Как-то ночью, в лесном окружении,
Где колеблются светляки,
Родилось дитя — Поражение,
Дочка Страха и дочь Тоски.
Длинноноса, черна, худа,
И глаза глядят в никуда:
Как у Страха, они велики
И бесцветны, как у Тоски.
Говорит сквозь слёзы Тоска: —
Жизнь и так у нас не сладка.
Не хватало нам Поражения!
Как нам выйти из положения? —
Дальний гром загремел в горах.
Задрожал над ребёнком Страх:
— Ни кола ни двора у нас,
Пробиваемся с корки на корку!
Вот Победа бы родилась!
В Поражении же что толку?
Недвижим туман над рекой.
Громко совы в лесу аукают.
Белый Страх с зелёной Тоской
В камышах ребёнка баюкают,
И никак их не различишь —
Бел туман да зелен камыш!
Говорит жене своей Страх:
— Не держи дитя на руках!
Положи его на дороге,
Дай бог ноги нам,
Дай бог ноги!
Утром иней земли коснулся —
Сиротой ребёнок проснулся.
Громко маму зовёт и плачет,
Не поймёт, что всё это значит!
Призадумалось Поражение,
Вдаль взглянуло без выражения:
— Я такого не ожидало! —
Посидело оно, порыдало,
Но что без толку горевать —
Надо родственников искать!
Погрозило вдаль кулачком
Да потопало босичком…
Так с тех пор оно ходит мрачное,
Ищет всюду отца и мать.
Как увидит где неудачников —
Так и кинется обнимать!
Если где-нибудь плач заслышит
Или где-то кого-то бьют, —
Поражение тут как тут,
У порога стоит, не дышит:
Мол, не вы ли мои родители?
Приютить меня не хотите ли?
Как заглянет куда в избу, —
Все надежды летят в трубу!
А посмотрит взглядом раскосым, —
Так любого оставит с носом!
Ну, изгонят все Поражение,
Никакого к нему уважения!
Много лет оно ищет родителей,
Мать свою да отца своего.
У Победы друзья — Победители,
Ум и Смелость его родители,
Пораженье — всегда одно!
Так и бродит оно по свету,
И нигде ему счастья нету!
— Ну как? — спросил дядя, окончив читать.
— Неплохо, — сказал я. — Только немножко старомодно. И вообще — не стихи, а басня…
— Почему старомодно! — обиделся дядя.
— Сейчас так не пишут! — сказал я. — Герои какие-то придуманные… Страх, Тоска… А потом, Поражение бывает и от усталости!
— Ну, это ты брось! — сказал дядя. — От какой там усталости! Главное, не трусить и не падать духом — вот о чём стихи! И есть тут ещё одна мысль: о том, что люди не любят признавать своё Поражение. Никто не хочет быть отцом Поражения! Всяк на другого сваливает или на обстоятельства. Все лезут в родственники к Победе! Вот о чём стихи. Ты просто не понял…
— Я понял! Только сейчас так не пишут. Стихи, наверное, написал какой-нибудь древний поэт. Кто их написал?
— Один человек, — нахмурился дядя.
— Опять один человек! Почему ты не скажешь — кто?
— Потому что он не был поэтом, — сказал дядя. — Да и фамилию я забыл…
Дядя замолчал и стал смотреть вдаль. Я тоже посмотрел вдаль.
Там, внизу, лохматился лес во все стороны до самого горизонта, на западе он был ограничен синими и белыми вершинами Хибин, а на северо-востоке выпуклой дымной полосой лежало море. Лес горбатился лысыми и кудрявыми сопками, между ними светились капли озёр, а прямо под нами бежала извилистая Нива, бежала в неслышном грохоте: там, внизу, пороги ревели и пенились, а отсюда они казались немыми и застывшими, как остановившиеся мгновения.
Мгновений этих было много, по ним мы должны были скоро поплыть на плоту, и я смотрел на них и думал: как мы по ним поплывём?
Чёртова дюжина
После того как дядя прочёл стихи о Поражении, мы ещё долго спускались с сопки, продираясь сквозь заросли, переходя вброд ручьи и перелезая через огромные поваленные деревья.
Мы шли полночи и полдня, а потом спали полдня и почти всю ночь; мы даже не ставили палатку, а сразу легли, разостлав палатку на земле, так мы устали, продираясь сквозь все эти заросли; лес был тут очень густой, заваленный буреломом, настоящее медвежье место! Порфирий специально привёл нас в это место, потому что здесь было много сухих елей, нужных нам для плота. Порфирий давно знал это место, это было прекрасное место, потому что река здесь была глубокая. Пороги начинались опять где-то ниже, а здесь их не было. Кроме того, под крутым берегом была небольшая бухточка, где удобно было спускать плот на воду. Здесь мы должны были построить лесную верфь, специальное устройство для постройки плота и спуска его на воду. Так что работы у нас было по горло. Но это была прекрасная работа! Весёлая работа, хотя и трудная. Не каждому в жизни приходилось строить верфь и плот и спускать этот плот на воду, а мне, как видите, приходилось.
Хотя вы этого ещё не видите — подождите, скоро увидите, я вам всё расскажу. Но рассказывать надо по порядку, поэтому потерпите. Всё надо делать по порядку, без порядка ничего не получится.
Дело в том, что не всякий сухостой годится в дело.
Нужны, во-первых, ели. Во-вторых, одинаковой толщины и прямые. И, в-третьих, не трухлявые внутри…
— Вот эту можно! — сказал Порфирий, смерив взглядом высокую ель.
Ель стояла у самой воды, уцепившись корнями за камни. Ствол дерева был покрыт высохшим мохом, свисавшим с коры белыми бородами, и полусогнутые ветви дерева, опущенные к земле, тоже были покрыты бородами, а сами ветви были чёрными, голыми, только кое-где на них торчала кисточками высохшая рыжая хвоя.
Я передал Порфирию пилу, и они с дядей стали пилить ствол, встав по обе его стороны, а я пошёл искать ещё сухостой.
Потому что нам нужен был ещё сухостой. Порфирий сказал, что для хорошего плота нам нужно двенадцать сухих елей. Самое меньшее! То есть дюжина.
Отойдя немного вверх по реке, я нашёл на берегу ещё две сухие ели, недалеко от воды.
Порфирий велел искать сухостой возле самой воды, чтобы не надо было таскать деревья издалека.
Река бежала здесь в густом лесу, в буреломе, а под буреломом громоздились гранитные камни, прикрытые мохом, и я то и дело проваливался в щели.
Попробуйте-ка вынести из такого бурелома двенадцать больших деревьев! Тринадцать нам уже не нужно, потому что это чёртова дюжина. У чертей в дюжине почему-то тринадцать единиц, а у нас? — у людей — двенадцать…
Хлоп! Я опять провалился в щель между камней, ушибся и ободрал до крови ногу. Зато я увидел ещё одну ель.
Может, черти и могут плыть на плоту, в котором тринадцать брёвен, а мы не можем. Потому что с нами может случиться какая-нибудь неприятность…
Ура! Ещё три сухие ели, тоже над водой, — вода подмыла им корни и они наклонились над самой водой.
С чертями на тринадцати брёвнах ничего не случится, потому что это, во-первых, чёртова дюжина, а во-вторых, тринадцать у чертей вообще счастливое число. А у нас — несчастливое. Это такая примета…
Чёрт возьми! Опять я наступил на мох и чуть не провалился в яму, полную воды!
Дядя, конечно, сказал, что это всё чепуха, потому что дядя в приметы не верил. А Порфирий верил.
Ещё одна сухая ель — итого восемь!
А я ещё не знал, любить мне тринадцатое число или же не любить, потому что я это число ещё не испытал, хотя мне и было тринадцать лет.
Девятая сухая ель! Но как болит нога!
Мне было тринадцать лет, но никаких особенных неприятностей у меня не было, наоборот: всё было прекрасно!
Я остановился и оглянулся вокруг: дальше идти не было смысла.
Здесь в Ниву вливался какой-то боковой приток, на том берегу притока лес кончался и буйно разрослись кусты можжевельника. Кое-где над кустами торчали кривые берёзки, но елей нигде не было видно. Я повернул назад.
— Девять елей тоже неплохо! — сказал я вслух.
Всё у меня было прекрасно, хотя мне и было ровно тринадцать лет. Но я ещё не знал, что это пока у меня было всё прекрасно, потом-то всё стало не прекрасно, и это «потом» наступило вскоре, когда мне всё ещё было тринадцать: именно в тринадцать лет у меня начались разные неприятности, начались сразу же, как только мы вернулись в Москву, но тогда, на реке Ниве, я ещё ничего об этом не знал. Когда-нибудь, в будущем, я вам об этом всё расскажу…
В стороне, в самой чаще, я увидел ещё две ели… Я хорошенько запомнил место.
Так что, может быть, тринадцать действительно чёртова дюжина, действительно плохое число — чёрт его знает, что это за число! А может быть, и нет. Может быть, это самое обыкновенное число, как все остальные числа, тем более что и в четырнадцать лет, и в пятнадцать — и так далее, много лет подряд, — у меня было очень много неприятностей и улеглись они только к тридцати трём годам. Хотя начались они, именно когда мне было тринадцать лет, вскоре после этого путешествия, все наши семейные неприятности…
Я влез на камень и увидел дядю и Порфирия, которые курили на спиленной ели — её тонкий конец лежал в воде, а комель на камнях, и все ветви на ней уже были обрублены. Дядя помахал мне рукой, а Чанг побежал навстречу.
Но опять-таки — дяде-то вовсе не было тогда тринадцать, ему в тот год уже было пятьдесят лет — прекрасное число! — так что не знаю, смотрите сами. Я в этом числе просто запутался. Сейчас, когда мне тоже много лет, почти столько же, сколько тогда было дяде, я в числах немножко запутался, я ничего вам толком сказать не могу. Я же не Лобачевский, в конце концов! Могу сказать только одно: жаль, что мне сейчас не тринадцать! Когда мне было тринадцать, я в числах не путался, я вообще ни в чём не путался, мне всё было ясно…
— Всё прекрасно! — сказал я. — Девять елей у воды и две в стороне. Не хватает одной ёлочки!
— Найдём! — сказал Порфирий. — Посиди, отдохни.
Отдохнув, мы опять принялись за дело. Под руководством Порфирия. Они с дядей пилили деревья, а я обрубал ветви. Немножко я тоже попилил, но в основном обрубал. Это не так просто. Конечно, обрубить несколько сучков на растущем дереве просто, а рубить их на поваленных деревьях в буреломе — не так-то просто!
Во-первых, потому, что их много: руки устают. А во-вторых, потому, что дерево, когда его повалят, лежит не на ровном месте и не на верстаке, а в чаще, в кустах, а иногда заклинивается между огромных камней — попробуйте подлезть под это дерево! Потому что северный лес — это вам не подмосковный лес, где под деревьями ровная земля, покрытая шёлковой травкой! Здесь нет ничего шёлкового — всё дикое, колючее, перекорёженное, спутанное и перепутанное: под ногами то камень, то болото, то мох, который качается под ногами. Поэтому работать здесь не так-то просто. Конечно, снаружи на лежащем дереве обрубать ветви легко, а вот снизу, под брюхом лежащего дерева, нелегко. В этом-то всё и дело!
Но я работал прекрасно, хоть у меня и заболела вскоре спина, потому что я всё время работал согнувшись.
Ещё мне мешал Чанг — он всё время путался под ногами, и лез под топор, но я прикрикнул на него хорошенько, и он куда-то убрался — убежал на разведку.
Несколько раз он прибегал посмотреть, что мы делаем, и морда у него была вся в земле, и лапы в земле — значит, он где-то что-то копал, выискивал, — а потом он опять надолго убегал.
Иногда, воткнув топор в ствол, я помогал дяде и Порфирию стаскивать деревья в реку. Я с удовольствием им помогал, чтобы хоть немного поразмяться, походить прямо. Стаскивать деревья в реку тоже ке просто, особенно те, что стоят в чаще, вдалеке от воды. Надо было продираться сквозь заросли с тяжёлым бревном в руках. Дядя и Порфирий тащили бревно на плечах, а я не мог, потому что не доставал плечом до бревна, когда его несли дядя с Порфирием. Особенно высоко поднимал бревно Порфирий, он же был гигант! Он брал бревно за комель — за толстый конец — и шёл впереди, и дядя брал бревно за тонкий конец и шёл сзади, а я шёл в середине и нёс бревно не на плече, а на вытянутых руках. Иногда я вдруг вовсе отрывался от бревна, оно взлетало вверх, а я оставался с протянутыми в воздухе руками где-то внизу! Так получалось, когда Порфирий или дядя вставали на камень или перелезали через бугор или когда я сам спускался в какую-нибудь яму.
И ещё очень мешали нам комары; они вились тучей над каждым из нас и жалили как сумасшедшие, и мы с дядей надели накомарники, а в них было очень неудобно — плохо видно и душно.
Солнце жарило вовсю, была прекрасная погода, несмотря на то что мы были за Полярным кругом — за Полярным кругом тоже бывает жарко, да ещё как! Было, наверное, градусов двадцать пять. Порфирий сказал, что это редкость, что, наверное, дядя привёз эту жару из Испании. Работать в такую жару было трудно, особенно в накомарниках и брезентовых костюмах и в сапогах — всё это мы надевали от комаров. Порфирий тоже был в сапогах и в костюме, но накомарника он не надевал — он же комаров не чувствовал, — он шёл с бревном в руках, и его руки и голова были прямо-таки облеплены комарами, а он хоть бы хны! Я тоже стал относиться к комарам намного спокойнее, но не так, как Порфирий.
А ещё Порфирий сказал, что, когда мы поплывём на плоту, комаров не будет — их на воде нет. Тогда мы сможем раздеться и остаться в одних трусах и сидеть на плоту, поплёвывая в воду, и загорать, и петь песни, а плот будет нас нести и нести, и так мы приплывём, одним махом, в Кандалакшу, к Белому морю. Вот будет здорово! Но для этого надо было сначала хорошенько поработать в лесу!
Когда мы свалили все деревья (двенадцать штук) и обрубили все ветви (тут дядя и Порфирий мне помогли) и стащили их в воду (тут я помогал дяде и Порфирию), мы стали буксировать брёвна по воде в нашу заветную бухточку. Дядя и Порфирий буксировали сразу по два бревна, а я по одному. Так как все брёвна были заготовлены нами выше по течению, буксировать их было легко. Мы обвязывали их верёвкой у комля и вели за верёвку вниз по течению, как настоящие бурлаки! Иногда мы шли по берегу, а иногда прямо по воде! Брёвна весело бежали, их надо было только направлять между камней.
Работали мы весело, и Чанг тоже помогал нам — он кидался на брёвна и пытался вытащить их на берег. Чанг вообще любил очищать водоёмы: реки, и озёра, и пруды — всякие водоёмы, где ему приходилось купаться и даже где ему купаться не приходилось. Если он, например, видел в воде какую-нибудь палку или корягу, он немедленно кидался в воду, вцеплялся в неё зубами и тащил её на берег.
Иногда какая-нибудь коряга плотно сидела в иле, на дне, или просто была очень тяжёлой, и Чангу приходилось с ней очень долго возиться, но он всё-таки вытаскивал эту корягу на берег. А если он, несмотря ни на что, не мог с ней справиться, он ходил потом целый день с виноватым выражением на морде, пряча глаза и прижимая к голове уши, а хвост у него опускался к земле, и он им смущённо помахивал. Вот какой он был молодец!
Если бы все так относились к нашим водоёмам, водное хозяйство страны было бы на высоте. Учтите также, что Чанг не требовал за свою деятельность никакой награды, он делал это просто из любви к искусству. Он вообще был очень деятельным существом, даром что собака!
И сейчас он тоже всё время кидался на наши брёвна, и лаял на них, и вцеплялся в них зубами, пытаясь вытащить их на берег. Я просто умирал от смеха. Когда человек умирает от смеха, ему работать очень тяжело!
Наконец все брёвна были заведены в бухту и вытащены на крутой берег. Чанг был доволен больше всех — он важно лёг на траву и, довольный, смотрел на наши брёвна — он следил, чтобы они не убежали в воду.
— Сейчас подрубим сырых ёлочек для вёсел, — сказал Порфирий.
— У нас будут и вёсла? — спросил я.
— У нас будет всё! — сказал дядя. — А ты организуй костёр.
И я пошёл организовывать костёр. На обрыве вокруг нашей бухточки росли кусты вереска и карликовой берёзы, а сразу за ними начинался лес. Я пошёл туда за сухими дровами. Когда я вошёл в тень сосен, росших на ровном песчаном бугре, усыпанном сосновыми иглами, я вдруг заметил впереди какой-то прямоугольник на земле. Я поспешил и обнаружил… что бы вы думали? Стоянку! Заброшенную стоянку человека! Это не была, к сожалению, стоянка первобытного человека, это я сразу понял, но ясно было, что она давно позаброшена.
В середине расчищенного места стоял незавершённый сруб высотой в четыре бревна, с узким входом (Порфирий потом сказал, что он поставлен под большую палатку). В середине сруба и перед входом снаружи стояло два стола со скамейками, грубо сколоченными из досок, на врытых в землю ножках. На земле всюду валялись полуистлевшие тряпки и пустые консервные банки, в некоторых светилась ржавая дождевая вода. И ещё всюду валялись пустые ящики, как видно из-под продуктов, и сухие полешки. Вот это было открытие! Сухих дров сколько хочешь и даже два стола со скамейками. Я решил развести здесь костёр, а потом пригласить дядю и Порфирия и преподнести им эту стоянку в подарок.
«Интересно, кто здесь жил? — подумал я. — Жаль, что не какой-нибудь питекантроп!»
Я быстро наломал горку хвороста, поджёг его и наложил сверху сухих берёзовых полешек. Дрова сразу занялись. Тогда я побежал за дядей и Порфирием.
— Стоянка! — закричал я ещё издали. — Стоянка первобытного человека!
— Какая стоянка? — не понял дядя.
— Геологи, — сказал Порфирий. — В прошлом году тут были.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18