— Какие ваги?
— Возьми вот эти три берёзки, — сказал Порфирий, — сделай на тонких концах удобные ручки, а комли заостри. Потом поймёшь, что к чему.
Дядя с Порфирием отошли и стали пилить.
— А медведя они не крестили? — крикнул я.
— Медведь от них скоро ушёл, — ответил дядя. — Он погрузился в собственный мир…
— В какой мир? — не понял я: громко жикала пила и шумела река под берегом.
— В свой звериный мир! — ответил дядя. — Каждому своё! Нельзя было делать медведя несчастным.
— А я думал, они его окрестили! И устроили в гимназию! — засмеялся я.
— Не остри! — сказал дядя. — Если ты в чём-нибудь сомневаешься, я не буду рассказывать…
Дядя с Порфирием стали подтаскивать готовое бревно к плоту.
— Я не сомневаюсь, — сказал я. — Я просто так…
— То-то, — сказал дядя сквозь зубы.
Он тащил бревно обеими руками, а трубка дымила у него в зубах.
— А медведь к ним ещё приходил? — спросил я.
— Приходил, — сказал дядя. — Он приходил ещё несколько лет подряд. А иногда мальчик встречал его в лесу. Это были очень нежные встречи!
Дядя и Порфирий положили готовое бревно рядом с другими.
— Они обнимались? — спросил я.
— Обнимались и плакали! — сказал дядя.
— Уж медведь-то вряд ли плакал!
— Ещё как плакал! У него были слёзы величиной с горох!
Между делом
На другой день в обед плот был готов. Он лежал на десяти очищенных берёзках, положенных перпендикулярно к берегу, у самого крал обрыва, готовый к спуску. И все мы были готовы к спуску.
Пока мы строили плот, мы успели поймать много рыбы — поймать её запросто, между делом. Таким образом, мы обеспечили себя едой, да ещё какой: сёмгой и форелью! Форель мы варили, пекли и жарили, а сёмгу в основном солили. И это было очень важно, потому что продукты у нас уже подходили к концу, а до цели было ещё далеко. Да ещё надо было увезти солёную сёмгу домой, в Москву: для мамы, для папы и для бабушки. И для наших друзей. Так что рыбы нам нужно было много. И Порфирию нужна была рыба — домой. Хотя не столько, сколько нам. Нам-то нужно было больше, потому что мы уезжали, а Порфирий оставался здесь. Теперь вы понимаете, что это было очень важно — наловить и насолить побольше рыбы. И мы её наловили и насолили, но как? — между делом! Потому что в основном мы строили плот.
Между прочим, должен вам сказать, что самые важные дела люди делают между делом. И делают не как-нибудь, а отлично! В этом-то ценность настоящих людей. Люди, например, ездят в трамваях, автобусах и метро и даже в электричках, стоят в очередях — в магазинах, кино и прачечных и в разных там присутственных местах, убирают квартиры, готовят обеды, стирают, штопают носки, и на всё это уходит страшно много времени, хотя ведь не это главное в жизни! Главное в жизни — это любимая работа, которой ты отдаёшь всю душу и все помыслы. А как раз на неё — как это ни странно! — времени остаётся в обрез. Она-то и делается между делом, между разными там очередями и уборками квартир. А плохо-то её делать нельзя, её надо делать отлично, свою любимую работу, потому что она главное в жизни — для неё ты живёшь, её нельзя делать спустя рукава! Так вот, дорогие мои, именно те люди, которые успевают делать своё главное дело между делом, — те и есть настоящие люди, и их большинство! Я не говорю о разных там выскочках, у которых много свободного времени, а настоящего дела нет, — я говорю о настоящих людях, на которых стоит мир! Мир-то стоит не на семи слонах, как думали когда-то, и вовсе не на китах, а на настоящих людях. Вот так-то! Учтите, что эти важные мысли я вам тоже говорю между делом, а теперь пойдём дальше…
Итак, плот был готов. По команде Порфирия вооружились мы вагами — длинными палками толщиной в руку — и встали вдоль плота, лицом к плоту и к реке.
— Подваживай, — тихо приказал Порфирий.
Мы упёрли ваги острыми концами в землю под бортом плота и, приподнимая их, стали спихивать плот с обрыва.
— Раз-два! — командовал Порфирий.
Плот рывками двигался к реке…
— Раз-два!
Плот навис над обрывом…
— Раз-два!
Плот перевалился через край обрыва на берёзки, приставленные к берегу, и заскользил по ним вниз, как по рельсам… Он с шумом врезался в воду, а потом лёг на поверхность, покачиваясь на волнах.
— Ура! — закричал я в восторге. — Ур-ра!
«И в воздух чепчики бросали», — пронеслось у меня в голове, хотя никаких чепчиков у нас не было. Мы бросали их мысленно.
Плот медленно поворачивался в бухте — величественный, широкий, с заострённым носом: средние брёвна немного выдавались вперёд. На носу и на корме плота возвышались подгребицы, П-образные стойки из толстых брёвен, врезанные в палубу. На верхней перекладине каждой подгребицы, в углублениях, лежали длинные вёсла, уходя в воду с носа и с кормы; двигая вёслами, мы будем управлять плотом, когда его понесёт по реке, — будем поворачивать плот или передвигать его по реке то вправо, то влево. На рисунках, которые я нарисовал, видно всё очень ясно.
Мы подтянули плот к берегу за длинный канат, привязанный к носовой подгребице, обмотали канат вокруг пня и стащили на плот вещи.
Помните мою анаграмму «Универмаг «Белая ночь»? Вот эти «универмаги» и «ларёк» Порфирия мы подвесили на концах перекладин, увязав верёвками, чтобы их не замочило водой. С тех пор как мы выехали из Москвы, наши «универмаги» сильно похудели, но всё ещё были тяжёлыми. Кроме них, у нас ещё было два клеёнчатых мешка с солёной сёмгой. Их мы тоже подвесили к перекладинам.
Потом мы разделись, потому что было жарко, и остались в одних трусах, не обращая внимания на комаров: пусть жалят! Сейчас мы поплывём, а комары останутся!
Первыми взошли на плот Порфирий и дядя и встали у вёсел — на носу и на корме. Порфирий был капитаном, а дядя — первым помощником. Я был вторым помощником, а Чанг — матросом. Он стоял на берегу. Я тоже ещё стоял на берегу.
— Отдать концы! — скомандовал Порфирий.
— Есть отдать концы! — крикнул я.
Я отвязал канат, сложил его витком к витку и передал моток Чангу. Чанг взял моток в зубы.
Плот уже отходил от берега, поэтому я действовал быстро.
— Греби влево! — скомандовал Порфирий дяде.
Я влез в воду и взобрался на плот. Канат в зубах Чанга натянулся.
— Чанг! Отдать концы — и ко мне! — крикнул я.
Чанг прыгнул и поплыл к плоту, с канатом в зубах.
— Полный вперёд! — сказал Порфирий.
Собачья кавалерия
Порфирий и дядя, стоя на вёслах, выгнали плот на середину реки. Комаров сдуло ветром. Плот весело побежал вперёд. Очертания берегов, залитых солнцем, всё время менялись.
Я сидел верхом на кормовой подгребице, рядом с дядей, который стоял, положив руки на весло. Порфирий стоял на носу. Чанг сидел в середине плота, глядя по сторонам. Я тоже глядел по сторонам. Наконец-то мы отдыхали!
— Теперь можно и закурить, — сказал Порфирий. — Пороги ещё далеко.
— Вот вам и переход количества в качество, — сказал дядя. — Работали, работали, изнывая от комаров и жары, а теперь загораем и плывём, не ударяя пальцем о палец!
— Ещё придётся ударить, — сказал Порфирий.
— А что значит переход количества в качество? — спросил я.
— А то, что росло на берегу двенадцать елей, а мы их спилили и обработали, возились с ними много часов, и вот это количество елей и нашего труда превратилось в новое качество — в плот, который несёт нас по реке! И можно заняться философией…
— И историей, — сказал я. — Расскажи-ка нам о Потапычах: что они там ещё натворили…
— Идёт! — сказал дядя весело. — На чём мы остановились?
— Как они плакали, встретившись в лесу.
Дядя задумался, глядя вперёд.
— Они встречались всё реже и реже… — медленно начал дядя.
«Как он странно рассказывает, — подумал я, — как будто не рассказывает, не вспоминает, а сочиняет. Между прочим, он и всегда так рассказывает».
— Встречались всё реже, — повторил дядя. — Потапыч Большой окончательно ушёл в лесную жизнь, а Потапыч Маленький поступил в гимназию и переехал с семьёй в город. Потому что смотритель вышел на пенсию. Он был уже стар и болен. Разлука с сыном, когда тот жил в медвежьей семье, сильно повлияла на его здоровье. Смотрителя освободили от платы за обучение сына. По бедности. Князь выхлопотал ему свидетельство… Между прочим, могу прочесть его наизусть, чтобы ты наконец понял, что всё это не сказки…
— Прочти, — сказал я. — Хотя я и не думаю, что это сказки…
— «Свидетельство номер пятьсот двадцать пять! — забарабанил дядя, как по-писаному. — Дано сие из Елисаветпольского городского полицейского управления отставному начальнику гамборского почтового отделения… — тут дядя кашлянул и запнулся, — живущему в городе Елисаветполе, первой части по Якобсоновской улице, дом Хасмамедова, для представления в Елисаветпольскую гимназию на предмет освобождения от уплаты за право учения сына его… — тут дядя опять запнулся, — в том, что, как видно из донесения пристава первой части города Елисаветполя от десятого апреля сего года за номером три тысячи шестьсот двадцать восемь, проситель имеет от роду пятьдесят семь лет, жену Татьяну пятидесяти семи лет и двоих детей, из коих младший сын учится в Елисаветпольской гимназии, имущества же проситель никакого не имеет и существует на получаемую пенсию в пятнадцать рублей в месяц и дневные заработки. Апреля десятого дня тысяча девятисотого года. Полицеймейстер: Климов. Письмоводитель: Шитов».
— Как ты мог запомнить это свидетельство? — спросил я.
— Память! — сказал дядя. — Мало ли какие мне приходилось запоминать бумаги! Даже которые нельзя было переписывать!
— Почему нельзя было переписывать?
— Потому что прошу не перебивать! — сердито сказал дядя.
Порфирий загадочно улыбнулся.
«Вот это память!» — подумал я.
— Вначале Потапыч приносил домой одни пятёрки, — продолжал дядя. — Да иначе и нельзя было: беднякам спуску не давали! Чуть что — и вылетишь из гимназии! Под конец он всё же вылетел!.. В тот год Потапыч посещал последний класс гимназии. Мальчик с жадностью читал газеты, в которых печатались сообщения о театре военных действий. Русско-японская война занимала умы всех. Газеты были полны рисунков, изображавших разные идиотские подвиги на фронте. Например: одинокий казак, отбивающийся от целого полка японцев! Казак размахивает штыком, а вокруг целые кучи японских трупов! Этот шовинистический бред покорил многих. Никто ещё не знал о грядущем Поражении, но крики Поражения уже носились в воздухе вместе с воплями о Победе. Я тебе говорил, что царизм был колоссом на глиняных ногах. В армии был полный развал: оружия не хватало, снарядов тоже…
— Воевали шапками?
— Вот именно! Дело дошло до того, что, когда царь устраивал смотр войскам, уходившим на фронт, солдаты занимались переодеванием за холмом…
— Как — переодеванием?
— Очень просто! Об этом смотре даже стихи были написаны:
Перед царём пройдя, полки
За холмом скрывались:
Там другие в сапоги
Переобувались.
И опять полк за полком
Выступал, как надо,
Чтобы после босиком
В бой идти с парада!
Вместо пуль в обозах тех
Медные иконы,
А напутствовали всех
Колокольны звоны.
Ну и топали потом
Вспять войска босые…
Через год и грянул гром
Надо всей Россией!
Приближалась первая русская революция…
Потапыч часто ходил в гости к князю Шервашидзе. Там он познакомился с молодыми грузинами. Это были весёлые люди! По ночам они собирались у князя, пили вино, пели свои бесконечные переливчатые многоголосые песни и о чём-то говорили шёпотом. Иногда Потапыч улавливал обрывки фраз, и они поражали его. В них звучали угрозы самодержавию! Я уже говорил тебе, что князь сочувствовал революционерам. Он даже скрывал в своём доме террористов: тех, кто кидали бомбы в царских министров и жандармов. У Шервашидзе прятаться было удобно: он был вне подозрений. Вёл он себя чрезвычайно хитро. Потапыч смутно догадывался о многом.
Случилось так, что один раз Потапычу дали пачку листовок, чтобы он разбросал их по городу. В листовках был напечатан призыв к демонстрации. Всерьёз Потапыча, конечно, не принимали, его считали мальчишкой. Ему просто доверяли, потому что он был свой.
Потапыч взял эти бумажки в гимназию и попался! Кто-то из маменькиных сынков случайно заглянул к нему в парту и увидел прокламации… Скандал на весь город! В гимназии обыск. Потапыч в полиции…
— Влево! — громко сказал Порфирий. — Впереди камень!
Дядя и Порфирий схватили вёсла и стали загребать влево, широко расставив на плоту ноги.
Я посмотрел вперёд: на гладкой поверхности реки завивался бурун, и от него уходил по течению белесоватый след.
Через несколько мгновений огромный коричневый камень проплыл мимо нас справа по борту. Из воды торчала его мокрая лысина.
— Чуть не задели, — сказал дядя.
— Рассказывай, — сказал я.
— Сутки мальчишку допрашивали в участке, — продолжал дядя. — Он, конечно, отвечал, что ничего не знает, что нашёл листовки на улице. На другой день князь пришёл в полицию. Его принял сам полицмейстер. «Ваше превосходительство! — сказал князь. — Мальчик глуп как пробка! Вы, очевидно, знаете, что он пробыл долгое время в медвежьей семье?» — «Я слышал об этом от своей жены», — сказал полицмейстер. «Он там очень остановился в своём развитии, — сказал князь. — Стал почти идиотом». — «Успехи в учении у него, однако, отменные!» — улыбнулся полицмейстер. «Это пристрастие педагогов, — улыбнулся в свою очередь князь. — Мальчишку жалеют». — «Охотно верю, князь, в вашу искренность, — сказал полицмейстер. — Я знаю, что он ваш крёстник, что вы его любите. Но, может быть, он и вас обманывает?» — «Я знаю его лучше, нежели самого себя! — сказал князь. — Прокламации попали к нему случайно. Он далёк от политики!» — «Я вам верю, ваше сиятельство, — повторил полицмейстер. — Но где доказательства?» — «Доказательство только одно, — схитрил князь. — Мальчик спит и видит во сне войну! Он мечтает отдать свою жизнь за веру, царя и отечество! Согласитесь, что это не вполне нормально». — «Если это так, князь, — сказал полицмейстер, — всё будет в порядке! Я допрошу его сам…»
— Ещё влево! — сказал Порфирий.
Впереди опять был бурунчик, даже не бурунчик, а так — светлая с рябью по краям плешь на воде. Это значило, что камень сидит глубоко. Но плот тоже сидел глубоко, и мы могли напороться.
Когда мы миновали опасное место, я вопросительно взглянул на дядю.
— Ну, и отправился наш Потапыч на фронт, — сказал дядя. — Не в тюрьме же сидеть! К тому же парень был сметливый, сильный и не прочь повидать белый свет. Стрелял он отлично, на лошади сидел как впаянный. Казак был что надо! Так что шёл он на войну без особой грусти. Да и князь о нём позаботился: устроил его ординарцем к знакомому полковнику…
— А он тоже пошёл на фронт босиком? — спросил я.
— Нет, — улыбнулся дядя. — Потапыч был добровольцем да ещё ординарцем при полковнике, так что экипирован он был прекрасно. Но не в этом дело — босиком или нет. Дело в том, что он сразу попал куда надо и увидел жизнь в её подлинном свете. С полковником Потапычу повезло: старик был дурак и привязчивый.
Долго ли, коротко ли, но тащились они по Маньчжурии. Стояла пронзительная китайская осень. Дожди, глина, невылазная грязь. Куда хватал глаз — неубранные гаоляновые поля, нищие фанзы китайцев. Солдаты, возглавляемые бездарным полковником, барахтались в этом месиве глины, воды и неизвестности, как жуки в навозе. Один раз полковник послал своего ординарца в разведку — узнать, далеко ли японцы. Потапыч медленно ехал верхом по гаоляновому полю. Вдруг он остановился поражённый: пересекая гаоляновое поле, протянулись перед ним окопы, залитые водой и переполненные трупами русских солдат. Они лежали грудами в самых странных и неестественных позах, как сваленные кучами дрова на тесных дровяных складах… Внезапно конь под Потапычем всхрапнул, кинувшись назад и в сторону. В то же время на землю посыпался град взвизгивающих пуль и ударил взрыв. На том месте, где конь стоял минуту назад, зияла воронка. Конь помчался во весь дух, не обращая внимания на препятствия. Вдруг он вздрогнул всем телом и, сделав ещё несколько скачков, грохнулся о землю. Потапыч был храбрым парнем, однако не выдержал: не думая о пулях, он бросился бежать без оглядки за видневшийся вдали бугорок. Добежав, он зарылся головой в солому… Когда стрельба прекратилась, Потапыч побежал к полковнику и доложил, что коня убили, а сам он каким-то чудом остался жив. Увидев ординарца живым, полковник заплакал. «Большое тебе спасибо! — ? перекрестился он. — Ты спас мой полк: если бы японцы не открыли по тебе огонь, я повёл бы полк дальше и был бы разбит!»
На ночь полк расположился возле небольшого кладбища, поросшего низкими деревцами. Выставили часовых и пошли спать. Вдруг бегут охотники — разведчики, значит, — и кричат: «Японцы! Японцы! Кавалерия!» Полковник побледнел. А тут ещё один солдатик бежит. «Фонарики! — кричит. — Фонарики!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18