"Хорошо сказал, плохо, теми или не теми словами, - думал Игорь, наплевать! Зато чистую правду ей под нос сунул!"
И тут же вспомнил Иринину записочку: "Рассказать правду очень трудно, и молодые люди редко на это способны". Лев Толстой.
От записки мысли Игоря перескочили к самой Ирине. Сестру он любил, любил всегда, только теперь, когда она стала уже совсем взрослой закончила институт, доктор, - что-то в их отношениях не надломилось, нет, а разрегулировалось.
Раньше все было проще.
Вот он, третьеклассник, пришел к ней, студентке второго курса, и под секретом рассказал, что, будь у него рубль, он бы мог сегодня в школе купить замечательные образцы красоты женского тела. Услышав такое, Ирина в первый момент опешила и не сразу поняла, что Гарька Синюхин продавал ребятам открытки с обнаженными дивами по рублю за штуку.
Но стоило Ирине сообразить, о чем речь, как она отреагировала легко и точно:
- Рубль за такую красоту - дорого. Хочешь, в воскресенье пойдем в музей, и там за тридцать копеек насмотримся на настоящую красоту?
- А они на самом деле голыми будут? - деловито осведомился Игорь.
- Конечно.
Тогда было просто. А теперь все стало сложнее. Почему? С каких пор? Едва ли Игорь сумел бы ответить на эти вопросы с точностью - нужны мудрость, отстранение во времени, нужен особый склад ума, чтобы понять и правильно оценить порой едва уловимые события, приводящие к большим изменениям.
Однажды к Ирине приехала подруга Ольга. Девчонки готовились к решающему экзамену, а пятиклассник Игорь, чтобы не мешал, был изгнан из их общей с сестрой комнаты. Он безропотно подчинился и, пристроившись за обеденным столом, чертил проекции какого-то кронштейна. Все было тихо и мирно, пока Игорю не понадобилась тушь. Он вошел в свою комнату и сказал:
- Мне нужна тушь.
- Ну и бери, - не взглянув на брата, отозвалась Ирина.
И тут Игорь будто впервые увидел Олю. Длинноногая, яркая, вызывающе-привлекательная девушка развалилась в кресле. Задрав пятки на край стола, она громко вычитывала из толстой книги какие-то совершенно непонятные Игорю медицинские термины. Впрочем, не загадочный текст привлек Игорево внимание, а сама Оля, а точнее, стройные девичьи ноги.
Такого он еще не испытывал. Будто горячей волной захлестнуло его, даже дышать сделалось трудно.
И как она заметила, как только поняла?
- Ну чего ты вытаращился? - не поднимая головы от книги, спросила вдруг Оля. - И чего молчишь? Большой уже, соображать надо. Нравлюсь я тебе? Так давай объясняйся! Можешь на колени встать, а можешь и не становиться. Эх ты, Таращик!..
Каких только прозвищ не придумывали Игорю в школе - был он одно время Колдуном, Игопкиным, был полковником Барком - и никогда не обижался. А тут, услышав этого Таращика, Игорь прямо-таки задохнулся от обиды, покраснел и совершенно растерялся.
Позабыв про тушь и про незавершенный чертеж, Игорь позорно ретировался из дому и долго еще избегал не только Оли, но и сестры, бывшей невольной свидетельницей его посрамления.
Взбудораженный Игорь возвращался домой...
Ехала домой и Ирина. Меньше всего думала она о делах семейных. Человеку, только-только принятому в большую клинику, впервые почувствовавшему всю тяжесть ответственности, налагаемой званием врача, человеку, к тому же честолюбивому и больше всего на свете опасающемуся, как бы кто-то не заметил его неуверенности, страха перед больными, неловкости и колебаний, все остальные заботы, кроме забот медицинских, представлялись такими незначительными, обывательскими и ничтожными, что Ирина была бы, вероятно, крайне удивлена, спроси ее кто-нибудь: "Вас не беспокоит поведение брата? Не кажется ли вам, что Игорю надо помочь?"
Так бывает - даже очень хороший, по-настоящему душевный, любящий человек утрачивает вдруг остроту восприятия, стоит ему излишне сосредоточиться на себе, на своих сугубо личных проблемах.
Игорь и Ирина столкнулись у ворот дома.
- Привет, доктор! - сказал Игорь.
- Привет, мученик науки. Что нового?
- "А просто так удачи не бывают, а просто так победы не придут, отчаянно фальшивя, запел в ответ Игорь, - и самолеты сами не летают, и пароходы сами не плывут".
- Поешь? Ну пой, ласточка, пой, где сядешь?
Плечом к плечу они вошли во двор и одновременно увидели - ворота распахнуты, гараж пустой. Прислонившись к притолоке, стоит мать, в глубине гаража Валерий Васильевич.
- В чем дело? - спросила Ирина. - Куда делась машина? - В голосе ее не звучало ни особой тревоги, ни удивления.
- Продали, - сказала Галина Михайловна, - на будущей неделе получим "Жигуленка"...
- Слава богу, - все так же спокойно сказала Ирина, - а я-то подумала: угнали наш драндулет.
- Драндулет? - тихо выговорил Игорь, бледнея и весь напрягаясь. Драндулет? Этот драндулет, между прочим, покупал и ездил на нем отец... Наш! Правильно Ирка сказала - наш... Только как продавать, так у нас никто не спросил! - Его подхватило и понесло, слова сталкивались, путались, в них уже не было никакого смысла, только горечь, обида и презрение. Продали!.. Вдвоем со своим... Вавасиком продала! Какое право?.. А мы кто? Отец... значит, и мы...
- Ты что кричишь? - пытаясь остановить этот бессмысленный поток слов, спросила Галина Михайловна. - Я же ясно сказала, через неделю будет новый "Жигуленок"...
- "Жигуленок", "Жигуленок"... Подумаешь... Новый "Жигуленок" будет, новый папочка уже есть!.. Вот со своим Вавасиком и катайся... Не буду я больше с вами жить... Отдай мне пенсию за отца... Обойдусь...
- А ну-ка перестань орать! - прикрикнула Галина Михайловна. - Можешь жить как тебе нравится. Подробности уточним дома.
- Дома? Боишься, люди услышат? А я не боюсь, я и здесь могу уточнять.
Галина Михайловна, чувствуя, что теряет контроль над собой, шагнула навстречу сыну и подумала: "Ударить подлеца. Надо ударить". И занесла уже руку, когда вдруг обнаружила - Игоря нет. Перед ней, закрывая полнеба, кожаная спина. Она даже не сразу сообразила - это встал между ними Валерий Васильевич. Но что он говорит, что он говорит? Почему он так говорит?
- В одном ты прав, Игорь, продавать машину, не посоветовавшись с тобой и с Ирой, действительно не следовало. В этом ты прав. Только в этом... А маму обижать нельзя. Несправедливо, невыгодно - другой не будет. И базар на весь двор устраивать ни к чему. Ты же Петелин, Игорь. Пе-те-лин! Нельзя, чтобы это имя всякая шваль по задворкам потом трепала. Дома договорим.
И Валерий Васильевич стал запирать ворота гаража.
Однако дома никакого разговора не получилось. Игорь завалился на кровать и, отвернувшись к стене, демонстрировал, что он ни в чем участия принимать не желает. Ирина сказала матери:
- Оставь его. Попсихует и успокоится.
Валерий Васильевич долго возился в ванной - заменил прокладку в подтекавшем кране, приклеил к стене пластмассовые крючочки для полотенец, раскрутил струбцинку и вытащил отремонтированный накануне туристский ботинок Игоря, потом тщательно со щеткой мыл руки и все это время тихонечко напевал: "Так выпьем за тех, кто командовал ротами, кто замерзал на снегу, кто в Ленинград пробирался болотами, горло ломая врагу..."
Через полчаса Ирина вошла в комнату Игоря и присела на край кровати. Игорь не шевелился. Она посидела молча, потом нагнулась к брату и, касаясь теплыми губами его уха, зашептала как маленькому:
- Глупый ты, глупый, Таращик, ну чего ты, чего? И на кого злишься? Тебе Валерий Васильевич не нравится? Он же маму любит, он же все для нее делает. И какая тебе польза, если они из-за нас ссориться станут? Как ты обозвал его - Вавасик? Смешно придумал...
- Это не я, - неожиданно отозвался Игорь, - его весь дом так зовет петелинский Вавасик.
Игорь перевернулся на спину. Спросил:
- Сейчас скажешь: пойди извинись? А за что извиняться? За то, что я не могу с ними жить? За то, что я псих, как ты объяснила матери? За то, что все врут и притворяются?..
- Не хочешь, не извиняйся, но матери ты хоть что-нибудь сказать можешь? Пожалеть ее?
- А чего ее жалеть? У нее любовь и счастье! Может, это меня или тебя жалеть надо.
- Ну ладно, - сказала Ирина, - делай что хочешь, только умойся и не выламывайся.
Игорь лениво поднялся с кровати и пошел умываться. В ванной он заметил новые крючочки для полотенец и свой отремонтированный туристский ботинок. Вздохнул и, погасив свет, внезапно решил: "Черт с ним, пойду извинюсь".
Он вошел в большую комнату и, никак не называя Валерия Васильевича, не обращаясь к нему, но глядя прямо в глаза, сказал:
- Спасибо. За ботинок. И извините. Это вообще.
- Пожалуйста, - сказал Карич. - А дальше что?
- Не знаю.
- Подумай. Мне лично больше всего за мать обидно.
День еще не был прожит до конца, а Варвара Филипповна приступила уже к подведению итогов. В представлении Синюхиной события выглядели приблизительно так.
"Где петелинская Ирка ночь шастала, сказать не могу, сплетничать и напраслину возводить не буду, тем более девушка она приятная, образованная и уважительность в ней есть; возможно даже, она в больнице дежурила...
Но - и это точно! - утром ее дома не было.
Игорь в школу аккуратно пошел, Гарька - свидетель, вместе они отправились.
Стало быть, детей обоих утром не было!
В какое точно время Галинин супруг из квартиры вышел, я, верно, не заметила, увидела его перед гаражом, когда он машину Петра Максимовича царствие ему небесное, вот кто золотой человек был - мохеровым старым шарфом протирал.
Вышла я. Поздоровалась. Поинтересовалась у Валерия Васильевича, куда, значит, они собираются. Без задней мысли, так просто спросила... И еще обратила внимание, что Гали самой не видно... Но тут она из подъезда выкатилась и на меня напустилась: дескать, едем не гулять, а по делу, а по какому - это, мол, не моего ума забота!
И с чего она взвилась? И что мне их заботы? У нее своя жизнь, у меня своя.
Обидно только, что люди добра не помнят.
Когда она с Петром Максимовичем в наш дом въезжала и ремонт у них шел, где дети ночевали? Под моей, между прочим, крышей. Когда Иринка маленькая болела, а Игорь только ползал, к кому Галина за советом да помощью по три раза на дню бегала? Тоже ведь ко мне. А когда Петр Максимович убился, кто хлопотал больше всех, кто поминки налаживал, чтобы все чин чином и от людей не стыдно было? Но это так, к слову.
Уехали они и ладно, я на Галину даже и не обиделась. Мало чего в семейной жизни не бывает? Может, поссорились, вот она и не в духе... Дело житейское, не стоит и говорить. А вот когда они обратно на такси вернулись, тут я и подумала: те-те-те - нечисто что-то! И как сердце чуяло: продали машину!"
В этом месте плавно текущие размышления Синюхиной были неожиданно прерваны. Пришел Гарька, шумно шваркнул дверью и с порога преувеличенно радостно заговорил:
- Ну, мать, радуйся! Гляди, - и он выложил перед мадам Синюхиной затрепанную книжку, на обложке которой можно было не без труда разобрать: "Типовые экзаменационные задачи для средней школы и решения к ним", чувствуешь?
Варвара Филипповна в особый восторг от книги почему-то не пришла и с подозрением спросила:
- Стащил?
- За кого ты меня держишь, мать? - изображая обиду, сказал Гарька. Придумаешь тоже! Ты на год издания посмотри! Посмотри...
Варвара Филипповна открыла задачник и прочла: 1937 год.
- Господи, старье-то какое! Теперь небось все задачки по-другому решают?
- Эх, мать, ты как из тундры. Это литературу каждый год по-новому учат, историю, географию... А математика тыщи лет стояла и еще тыщи лет стоять будет: трижды шесть - восемнадцать! Шесть в квадрате - тридцать шесть! Ясно? А корень квадратный из шестидесяти четырех сколько будет? Ну-ну, сколько? Восемь, мать, ровно восемь. Понятно тебе?
- Сколько? - неожиданно безо всякого интереса к разглагольствованиям сына спросила Варвара Филипповна.
- Чего сколько?
- Чего-чего?.. Денег, спрашиваю, сколько тебе надо? Будто я твоих фокусов не знаю. Книжка! Достал! Порядок на экзаменах будет! Будет порядок, если я в руки дело возьму, а не возьму, так держи карман шире. Балбесом ты был, балбесом остался. И молчи! Я тебе нечасто выговариваю, считай, повезло. Пусть мать у тебя женщина не больно образованная, а по современному положению вещей и вовсе даже одноклеточная, все равно повезло тебе, дураку. Без отца растешь, а скажи, чего у тебя нет? В чем нуждаешься? У кого, кто с папочками существует, чего больше? У Витьки Фрязина мотоцикл! Верно. Так я считаю, мотоцикл баловство и ничего от него, кроме смертоубийства, не бывает. Потому у тебя мотоцикла и нет.
Тут Гарька попытался было вставить слово, но Варвара Филипповна слушать его не стала:
- Молчи и слушай! Я редко с тобой разговоры разговариваю, потерпи... Так что ты Белле Борисовне про меня наболтал?
Гарька сразу напрягся, забегал шустрыми глазками по потолку, окнам, полу...
Белла Борисовна действительно вызывала его на беседу, и он долго, вдохновенно разыгрывал крайнюю степень смущения и полную откровенность, плел что-то о своей несчастной сиротской жизни с матерью - женщиной малограмотной, черствой, сомнительной... словом, не пожалел сынок красок.
- Молчишь? А давеча не молчал! Что грамотности мне не хватает говорил? Говорил! Пусть это и правда, да мог бы помолчать. Мог бы родную мать не срамить. Деньги в доме непонятно откуда берутся - намекал? Намекал! И подлый намек еще делал, будто я махинации темные проворачиваю. Делал? Делал! Ну допустим, что так на самом деле все и есть. Почему же ты не объяснил, куда деньги идут? На что расходуются "темные" денежки-то? Кто фирменные джинсы носит - ты или я? У кого часы последнего выпуска, без стрелок - у тебя или у меня? А магнитофон "Филиппс" у кого?.. Молчишь? И правильно делаешь! Знаешь, мать простит. Все простит. Все, да не совсем, подлая твоя душа... Ладно! Сколько?
- Чего сколько?
- Чего-чего? Сколько денег за книжку твою дурацкую надо?
- Букинистическая ведь... редчайшая, можно сказать... ни в одной библиотеке не достанешь.
- Ну?
- И почти все билеты учителя с нее скатывают. Думаешь, им охота каждый год новые задачки выдумывать? Вот и тянут тихонечко. Так что если у кого шарики работают, тот такую вещь не упустит...
- Сколько?
- Парень знакомый семь просил...
Вскоре после гибели Петелина Галина Михайловна прочла у Хемингуэя: "...когда что-то кончается в жизни, будь то плохое или хорошее, остается пустота. Но пустота, оставшаяся после плохого, заполняется сама собой, пустоту же после хорошего можно заполнить, только отыскав лучшее". Она любила Хемингуэя и верила ему. Писатель помог ей не замкнуться в своем вдовстве, искать общения и общества.
Конечно, Галина Михайловна знала, что не только Синюхина, но и некоторые другие соседки не одобряют ее поведения: не успела мужа похоронить и уже... Но к пересудам этим относилась совершенно спокойно, должно быть, потому, что одной ей было точно известно: за многозначительным "уже" ровным счетом ничего не кроется, ничего, кроме стремления избежать одиночества.
Однажды, как всегда по какому-то пустяковому поводу, зашла к ней Синюхина и участливо, жалостливо, с придыханием пустилась в рассуждения о тяготах вдовьей доли.
Галина Михайловна сочувствия не приняла, сказала, хоть и не зло, но колко:
- Но вы же не вдова, Варвара Филипповна, стоит ли вам так расстраиваться?
- Разве я о себе печалюсь? О других душа моя болит и о тебе тоже. Вот дети скоро вырастут, а тогда что, какой интерес жить?
- Вы у меня спрашиваете, Варвара Филипповна, или, так сказать, вообще рассуждаете?
- Вообще, вообще, Галя, просто так... А тебя чего спрашивать, что ты можешь знать?
- Почему не могу? О ком-нибудь другом, конечно, не скажу, а о себе могу.
- И чего же ты про себя скажешь?
- Я непременно постараюсь выйти замуж. Для себя и для ребят выйду.
- Ну молодец, Галька! Решительная ты. И на примете человек подходящий есть? - живо поинтересовалась Синюхина.
Но Галина Михайловна не удовлетворила ее любопытства, ответила с усмешкой:
- Нет, так будет.
И этого было вполне достаточно, чтобы в синюхинской голове немедленно возникла своя ясность: "Галька Петелина землю носом роет - замуж рвется. За сорок лет бабе, а об чем думает!"
Теперь ночью, когда Галине Михайловне не спалось и слепая холодная тревога тихо охватывала сердце - что-то кончилось, что-то снова кончилось, - она вспомнила те горькие дни и вперемежку с недавним давнее. Совсем-совсем давнее.
В сорок четвертом ей было семнадцать, она работала на авиационном заводе оружейницей. Прибавила в документах год и чуть не слезами выпросилась на фронт.
В Кандалакше, до которой девчонки добирались две недели, не падали бомбы и не рвались снаряды. Здесь пахло гарью, и развалины домов смотрели на девчонок, казалось, с недоумением... Угрюмый старик старшина, сокрушенно вздыхая и охая, выдал вновь прибывшим кирзовые сапоги сорокового размера, гимнастерки с рукавами, достигавшими колен, брюки до горла и необъятных размеров кальсоны...
В сырых землянках капало с потолка и подозрительно шуршал песок по стенам.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30