сарджента, которой мы все восхищались. А вы будете просто сильфида!– Дорогая маркиза, это будет замечательный бал. Я знаю, вы это прекрасно умеете делать. Но я не переступлю ничьего порога, пока не восстановлю свое доброе имя. Доброе имя! Господи Боже! До чего я дожила – уверяю, что я честного поведения, словно горничная.– Неужели вы не придете – в белом платье – и во всех ваших бриллиантах? Они, конечно, будут сторониться вас, эти глупые овцы. Но видите ли, они делают мне честь, считают как бы своей предводительницей, и, когда они увидят вас у меня, а Морнингсайд будет расхаживать с вами под руку, они поймут, что глупы.– Дорогая маркиза, у вас золотое сердце, но прежде я должна очистить себя от подозрений. Я должна сама вести свою игру, как говорят мужчины.– Вы просто упрямая девчонка! Но до пятнадцатого еще почти месяц. Я хочу собрать на бал всех хорошеньких, а вы первейшая любимица моего мужа. Не будь дуэли запрещены, я бы опасалась за его жизнь. Уверена, что он с удовольствием кого-нибудь застрелил бы из-за вас.– Да, все мы слабые смертные, пусть даже люди цивилизованные и культурные и принадлежим к сливкам общества.Визит леди Морнингсайд, сердечная, материнская доброта женщины знатной и влиятельной несколько успокоили Грейс Перивейл и возбудили в ней жажду действий. «Очень глупо с моей стороны смириться с таким жестоким и несправедливым обвинением, – подумала она. – Должен же существовать какой-то способ убедить общество, что всю зиму я провела на своей итальянской вилле, хотя близоруким тупицам и показалось, что они видели меня в Африке. Это же, наверное, нетрудно. Но кто-то должен мне помочь, какой-то опытный человек. О если бы кто-нибудь пошел со мной в суд…»Слово «суд» напомнило ей о человеке, в чей ум сэр Гектор верил безоговорочно и чьими советами всегда пользовался во всех делах, связанных с шахтами, землей и финансами. Это был мистер Хардинг, старый семейный поверенный. Сэр Гектор считал его воплощением осмотрительности, проницательности, ума и неподкупной честности: мистер Хардинг был богат как Крез и бескорыстен. «Как это я не подумала о нем раньше? – удивилась леди Перивейл. – Он и есть тот самый человек, кто в состоянии мне помочь». Она послала в контору мистера Хардинга лакея с запиской, умоляя поверенного зайти к ней по пути домой, но человек добрался до Бедфорд Роу после пяти, а мистер Хардинг ушел в четыре.У него был прекрасный, перестроенный наново особняк времен королевы Анны в Бекенхеме, он вращался в лучшем тамошнем обществе и немного занимался разведением орхидей, чтобы доставить себе удовольствие. Он не гнался за редкими сортами по двести фунтов за штуку, не нанимал садовника, чтобы тот денно и нощно колдовал с ними. Мистер Хардинг снисходительно звал свои цветы «золушками» и предпочитал красивые сорта редким. Ему нравилось самому в долгие летние вечера семенить от теплицы к" теплице. Он радовался, что с помощью пергамента, бумажных колпачков и собственных усилий создал себе загородный рай.В одиннадцать утра на следующий день леди Перивейл получила от него телеграмму:«Буду иметь удовольствие сегодня в 4.30 навестить вас. Раньше невозможно. Джозеф Хардинг»… ГЛАВА 5 С трудом прожила Грейс Перивейл весь этот долгий день в ожидании семейного поверенного. После визита леди Морнингсайд она сгорала от нетерпения что-нибудь немедленно сделать, чтобы восстановить свое доброе имя, и была готова на любой поступок, даже глупость и безрассудство. Ее нетерпение тем более возросло, что во время утренней верховой прогулки она встретила человека, чье презрение или, вернее, печальная отчужденность, которую она приняла за презрение, уязвили ее больше, чем отступничество всех остальных друзей.Со времени своего возвращения из Италии три-четыре утра в неделю она гарцевала вместе с «командой печеночников» в парке. И ей было довольно трудно держать знакомых мужчин на расстоянии. Все они были очень разговорчивы и всем хотелось проявить дружеское чувство. Они хвалили ее посадку, увязывались за ней, болтая, пока, наконец, она не вынуждала их умолкнуть своими краткими ледяными ответами, а затем и отстать – под тем предлогом, что ее кобыла пуглива, может взбрыкнуть и тем опасна для их лошадей. И, легонько стегнув хлыстиком своенравную кобылу, она пускалась с места вскачь, оставив очередного знакомого в смущении и замешательстве: «Да и как можно ожидать, что она будет любезна, если наши жены и дочери так чудовищно с ней невежливы», – рассуждали ее поклонники. Некоторые среди них держали ее сторону и утверждали, что нет никаких явных доказательств ее связи с Рэнноком, но уверенные в обратном слишком часто и слишком пространно отстаивали свою правоту, и первые, вздыхая, замолкали.Человек, чьим мнением Грейс дорожила и чья поддержка была бы для нее сейчас бальзамом для ран, не принадлежал к числу ее светских поклонников. Артур Холдейн был человеком ученым и лишь время от времени появлялся в стане беспечных и праздных, когда брало верх желание отдохнуть от ночных трудов в тиши кабинета. По профессии он был адвокат, но не любил юриспруденцию, и она его не любила. А так как у него имелся годовой доход, достаточный, чтобы не трудиться в поте лица ради хлеба насущного, он стал понемногу, но все чаще отдавать свой досуг литературе, чувствуя к ней все большую тягу, и словесность ответила ему взаимностью. Соперники приписывали его успех некоторой холодной отстраненности от повседневной литературной борьбы. Он никогда не писал, следуя конъюнктуре, не состоял в свите какой-нибудь знаменитости, не стремился извлечь пользу из успеха. Его не волновала судьба его произведения и гонорар в звонкой монете. Холдейн был прилежный читатель, любил мастеров прошлого и впитал в себя уроки великих учителей.К тридцати годам он стал автором произведения, которое принесло ему известность писателя оригинального ума и глубокого чувства. Это был роман о любви, написанный от лица человека, встретившего однажды в вертепе нищеты и порока прекрасное существо. Он вырвал ее незапятнанной из грязи и поместил в самую благоприятную обстановку. Он наблюдал с нежнейшим участием, как развивается ее ум, и надеялся, что придет благословенный день, и она станет его женой. А затем, когда она расцвела и превратилась в прекрасную женщину, ему пришлось быть свидетелем ее падения и безвременной смерти: она стала невинной жертвой безжалостного соблазнителя.Это трагическое повествование, содержавшее глубокие наблюдения над двумя контрастными натурами – глубокомыслящий, честолюбивый мужчина и дитя природы, – все словно сотканное из поэзии и музыки – сильно заинтриговало умы читателей и принесло Артуру Холдейну положение первоклассного современного писателя.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21
Леди Перивейл не трудилась узнавать, каким образом и почему стали циркулировать порочащие ее слухи, и кто были те, кто якобы встречал ее с полковником Рэнноком. Она была не в силах узнавать подробности, которые оскорбляли все ее чувства: гордость, самоуважение, веру в дружбу и человеческую доброту. Она не стремилась оправдаться в глазах общества и с покорностью, не лишенной гордыни, смотрела людям прямо в глаза, высоко подняв голову, отвечая презрением на презрение, и единственное, что выдавало ее чувства, был лихорадочный румянец, выступавший на щеках при встречах с прошлогодними друзьями.Она жила на Гровенор-сквер уже больше месяца и окна ее гостиной были распахнуты на балкон, полный майских цветов, когда однажды дворецкий возвестил: «Леди Морнингсайд» и полная, добродушная дама в сером меховом манто и капоре по моде начала века вкатилась в комнату, нарушив уединение Грейс.– Дорогая моя, очень рада, что застала вас дома и одну, – сказала леди Морнингсайд, дружески пожав ей руку и усаживаясь на широкий стул времен наших дедушек. – Я приехала, чтобы доверительно поговорить с вами. Я только третий день в Лондоне, лечила в Висбадене свои несчастные глаза. Конечно, он – леди Морнингсайд назвала имя известного окулиста – мало что может, но все-таки мне получше, и я приободрилась.– Очень сожалею, что вам пришлось страдать.– Нет, это все не очень тяжело, а кроме того, был предлог уехать из Лондона.– Вы были в Висбадене, маркиза? Значит, вы не слышали…– О чем? Вы сегодня очень красивы. Вот только чересчур бледны.– Значит, вы не слышали, что меня избегают как больную, горячкой из-за мерзкой сплетни, которую я совершенно неспособна опровергнуть или же выяснить ее источник?– Не говорите так, дорогая леди Перивейл. Вы обязаны ее опровергнуть и показать всем, что они глупцы, если смогли поверить в нее. Да, я слышала об этой истории – причем рассказывали ее с такой убежденностью, словно изрекали евангельскую истину. Но я не верю ни единому слову. Да, допускаю, что этого человека видели, и с ним была женщина, но то были не вы.– Хотя бы потому, что эта женщина не могла быть одновременно и в Италии, и в Алжире, а я с ноября по апрель жила среди оливковых рощ на своей вилле у Порто-Маурицио.– И вас навещали гости-англичане?– Нет, не было никого. Я трачу все свои силы в лондонский сезон и в Италию уезжаю, чтобы пожить одна среди своих духовных друзей, самых избранных и дорогих, а это Моцарт, Мендельсон, Шекспир и Браунинг. Его поэзию можно как следует почувствовать только живя в Италии.– Очень жаль. Я не о Браунинге, хотя иногда могу прочесть полстраницы его чепухи рано утром за чаем. Это единственное время, когда я могу читать. Очень жаль, что у вас не было никаких болтливых посетителей, которые могли бы потом подтвердить, что видели вас именно в Италии.– Но были слуги, которые всегда со мной путешествуют, и я была все время у них на глазах.– Их свидетельства очень бы пригодились вам в суде, но вы не можете послать их на светские чаепития отстаивать ваши интересы, как могла бы их защищать какая-нибудь из ваших приятельниц, например, эта умная Сьюзен Родни. Вы же с ней такие близкие друзья! Почему она к вам не переехала, хотя бы на некоторое время?– Но она не может оставить своих учеников.– Бедняга. Да, тяжелый случай.– Уже не такой тяжелый, раз я знаю, что одна знатная и благородная дама мне верит, – сказала Грейс, в порыве благодарности протягивая руку маркизе.– Дорогая моя, я никогда не верю сплетням даже в отношении женщин, которых презираю, а когда мне хочется поверить, я требую доказательств, точных, как в математике. Я не поверю никаким порочащим вас слухам, даже если эти двадцать человек поклянутся в том, что видели вас с этим мерзавцем во время свадебного путешествия.– Двадцать человек! Но, леди Морнингсайд! Сьюзен Родни говорила о трех-четырех!– Ну, наверное, так было некоторое время назад. Однако их сейчас, по крайней мере, два десятка, и все заявляют, что видели вас в Алжире, и на Сардинии, и на борту «Мессаджера» и Бог знает, где еще. И все клянутся, что считают вас самой приятной женщиной в Лондоне, но вот только не могут поддерживать с вами знакомство из-за своих дочерей, а эти их дочери читают Золя, Анатоля Франса и Габриэля Д'Аннунцио и болтают с мужчинами, которые приглашают их пообедать с ними, и занимают деньги у своих портних. У меня только одна дочь, и я никогда не боялась шокировать ее. Она год проработала в больнице Ист-Энда и вдвое больше меня знает о порочности человеческой натуры.– И вы не верите ни одному слову, маркиза?– Ни одному звуку! Однако мне известно, что Рэннок такого сорта человек, которых мой муж называет «гнилью», и, полагаю, с вашей стороны было не очень благоразумно так часто бывать в его обществе в прошлый сезон.– Понимаете, он хотел на мне жениться, без сомнения, из-за моих денег – мужчины всегда так настойчивы, когда примешиваются деньги, и я трижды ему отказала, но он принял отказ легко и нисколько не обиделся.– Это один из самых неуравновешенных людей в Лондоне не обиделся?– И он сказал мне тогда: «Раз мы не можем быть влюбленными, давайте будем приятелями». И он умен. Любит те же книги, что и я, и ту же музыку, и так прекрасно для любителя играет на виолончели.– Да, я знаю, что этот негодяй умен. Прекрасные манеры знатного шотландца, отшлифованного в европейских гостиных. Есть, есть в нем то, что женщины называют магнетизмом.– Он интересовал меня, и я считала, что к нему относятся несправедливо, хотя меня предупреждали, что он человек опасный.– Но этого достаточно! Сказать молодой женщине, что мужчина негодяй – вернейший способ заинтересовать ее. Только в моем возрасте начинаешь понимать, что мужчина, который вызывающе себя ведет, так же скучен, как все остальные.– И я позволяла ему приходить ко мне в дом совершенно свободно, словно он мой кузен, и мы пели с ним дуэты, если была плохая погода.– И люди встречались с ним у вас, и видели его с вами на прогулках и уже судачили о вас весь прошлый сезон за вашей спиной. Вы слишком красивы и слишком богаты, чтобы вас оставили в покое. Женщины завидуют вашей красоте, мужчинам не дают покоя ваши доходы.– Но вы не должны думать, что полковник Рэннок мне когда-нибудь нравился. Мне нравилась его игра, и его разговор меня занимал, и чем чаще мне твердили, что все Рэнноки – люди беспринципные и дурной репутации, тем больше мне хотелось быть с ним приветливее. Добропорядочные люди так иногда скучны, и вряд ли следует придавать большое значение нравственным качествам случайных знакомых.– Вот то же самое говорит и моя дочь. Для нее добро и зло – просто разница в длине мозговых извилин. Она станет беседовать с беглым убийцей, если сочтет его умным. Ну да ладно, дорогое мое дитя, пятнадцатого июня вы должны быть на моем балу. Он будет гвоздь сезона, без всяких этих маскарадных костюмов и прочей чепухи, вроде напудренных париков. Только белое платье и бриллианты. Я всех прошу быть в белом, потому что фон будет очень яркий, масса цветущей глоксинии, все оттенки пурпурного и алого цвета и оранжевые китайские фонарики, как на картине Сарджента, которой мы все восхищались. А вы будете просто сильфида!– Дорогая маркиза, это будет замечательный бал. Я знаю, вы это прекрасно умеете делать. Но я не переступлю ничьего порога, пока не восстановлю свое доброе имя. Доброе имя! Господи Боже! До чего я дожила – уверяю, что я честного поведения, словно горничная.– Неужели вы не придете – в белом платье – и во всех ваших бриллиантах? Они, конечно, будут сторониться вас, эти глупые овцы. Но видите ли, они делают мне честь, считают как бы своей предводительницей, и, когда они увидят вас у меня, а Морнингсайд будет расхаживать с вами под руку, они поймут, что глупы.– Дорогая маркиза, у вас золотое сердце, но прежде я должна очистить себя от подозрений. Я должна сама вести свою игру, как говорят мужчины.– Вы просто упрямая девчонка! Но до пятнадцатого еще почти месяц. Я хочу собрать на бал всех хорошеньких, а вы первейшая любимица моего мужа. Не будь дуэли запрещены, я бы опасалась за его жизнь. Уверена, что он с удовольствием кого-нибудь застрелил бы из-за вас.– Да, все мы слабые смертные, пусть даже люди цивилизованные и культурные и принадлежим к сливкам общества.Визит леди Морнингсайд, сердечная, материнская доброта женщины знатной и влиятельной несколько успокоили Грейс Перивейл и возбудили в ней жажду действий. «Очень глупо с моей стороны смириться с таким жестоким и несправедливым обвинением, – подумала она. – Должен же существовать какой-то способ убедить общество, что всю зиму я провела на своей итальянской вилле, хотя близоруким тупицам и показалось, что они видели меня в Африке. Это же, наверное, нетрудно. Но кто-то должен мне помочь, какой-то опытный человек. О если бы кто-нибудь пошел со мной в суд…»Слово «суд» напомнило ей о человеке, в чей ум сэр Гектор верил безоговорочно и чьими советами всегда пользовался во всех делах, связанных с шахтами, землей и финансами. Это был мистер Хардинг, старый семейный поверенный. Сэр Гектор считал его воплощением осмотрительности, проницательности, ума и неподкупной честности: мистер Хардинг был богат как Крез и бескорыстен. «Как это я не подумала о нем раньше? – удивилась леди Перивейл. – Он и есть тот самый человек, кто в состоянии мне помочь». Она послала в контору мистера Хардинга лакея с запиской, умоляя поверенного зайти к ней по пути домой, но человек добрался до Бедфорд Роу после пяти, а мистер Хардинг ушел в четыре.У него был прекрасный, перестроенный наново особняк времен королевы Анны в Бекенхеме, он вращался в лучшем тамошнем обществе и немного занимался разведением орхидей, чтобы доставить себе удовольствие. Он не гнался за редкими сортами по двести фунтов за штуку, не нанимал садовника, чтобы тот денно и нощно колдовал с ними. Мистер Хардинг снисходительно звал свои цветы «золушками» и предпочитал красивые сорта редким. Ему нравилось самому в долгие летние вечера семенить от теплицы к" теплице. Он радовался, что с помощью пергамента, бумажных колпачков и собственных усилий создал себе загородный рай.В одиннадцать утра на следующий день леди Перивейл получила от него телеграмму:«Буду иметь удовольствие сегодня в 4.30 навестить вас. Раньше невозможно. Джозеф Хардинг»… ГЛАВА 5 С трудом прожила Грейс Перивейл весь этот долгий день в ожидании семейного поверенного. После визита леди Морнингсайд она сгорала от нетерпения что-нибудь немедленно сделать, чтобы восстановить свое доброе имя, и была готова на любой поступок, даже глупость и безрассудство. Ее нетерпение тем более возросло, что во время утренней верховой прогулки она встретила человека, чье презрение или, вернее, печальная отчужденность, которую она приняла за презрение, уязвили ее больше, чем отступничество всех остальных друзей.Со времени своего возвращения из Италии три-четыре утра в неделю она гарцевала вместе с «командой печеночников» в парке. И ей было довольно трудно держать знакомых мужчин на расстоянии. Все они были очень разговорчивы и всем хотелось проявить дружеское чувство. Они хвалили ее посадку, увязывались за ней, болтая, пока, наконец, она не вынуждала их умолкнуть своими краткими ледяными ответами, а затем и отстать – под тем предлогом, что ее кобыла пуглива, может взбрыкнуть и тем опасна для их лошадей. И, легонько стегнув хлыстиком своенравную кобылу, она пускалась с места вскачь, оставив очередного знакомого в смущении и замешательстве: «Да и как можно ожидать, что она будет любезна, если наши жены и дочери так чудовищно с ней невежливы», – рассуждали ее поклонники. Некоторые среди них держали ее сторону и утверждали, что нет никаких явных доказательств ее связи с Рэнноком, но уверенные в обратном слишком часто и слишком пространно отстаивали свою правоту, и первые, вздыхая, замолкали.Человек, чьим мнением Грейс дорожила и чья поддержка была бы для нее сейчас бальзамом для ран, не принадлежал к числу ее светских поклонников. Артур Холдейн был человеком ученым и лишь время от времени появлялся в стане беспечных и праздных, когда брало верх желание отдохнуть от ночных трудов в тиши кабинета. По профессии он был адвокат, но не любил юриспруденцию, и она его не любила. А так как у него имелся годовой доход, достаточный, чтобы не трудиться в поте лица ради хлеба насущного, он стал понемногу, но все чаще отдавать свой досуг литературе, чувствуя к ней все большую тягу, и словесность ответила ему взаимностью. Соперники приписывали его успех некоторой холодной отстраненности от повседневной литературной борьбы. Он никогда не писал, следуя конъюнктуре, не состоял в свите какой-нибудь знаменитости, не стремился извлечь пользу из успеха. Его не волновала судьба его произведения и гонорар в звонкой монете. Холдейн был прилежный читатель, любил мастеров прошлого и впитал в себя уроки великих учителей.К тридцати годам он стал автором произведения, которое принесло ему известность писателя оригинального ума и глубокого чувства. Это был роман о любви, написанный от лица человека, встретившего однажды в вертепе нищеты и порока прекрасное существо. Он вырвал ее незапятнанной из грязи и поместил в самую благоприятную обстановку. Он наблюдал с нежнейшим участием, как развивается ее ум, и надеялся, что придет благословенный день, и она станет его женой. А затем, когда она расцвела и превратилась в прекрасную женщину, ему пришлось быть свидетелем ее падения и безвременной смерти: она стала невинной жертвой безжалостного соблазнителя.Это трагическое повествование, содержавшее глубокие наблюдения над двумя контрастными натурами – глубокомыслящий, честолюбивый мужчина и дитя природы, – все словно сотканное из поэзии и музыки – сильно заинтриговало умы читателей и принесло Артуру Холдейну положение первоклассного современного писателя.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21