Никогда и никому Пепе не говорил: "Не будешь знать матчасти, убьешься!" - но всегда с удовольствием рассказывал, как ему удалось по странному поведению стрелочки масляного манометра установить опасный дефект двигателя, и как инженер не хотел верить диагнозу летчика, и как растерялся, когда двигатель вскрыли, и он, Петелин, оказался прав!..
И стрелковая подготовка его расхвалена, да и как не расхвалить, когда он сбил одиннадцать самолетов противника лично и шесть в группе... Но не только пятерки в его характеристиках.
Уверен, записано: "Имели случаи проявления недисциплинированности, нетактичного поведения со старшими, самоуправства..." Расшифрованы или не расшифрованы эти нелестные "отдельные случаи", сказать затрудняюсь, но пояснить могу.
Петелин зашел в штабную землянку после четвертого боевого вылета, выполненного в тот день, увидел - сидит на нарах младший сержант Галя Кожевникова, оружейница, шмыгает носом и отворачивается, стараясь скрыть слезы. Галя прибыла в часть за неделю до этого и была назначена оружейницей в звено управления полка. Совсем еще девчушка, хорошенькая, застенчивая, она приглянулась многим. Ничего более существенного сказать о ней Петелин пока не мог. Спросил:
- Ты чего, "щелчок"?
- Так.
- Обидели?
- Пристает...
- Кто?
- Старый этот, лысый... подполковник...
- Ясно. Не плачь. Больше не будет, беру на себя.
Петелин разыскал начальника связи, отозвал за капонир и сказал несколько слов. Каких именно слов, история не сохранила, но механики хорошо запомнили, как выскочил из-за капонира начальник связи - красный и весь в поту, а некоторые, самые дальнозоркие, клянутся, что и с подсвеченным глазом. Кажется, он пожаловался начальнику штаба и грозился написать рапорт, но тот отговорил связиста:
- О тебе ведь, а не о Петелине слава по всей дивизии пойдет, ну скажи, на черта тебе такая честь? Тоже мне Дон-Жуан...
Когда я потом спросил у Петелина, знал ли он тогда или хотя бы надеялся, что со временем Галина Кожевникова сделается Галиной Михайловной Петелиной, матерью Ирины и Игоря, Пепе искренне удивился и фыркнул:
- Да что я, хиромант какой-нибудь? Откуда я мог это знать?
Старшина эскадрильи доложил Петелину, оставшемуся за комэска, что личный состав подразделения завтракал без сладкого чая, так как "какой-то гад смахнул тарелку с сахаром, выставленную на раздаче".
Петелин пропустил все неуставные слова мимо ушей и очень разволновался:
- Выходит, свой взял? Говоришь, в столовой никого из другой эскадрильи не было? Свой! На кого думаешь, старшина?
- Не могу знать.
- Почему не можешь? Обязан, не имеешь права не знать!
И приказал выстроить эскадрилью. Речь исполнявшего обязанности комэска Петелина передать печатно невозможно, но это было еще не худшее. Почему он ринулся вдруг к сержанту Кремневу и приказал тому вывернуть карманы, никто не понял, но все услышали:
- Не буду я карманы выворачивать, не имеете права... - Это сказал Кремнев.
- Не будешь? Будешь! - И, прежде чем сержант успел ответить, полоснул отточенным как бритва парашютным ножом по одному карману, по другому, по третьему. - У своих!.. Разменялся на тарелку сахара... Ступай в спецчасть и доложи, кто ты есть. Все свободны...
И опять мудрый начальник штаба уговаривал на этот раз Петелина:
- Ну а если бы ты ошибся, если бы не посыпался из этой свиньи сахар, ты понимаешь, чем такое чепе для тебя обернулось бы? На подчиненного с ножом...
- Посмотрели б вы, как у него глаза суетились, так не засомневались бы...
- Чего ты хочешь? Судить Кремнева? Позор на весь полк принять? Воровство ведь. Подумай, какая по армии слава разнесется?..
Кремнев отсидел на гауптвахте и вернулся в эскадрилью. Петелин вызвал его и сказал:
- Простил тебя начальник штаба, не я. Понятно? Еще украдешь хоть коробок спичек, пристрелю.
С перепугу или по каким-то более тонким соображениям Кремнев незамедлительно доложил начальнику особого отдела об угрозе капитана Петелина. И только из снисхождения к его боевым заслугам Пепе наказали сравнительно легко - задержали присвоение очередного воинского звания и записали в характеристику: "Имели случаи самоуправства и превышения власти".
Но для чего вспоминать об этом теперь, когда Пепе нет, когда приукрашенный его портрет висит в летной комнате Испытательного центра, когда мемуаристы-авиаторы, верные древнему закону - о мертвых только хорошее или ничего - вспоминают бои, победы, вынужденные посадки Петра Максимовича Петелина, его завидное неизменное хладнокровие, выдержку, железное самообладание?..
Мне идти к Игорю, и не могу я нести с собой голубовато-розовый портрет его отца. Если мальчишка и не учует подделки, скажем, по молодости лет и неопытности, то петелинская кровь, что течет в нем, должна взбунтоваться. И потом: то, что можно простить мемуаристам, старающимся возвысить своих героев, заставить их сиять в веках, мне непростительно - я ведь его ведомый, а дело ведомого сохранить командира живым и невредимым. Невредимым!
В ШКОЛЕ И ДОМА
Игорь проснулся раньше, чем прозвенел будильник, и сразу скосил глаза на пыльно-зеленую обивку стула, стоявшего в изголовье кровати. Так и есть: брюки наглажены и аккуратно перекинуты через спинку, рубашка сложена по всем правилам и тоже на спинке, а на зеленом сидении белым горбиком, словно палатка среди поля, торчит бумажка. И так каждый день, с тех пор как Ирина взялась за его воспитание лично. "Вот не буду читать, - подумал Игорь, - надоело!" - и тут же потянулся за запиской.
Аккуратным, совсем не докторским, а скорее ученическим почерком на белой карточке было выписано:
"...никто не может испортить свою жизнь, не испортив при этом еще чьей-нибудь". Шон о'Кейси.
"Интересно, кого Ирка имела в виду: себя и меня или мать и меня? подумал Игорь. - Но это несправедливо, кому я порчу жизнь?.. Никому ничего не порчу! Сами живут как хотят, меня не спрашивают... И они пусть не лезут..."
Игорь сел на кровати, нажал на стопор будильника (а будь он вредным, старайся другим портить жизнь, не нажал бы. Пусть бы им позвонило!) и, подняв голову, задержал взгляд на большой отцовской фотографии, висевшей над кроватью.
На портрете отец был в шлемофоне, сбитом на затылок, с прицепленной за одну резинку кислородной маской, куртка расстегнута. Снимок сделал один из лучших фотокорреспондентов популярного иллюстрированного журнала, сделал сразу после исполнения парадного пилотажа. Когда-то этот портрет принес в дом сам отец и заявил:
- Полагаю целесообразным вывесить такую картину для всеобщего обозрения. Как, Галя? Красавчик? Будешь хвастать еще лет сто, а в моем присутствии ты сможешь говорить людям, указывая на меня пальцем: "А этот его непутевый старший брат!" Вешаем? - И сам повесил фотографию в большой комнате.
Потом, когда отец погиб, когда прошло уже много времени и в их доме появился другой мужчина - Валерий Васильевич Карич, Игорь перенес фотографию отца к себе в комнату.
Галина Михайловна, обнаружив темное пятно на светло-зеленых обоях в большой комнате, спросила Игоря:
- Зачем ты унес фотографию отца? - При этом голос ее звучал ровно и сдержанно, но Игорь моментально решил: "Притворяется" - и ответил с вызовом:
- Потому что это мой, понимаешь, мой отец!
- Все я понимаю, Игорь, а ты... - и, не договорив, она вышла из комнаты.
Через несколько дней темный прямоугольник на обоях в большой комнате исчез - его закрыла чеканка: фантастическая птица с причудливыми крыльями на фоне грозовых облаков...
Вообще с тех пор, как в их доме появился Валерий Васильевич, в жизненном укладе почти ничего не изменилось, только Игорь все время ощущал скрытое напряжение и ждал, ждал - вот-вот должно что-то произойти.
Валерий Васильевич ничего плохого Игорю не говорил и не делал, но само его присутствие ставило перед мальчишкой столько вопросов, на которые он не умел ответить: как называть маминого мужа? Обычно, обращаясь к отчиму, дети говорят "дядя Витя" или "дядя Саша", но у Игоря язык не поворачивался произнести "дядя Валерий", и он старался обходиться вообще без обращения...
Мог ли он что-нибудь просить у нового мужа матери? Вероятно, мог, раз они жили общим домом, под одной крышей, но Игорь не решался.
Должен ли он был показывать Валерию Васильевичу свою неприязнь? По здравому рассуждению упрекнуть Карича было решительно не в чем, но и расположения Игорь к маминому мужу не чувствовал...
Скатываясь с грохотом по лестнице, Игорь с досадой вспомнил Иркину записку: "Как там было - если себе жизнь портишь, то другим тоже?.."
За углом дома Игорь едва не столкнулся с Гарькой. Гарька не торопился и, вместо того чтобы поспешать в школу, задумчиво рассматривал голубей, ворковавших на солнышке.
- Привет, Гарька, ты чего стоишь?
- Думаю: какой смысл идти. А? Какой смысл, Ига?
- Так опять разговоры, опять шум будет...
- А если русачка спросит, тем более будет шум.
- Нет, я все-таки пойду.
- Ладно, потопали вместе.
Ребята подошли к школе, когда уже звенел звонок, и Гарик сделал последнюю попытку:
- А можем, наплюнем и рванем?..
- Так пришли уже...
И оба понуро поплелись в класс.
Ничего значительного - ми приятного, ни неприятного - в этот день не произошло, если не считать обмена записками между Игорем и Гарькой. Хотя сами по себе записки ни о чем особенном не говорили, они все-таки привели к малоприятным последствиям. Но сначала Гарька написал на клочке бумаги: "У тебя деньги есть?"
"60 коп.".
"Мало!"
"Больше нет".
"Почему? Мать на вас с Иркой вон какую пенсию огребает! Неужели всю в своего Вавасика вламывает?"
Игорь не ответил. Но и о чем шла речь на уроке, он больше не услышал. В голове застряли два слова - насмешливое "Вавасик" и вполне обыкновенное - пенсия.
В этот субботний день Карич встал чуть позже обычного и, наскоро выпив чаю, спустился в гараж. Продавать "Волгу", купленную еще Петелиным, ему не хотелось, и он всячески тянул, откладывал, но Галина Михайловна настаивала, и доводы ее были безупречны: машина состарилась, ремонтировать ее нет смысла и вообще автомобиль - средство транспорта, какие тут могут быть сантименты?
- Это просто ханжество делать вид, что старый рыдван может быть дорог как память.
Возразить было нечего, и все-таки Карич неохотно спустился в гараж, проверил машину, протер стекла и выехал во двор. Галина Михайловна должна была вот-вот выйти.
Но прежде, как из-под земли, рядом с Каричем выросла мадам Синюхина. Варвара Филипповна Синюхина была давней соседкой Петелиных. Пепе ее терпеть не мог и окрестил Пережитком, но это прозвище не привилось, тогда он прозвал ее мадам Синюхиной, и "мадам" прилипло к ее фамилии намертво.
- Доброе утро, сосед, на прогулку собираетесь?
- Доброе утро, Варвара Филипповна.
- А Галя где? Что-то я ее третий день не вижу?
- Галина Михайловна сейчас спустится.
- Интересный вы человек, сосед, законную жену по имени и отчеству величаете. С чего бы это? - Но выяснить, с чего, Синюхиной не удалось: из парадного вышла Галина Михайловна и громко спросила:
- Чего ж ты, Валерий, все документы оставил - и доверенность и паспорт мой?..
Синюхина насторожилась.
- Доброе утро, Галочка, а я-то думала, вы гулять... Выходит, по делам?..
- Здравствуйте, Варвара Филипповна, вы угадали - мы действительно не гулять едем, а по делу. Интересуетесь, по какому? Могу ответить. Дело у нас законное и скрывать нечего. А если не интересуетесь, тогда будьте здоровы...
Валерий Васильевич мягко тронул машину и выкатил со двора.
А мадам Синюхина осталась кипеть благородным негодованием: так оскорбить, так унизить! И кто позволяет себе - Петелина! Не успела мужа похоронить, взрослых детей не посовестилась - привела в дом другого. И с чем пришел этот человек? С ободранным чемоданишком... И это после Петра Максимовича - мужчины самостоятельного, видного, всей страной уважаемого.
Впрочем, всего, что приходило в голову Синюхиной, не пересказать, да, наверное, и не нужно...
А "Волга" тем временем, миновав городок, выехала на шоссе и устремилась к Москве. Карич вел машину почти незаметными, хорошо рассчитанными движениями и молчал. У него была эта способность - молчать за рулем часами, даже сутками.
Первой заговорила Галина Михайловна:
- Что с Игорем делать?
- Переломится, все в его возрасте шершавыми бывают.
- Но ведь не учится совсем. Вчера опять из школы звонили. И грубит, и слушать никого не хочет. Поговорил бы с ним как мужчина с мужчиной.
- Какой он мужчина, Галя? Да и от разговоров что проку. Слова, они и есть слова. Будь моя воля, забрал бы его из школы...
- Куда забрал?
- Не знаю. Возможно, в техникум или учеником на завод, а десятилетку пусть бы вечернюю кончал. Ему не слова, ему дело нужно.
- Но почему ты говоришь: будь твоя воля? Разве я стану тебе перечить?
- Ты не станешь, он станет.
- Ну а если ничего не говорить, ни во что не вмешиваться, только присутствовать, что тогда будет?
Инспектор ГАИ, дежуривший на перекрестке, еще издали показал: остановиться! Карич сбросил газ, незаметно притормозил, и машина, подкатив к самым ногам рослого капитана милиции, остановилась. И сразу, как только капитан разглядел Карича, лицо его утратило служебную официальность.
- Валера! Здоров! Какими судьбами?
- Здоров, Фунт! Прежде всего позволь представить тебя моей жене, Галине Михайловне.
Капитан козырнул и назвался:
- Фунтовой Олег Павлович. Очень рад. Мы с Валерой в одном классе, представьте себе, учились и в одном батальоне служили. И по первому разу на родных сестрах женились...
"Волга" задержалась на перекрестке. Старым товарищам нашлось что вспомнить, и остановка эта как нельзя благотворнее подействовала на Галину Михайловну. Она вдруг подумала: "Вот это и есть жизнь - встречи и расставания". И, хорошо улыбнувшись Фунтовому, пригласила его в гости.
В тот час, когда старенькая петелинская "Волга" перешла в руки нового владельца и Карич, отказавшись вспрыснуть сделку с приобщившимся к клану автовладельцев работником общественного питания, заторопился домой, Игорь стоял перед новым завучем.
- Скажи, пожалуйста, Петелин, что тебе мешает заниматься как положено? - миролюбиво спрашивала Белла Борисовна. - Человек ты, мне кажется, не без способностей, физически здоровый, семья хорошая, материально обеспечен. Так в чем дело? Почему на тебя жалуются все преподаватели подряд? А?
Игорь молчал.
- И откуда в тебе эта неуважительность к старшим: вот я трачу время, стараюсь разобраться, помочь, а ты даже не считаешь нужным удостоить меня ответом? В школе я человек новый, значит, "старых счетов" у нас быть не может, верно? А что получается - я к тебе с уважением, с лучшими намерениями обращаюсь, а ты...
- За что ж меня уважать, если учусь я плохо и учителя на меня все, как один, жалуются? Не за что меня уважать, Белла Борисовна. Недостоин я вашего уважения. Со мной надо бороться...
- Вот видишь, Петелин, ты же п о н и м а е ш ь, что живешь не так, как надо, чего же тебе не хватает, чтобы исправиться?
- Вообще-то я бы мог вам объяснить, чего мне не хватает, да, боюсь, скажу, а вы на всю школу раззвоните...
- Что за слова, Петелин? Мне, пожилой женщине, ты говоришь "раззвоните"?..
- Вы пожилая женщина? Не прибедняйтесь, Белла Борисовна, в вашем возрасте - я у Бальзака читал - только и заводят любовников...
- Петелин! Ты забываешься.
- Ну вот, а говорите, с уважением ко мне относитесь. Слово не так сказал, кричите! Я вам "вы", а вы мне "ты"! Вы видите, я стою! Вам на меня наплевать, вам статистику исправлять надо, а все остальное так, разговоры.
- Петелин! Я запрещаю... в таком тоне...
- Вам надо работу показывать, а я мешаю, как кость в горле торчу, так почему бы нам не договориться по-тихому - вы нарисуете мне все тройки за год, как некоторым рисуют, я заберу документы и с осени тихо слиняю из школы. Вам хорошо, и мне хорошо.
- Это наглость, Петелин, и оскорбительная клевета! Кому это, как ты изволил выразиться, рисуют тройки?
- Неужели я дурей Бабуровой? Скажете, Райке не натягивают на трояки? Эта кретинка сама хвастает, как ее мамаша с учителями контакты налаживает... Знаем! А про уважение чего там говорить. Никого я не уважаю и не собираюсь...
Белла Борисовна поднялась со своего места и, стараясь говорить как можно тише, чтобы ничем не выдать себя, - все в ней клокотало от возмущения - сказала:
- Разговор окончен, Петелин. Мне очень-очень жаль, что ты ничего не хочешь понимать. И запомни - тебе придется ответить за каждое твое слово.
- Не пугайте... Не придется! Свидетелей у вас нет... И куда вам от меня деваться? Вы же обязаны меня доучить... выпустить... я какой-никакой, а процентик... один от сорока - это сколько? Два с половиной процента!..
Из школы Игорь возвращался в крайнем возбуждении. Знал, что последний номер даром не пройдет, и все равно возбуждение было скорее радостным, чем тревожным, будто ношу с плеч скинул.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30