Осторожно тронул кнопочки. Баян неуверенно произнес несколько звуков, словно знакомился, приноравливался к новым пальцам, и вдруг запел: "Степь да степь кругом, путь далек лежит…". Постепенно мелодия стала крепнуть, к тонким, певучим голосам присоединились хрипловатые басы. Иногда врывался чужой звук, Фролов фальшивил, но не обращал на это внимания. Пальцы бегали все уверенней, мелодия обрастала подробностями.
Кто-то заглянул в комендантскую дверь да так и остался стоять на пороге, за его спиной появились новые лица. Люди останавливались и слушали. А баян пел: "Переда-ай поклон родной матушке А жене скажи слово прощальное, пе-ереда-ай кольцо обручальное…"
Фролов играл и играл, одна мелодия сменяла другую, и по бледным щекам его стекали слезы и прозрачными каплями повисали на черной бороде.
Внезапно мелодия оборвалась. Баянист поднял голову, шмыгнул носом, провел по глазам полосатым рукавом и удивленно посмотрел на лейтенанта.
– Помнят пальцы маненько. Помнят. - Как живого погладил он баян, глубоко вздохнул и поставил инструмент на стол. - Ну спасибо, лейтенант. Жить можно, коли душа не убитая, в пальцы идет.
В коридоре загалдели. Лейтенант, улыбаясь, смотрел на Фролова. Сказал неожиданно:
– Бери. Твой.
– Как можно… - Фролов даже отступил на шаг от стола. - Дорогая вещь.
– Бери. Баяну баянист нужен. Баян служить должен.
– Не шутишь?
– Бери, бери… Сейчас я тебя с одним пареньком сведу. Ему как раз музыка нужна.
– Эх! - как-то удивительно звонко крикнул Фролов, накинул ремень на плечо, развел мехи. И запел баян о трех танкистах.
Лейтенант взял футляр.
– Идем.
Так и пошли они по лагерю. Впереди лейтенант с коричневым футляром, за ним Фролов, озорно растягивая на ходу мехи баяна.
Встречные останавливались, махали руками, кто-то подпевал, и все улыбались.
Ефрейтор Егги недовольно морщился и поджимал тонкие губы. Освободили Лужина от работы - ладно. Найдем другого помощника. Вон их сколько шатается по лагерю, и каждый рад взять в руки хоть топор, хоть пилу. Силенок у них, конечно, не густо. Повыжали фрицы силенки. Зато охоты хоть отбавляй! Обратно же харч нормальный. Найдутся помощники.
На руках парень стоит больше, чем на ногах. Ну что ж, ежели он циркач? Ежели ему на роду положено на руках стоять!…
А вот на лошадь прыгать, стоя скакать, - это уже баловство. Лошадь - скотина рабочая, уважения требует. Что мужик в поле без лошади? Не вспашешь, не посеешь. Лошадь уважения требует, хоть бы и лагерная, подневольная. Ты ее накорми, напои, обиходь… Хотя этот Лужин лошадь понимает. Ничего не скажешь. Вон выскреб, вымыл - на десяток лет помолодела скотина. А все ж баловство. Кабы не приказ лейтенанта, шуганул бы его от лошади! У тебя свои дела - у нее свои. Порядок должен быть.
Ефрейтор Егги поджимал тонкие губы, но молча колол чурбаки на поленья. Баянист вот появился. Медсестричка. Голос тоненький, чистый. И его, ефрейтора Егги, дочка Вильма так же тоненько пела. А потом пришли гитлеровцы. Он думал - люди, пива домашнего выставил… Нету больше дочки… И хутора нет, спалили… Зверье!…
– Слышь, ефрейтор, водички у тебя нету попить?
– Ведро в сарае.
Фролов кивнул, пошел в сарай, зачерпнул железной кружкой из ведра. Вода была студеной, заломило зубы. Пальцы устали с непривычки, чуть припухли. Как бы вовсе не остановились. Отберет лейтенант баян!… Лужин с немчиком по-ихнему говорит, что горохом сыплет. И руки у него городские, с тонкими пальцами. Мальчишечка еще.
– Ну потерпи, лошадка. Это у тебя с непривычки кожа дергается. - Петр погладил лошадь. Когда отмыл ее, шерсть оказалась короткой, жесткой и блестящей. Вот только спина проваливается и ноги мохнаты. - Тебя бы откормить и потренировать - и айда на манеж! Не понимаешь ты, что такое манеж.
Лошадь слушала ласковый голос и кивала головой с расчесанной гривой. Не часто видела она ласку и тянулась к ней. Ничего, что больновато спине, когда человек прыгает на нее. Можно потерпеть. Зато как хорошо, когда ладони ласково трогают шею!
Петр привязал к поводу длинную веревку.
– Вайсман, давай!
Вайсман взял конец веревки, встал на середину уже изрядно протоптанного лошадиными копытами круга.
– Вперед, сивка! - Петр похлопал лошадь по крупу. Она пошла сначала шагом, потом мелкой рысью, дергая с непривычки головой. Веревка натянулась. Вайсман не давал лошади сойти с круга.
Петр побежал рядом с ней, приговаривая: "Хорошо, молодец, хорошо. Ай, браво!…" Потом ловко вскочил на ее спину, немного проехался верхом, потом встал на круп. В тяжелых кирзовых сапогах было неимоверно трудно устоять на лошади. Сейчас бы мягкие цирковые сапожки по ноге!… Чувствуя, что скользят подошвы по шерсти, и понимая, что сейчас свалится, Петр соскочил.
– Ничего не выходит!
– Выйдет, - сказал Фролов. - Ты очень ловкий парень.
– В таких-то сапожищах!
– А ты скинь. Скачи босиком.
– Босиком? - неуверенно переспросил Петр. Что ж это за номер цирковой - босиком? Все должно быть красиво, зрелищно! Но все же скинул сапоги. Ступням стало щекотно на прохладной мягкой земле.
– Вайсман, держи!
И снова лошадь побежала по кругу. Веревка натянулась, потому что лошади трудно было держаться протоптанной дорожки, ее выносило наружу. Петр вскочил на нее. Ноги стояли крепко. Привычно пружинили колени. Он встал на руки. Подумал: "Сейчас свалюсь", но удержался, снова сел верхом, вскочил на ноги, попробовал прокрутить сальто-мортале, но шмякнулся на землю лицом вниз, по привычке выставив руки вперед, превратив их в послушные пружины.
Медсестра Шурочка ахнула тихонько. Ефрейтор Егги перестал колоть чурбак. Лошадь остановилась.
И вдруг Петр вспомнил Мимозу, как тот падал, сбитый с ног на манеж, а когда вставал, изо рта и из носа у него сыпались опилки. Этот фокус и он когда-то проделывал. Просто так.
Петр загреб обеими ладошками мягкую землю, сел и, сморщив лицо, тихонечко подвыл, поднося руки к лицу. И Шурочке, и Фролову, и ефрейтору Егги, и даже Вайсману, стоявшему к нему ближе всех, показалось, что Петр выплевывает набившуюся ему в рот и нос землю. И вид у него был такой растерянный и виноватый, что они невольно рассмеялись.
– Смешно, да? - высоким фальцетом спросил Петр. "Если хочешь, чтобы зрители смеялись, делай все серьезно. Понарошку не смешно. Смешно только взаправду", - кажется, так учил Мимоза. - Смешно, да? - повторил сердито Петр. - А вот я вызову дежурного лейтенанта! - Он достал из кармана свисток и засвистел, надувая щеки.
Вайсман вспомнил, что он должен делать, подошел к Петру, сказал по-русски:
– Не свистеть!… - и толкнул Петра в плечо. Тот пошатнулся и… проглотил свисток. Трюк был старый как мир. Петр начал объясняться с Вайсманом, но вместо слов у него получались свистки. Петр сердился и просил, и свисток сердился и просил.
Даже хмурый Егги рассмеялся.
Только медсестра Шурочка испугалась, решила, что Петр в самом деле проглотил свисток. Она подбежала к нему и несколько раз стукнула по спине. Петр несколько раз беспомощно свистнул и свисток выскочил у него изо рта прямо в ладонь.
– Разве можно так? - все еще испуганно сказала Шурочка.
Вайсман в смехе повалился на землю. Его корчило от смеха. В жизни не доводилось ему так смеяться. Смеялся Фролов, сообразив, в чем дело; отворачивался Егги, затыкая рот варежкой: не мальчишка он, чтобы смеяться над глупостью.
Шурочка не понимала, почему все смеются, но тоже засмеялась.
И только Петр не смеялся. Он глядел на всех серьезно и покачивал головой. И от этого становилось еще смешнее.
– Ах, Шурочка, - сказал Петр уже обыкновенным, своим голосом, - если бы вы могли вот так же испугаться на представлении и так же постучать меня по спине!
Шурочка всплеснула руками:
– Так это вы нарочно!
– Что вы!… Мы ничего нарочно не делаем. Все всерьез.
Проблему с костюмами тоже решила Шурочка. Она соорудила из старых синих офицерских галифе удивительные штаны, от которых шарахнулась в испуге сивая лошадь. Пришлось ее успокаивать.
Штаны были обрезаны снизу до колен. На них нашиты с десяток цветных заплат-лоскутков. Штаны держались на половинке широкой резиновой подтяжки. Время от времени Петр щеголевато оттягивал большим пальцем подтяжку, и она звонко хлопала его по груди. Вместо гимнастерки на Петре была женская розовая кофточка с воланами, а на запястьях - манжеты, которые Шурочка соорудила из хирургической белой шапочки. На голове красовалась зеленая дамская шляпка перьями вороны, а из-под нее торчали светлые волосы. В ход пошла драгоценность лейтенанта - мочалка. Труднее всего было с обувью, остановились было на том, что Петр будет босой. Но подполковник Боровский пожертвовал на один вечер свои домашние тапочки, понимая, что вряд ли они вернутся к нему в первозданном виде. Тапочки были большого размера и сваливались. Шурочка шилом проделала в них дырочки и подвязала к ногам тонкой бечевкой, а заодно и подтянула носки тапочек так, что они загнулись, как традиционные клоунские башмаки.
Вайсман остался в своей одежде, хотели было приспособить ему усы из мочалы, но они не держались на его худеньком лице даже приклеенные хорошей дозой коллодия, и при светлых усах лицо юноши казалось совсем темным. Пришлось отказаться. Фролов надел добротную солдатскую гимнастерку и начистил сапоги.
Шурочка была в летнем платье цветочками с пышными подложенными по моде плечами. А вот туфель не нашлось, а со склада она что-либо взять категорически отказалась. Так и появилась в платье и сапогах.
Дети расселись большим кругом прямо на землю возле барака. Сзади толпились взрослые. Чуть не весь лагерь пришел.
Волновались все. И артисты, и зрители. Лошадь нетерпеливо перебирала ногами, стоя за бараком. Ей тоже передалось волнение людей.
"Ах, папы нету!" - подумал Петр, стоя рядом с лошадью и оглаживая ее. Теплая шкура мелко вздрагивала под рукой.
На "манеж" вышли лейтенант и Вайсман. Петр слышал, как притих "зал". Лейтенант должен был объявить начало по-русски, Вайсман перевести его слова на немецкий. А так как русского Вайсман не понимал, то выучил свой текст наизусть.
Потом Петр услышал.
– Ребята, товарищи! Сегодня у нас маленький праздник. Наша Красная Армия продвинулась вперед, и больше никогда фашистам не вернуться сюда.
Зрители радостно захлопали, закричали "ура!". Когда крики стихли, лейтенант сказал:
– А какой праздник без концерта! Сейчас вам будет показано веселое представление нашими, так сказать, доморощенными, артистами. Не судите их строго. Они очень готовились, и они постараются.
Вайсман сказал по-немецки:
– Начинаем наше представление, - и вынес стул.
Вышел Фролов с баяном. Ему захлопали. Он поклонился.
– Соло на баяне. Товарищ Фролов.
Фролов склонил голову к баяну, прислушиваясь к его дыханию, и заиграл. Одна за другой вплетались в мелодию русские песни. Пальцы послушно и быстро притрагивались к кнопкам. Сначала чуть болели, а потом разбегались.
Фролова долго не отпускали, заставляли играть еще и еще, а потом хором пели под баян "Катюшу".
Лейтенант похлопал Фролова по плечу:
– Ну как, доволен?
– Чего там! - Фролов был счастлив.
Потом пела Шурочка. Она очень стеснялась и робела, но зрители слушали ее с таким удовольствием, а иногда даже подпевали, что постепенно робость исчезла, голос окреп. Ее тоже долго не отпускали требовали еще песен. Она повторила "Синий платочек".
Петра трясло, как в лихорадке, начали дрожать руки. Каждый выход на манеж - волнение, но так он еще никогда не волновался. Ему казалось, что он ничего не сможет, ничего… Словно все позабыл: как идти, что говорить, что делать?…
Лошадь повернула к нему морду, ткнула мягкими губами в разрисованную губной помадой щеку. Он тронул ее за повод, и она послушно пошла следом. Он вышел из-за барака, как в тумане проследовал по образовавшемуся коридору в круг. Закричал по-петушиному, когда-то Мимоза:
– А вот и я!
И споткнулся о тапочку. Взаправду споткнулся и упал. И это разозлило его. Нельзя падать, когда не надо. Подбежал Вайсман, помог ему подняться. Петр огляделся: вокруг сидели на земле дети, восторженно хлопали и смеялись. Им понравился этот нелепый, неуклюжий клоун, может быть, они никогда не видели другого!
Он повернулся спиной к понуро стоящей лошади и спросил высоким фальцетом:
– А где моя любимая лошадь?
– Сзади, сзади! - закричали дети.
Петр обернулся и посмотрел под ноги, потом посмотрел с другой стороны. Лицо его стало обиженным.
Дети смеялись.
Сивка шагнула к нему и ткнулась носом в затылок. В настоящем цирке бог знает сколько надо было бы репетировать, чтобы лошадь вот так подошла и ткнулась в затылок. А она сама! Живет на свете удача!
Петр обернулся, схватил лошадиную морду обеими руками, крикнул:
– Вот она моя сивка-бурка!
И чмокнул лошадь в нос, отставив ногу.
– Сейчас я покатаюсь!
Петр заскакал вокруг лошади, держась за ее спину, но никак не мог залезть на нее.
– Помоги-ка…
Вайсман подсадил Петра, и тот оказался верхом лицом к хвосту. Лицо его вытянулось в недоумении, рот приоткрылся, зеленая шляпка сползла набок. Он сокрушенно крикнул:
– А куда же делась голова?
Ему ответили дружным смехом. И только сейчас он услышал галоп, который играл Фролов, увидел смеющегося лейтенанта и подполковника Боровского, с растянувшимся в широкой улыбке ртом. И ему стало легко. Он сполз с лошади, воинственно уткнул руки в бока и, сделав свирепое лицо, стал наступать на Вайсмана.
– Где голова? Положь на место голову!
– Голова! Голова! - радостно кричал Вайсман, тыкая пальцем в сторону лошади.
Разъяренный Петр подбежал к ней, схватил за хвост и, показывая его всем, запричитал:
– Это голова? Это грива? Дежурный! - Он выхватил из кармана свисток и засвистел.
Дальше все пошло, как репетировали. Петр "проглотил" свисток ругался с Вайсманом, и вместо слов раздавался свист. Потом Вайсман похлопал его по спине и свисток выскочил на ладонь.
Петр скакал на лошади стоя, рвал газету - и она оказывалась целой, жонглировал яблоками и под конец бросил их ребятишкам. Из-за яблок началась свалка, всем хотелось завладеть ими, и тут Петр захлопал в ладоши, и двое бойцов вынесли на "манеж" большую корзину яблок, и Петр с Вайсманом шли рядом и раздавали ребятишкам яблоки. Губная помада на лице размазалась, по спине текли струйки пота…
Фролов снова заиграл "Катюшу", и все запели. К Петру подошел подполковник Боровский.
– Ну, Лужин, спасибо! Теперь я верю, что вы - настоящий артист.
– А раньше не верили?
– Раньше… - Боровский усмехнулся. - Раньше было раньше.
Вечером ефрейтор Егги сказал:
– Намучалась лошадь. - Не сердито, просто что-нибудь сказать. - Да и ты намучался…
Петр улыбнулся.
– Каждый вечер вот так!
И непонятно было, то ли он говорил о прошлом, то ли мечтал о будущем.

Часть вторая. ПАВЕЛ.


1
Какая длинная, тяжелая зима!
Гитлеровцы словно начинили горы пехотой, артиллерией, танками… Всполошились, чуют - конец близок!
И за отрядом шли фашисты по пятам, как шакалы, не давали ни передохнуть, ни обсушиться.
И вдруг исчезли… Ни выстрела, ни снежного хруста…
Не иначе как переправили фашистов на восток, в Карпаты. Ждут нового наступления Красной Армии.
Тучи над горами висят низко, темные, вздувшиеся, прилипают к вершинам Сыплет, не переставая, крупный мохнатый снег, тропы раскисли. Измученные, голодные, продрогшие, бойцы выбиваются из сил. Связи с центром нет, связные не возвращаются. А если и возвращаются, то не так просто найти отряд. Он все время в движении: минирует дороги, устраивает завалы, нападает на обозы немцев
Павел, пожалуй, выносливее многих. Даже здесь, в горах, утр0 у него начиналось с зарядки. Верно говорят: привычка - вторая натура После боя на шоссе, когда командир подарил ему свой портсигар, его больше не считали "недомерком", не старались спрятать от пули, он стал бойцом, как все, словацким партизаном.
Привалы унылы. Деревья не укрывают от мокрого снега. Набухла одежда, отяжелели вещмешки, крупно смолотая кукуруза сама по себе превращается в мамалыгу - хоть ложкой черпай. На оружии сквозь смазку проступают предательские пятна ржавчины.
Хорошо хоть, немцы не давят на пятки - можно развести костерок. Правда, тепла от него не жди - один едкий дым: лежалый сушняк давно уж не "сушняк", а "мокряк". Но все же и дым - теплый, жилье напоминает.
На одном из привалов командир позвал Павла к своему костру.
– Говорят, у тебя мать немка?
– Да. - Павел насторожился, нахохлился. Почему командир задал этот вопрос? Разве в отряде нет немцев? Немка - еще не фашистка.
Командир улыбнулся.
– Ну-ну… Не пузырься. Говорят, ты по-немецки чешешь, как по-русски.
Павел кивнул.
– Пойдешь с нами.
Павел не стал спрашивать: куда? Не положено. Только поднялся, готовый идти куда прикажут.
– Сиди, - сказал командир. - Чуть попозже, как стемнеет. - Он отвел взгляд от Павла и стал пристально смотреть на бегающие по сырым головешкам огоньки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19