Вот какая это была сёмга. Её даже жалко было есть: такая она была красивая!
Вокруг сёмги лежал тёмно-коричневый ржаной хлеб, нарезанный ломтями, и стояли разноцветные кружки — жёлтая, синяя, белая, — и валялись оранжевые головки репчатого лука, проросшего маленькими зелёными пёрышками, и лежал большой кинжал Порфирия с деревянной ручкой, и дядина финка с агатовой ручкой, и мой ножик с костяной ручкой, а подо всем этим была серая клеёнка: натюрморт, скажу я вам, что надо! Потрясающий натюрморт, благороднейшие тона, настоящая живопись!
— Нарисовать бы её! — сказал я.
— Нарисуешь другую, — сказал дядя, — свежую. А эту мы сейчам отведаем!
— Цветы рисуй! — сказал Порфирий. — А чего тут рисовать — хлеб да рыба…
— Это высокая живопись! — крикнул я.
Дядя тем временем отхватил своей финкой большой кусок сёмги — от хвоста, — разрезал его поперёк на куски и накидал их горкой в середине стола.
Дядя резал не так, как режут сёмгу в ресторанах и магазинах — тонкими ломтиками, — он резал сёмгу, как хлеб, толстыми кусками, и жир капал с его пальцев на клеёнку…
— Прошу! — сказал дядя торжественно, и наши руки сразу потянулись к этой горке — огромная заскорузлая рука Порфирия с белым выпуклым шрамом на тыльной стороне ладони, похожим на полумесяц, и крепкая загорелая дядина рука, и моя. У меня сразу набралась во рту слюна, я проглотил её, а потом открыл рот и засунул туда огромный кусище сёмги, предварительно разрезав его со спины и развернув кусок на две части. Ухватившись зубами за мясо, я оторвал его от спины, скользя зубами вдоль шкуры, где мясо легко отдиралось, потому что под шкурой был слой жира…
Все сразу замолчали, забыв друг о друге и обо всём на свете — вот был момент, скажу я вам! Мы словно все оглохли, и никаких мыслей не было. Была только сёмга, пахнущая морем, ещё почти сырая, упругая, сочащаяся жиром, только едва тронутая солью, — нет, этот вкус я не могу вам описать! Я не могу вам описать этот вкус, я не в состоянии, это вы должны сами попробовать! Непременно попробуйте, а то так и умрёте, не попробовав, и это, конечно, будет очень печально!
— Ну? — промычал дядя с полным ртом, набитым сёмгой.
— М-м, — ответил Порфирий, взмахнув ресницами.
И я сказал «м-м».
— С хлебом, — сказал дядя. — Ешь с хлебом. И с луком.
У него получилось «с уком» вместо «с луком» — и я засмеялся.
Я тут же схватил луковицу, торопясь очистил, откусил её крепкой острой мякоти, а потом солоновато-сладкого мяса сёмги, а потом хлеба, а потом опять сёмги — и жевал, жевал, жевал…
Все молчали и жевали, погружённые в собственный мир, в мир самозабвенных едоков, пока не подчистили всю горку. Почти целая сёмга лежала рядом нетронутой, но мы уже есть не могли. Мы с Порфирием отвалились, упав на спину, а дядя стал заваривать чай.
После такой сёмги надо пить чай, тут уж ничего не поделаешь!
Я опять смотрел в небо, лёжа на спине. Я был на верху блаженства! Руки мои были жирными, и щёки были жирными, во рту витал вкус сёмги, а губы немного пощипывало, потому что они обветрились и потрескались и сейчас в эти трещины попала соль, но всё равно я был на верху блаженства.
Я неожиданно запел какую-то песню — запел громко, во всё горло…
— Перестань, пожалуйста! — прервал меня дядя. - Не ори.
— Что мне, петь нельзя? — обиделся я. — Если мне хорошо…
— А хорошо, так пой что-нибудь подходящее.
И тут мы услышали Чанга. Он лаял где-то в стороне от реки, в лесу. Таким я его ещё никогда не слышал: хриплый, взволнованный лай переходил на низкий вой и на визг.
— Кого-то он там разведал, — нахмурился дядя. — Не было бы беды!
Дядя стоял с кружкой чая в руке.
— Видать, хозяина встретил! — живо сказал Порфирий.
— Какого хозяина? — спросил я.
— Медведя! — сказал дядя, ставя кружку. — Ты побудь здесь, а мы сбегаем…
— И я с вами! — сказал я в отчаянии.
— Тогда не отставать! — крикнул дядя.
И мы побежали в сторону от реки, на голос.
— И не лезь у меня вперёд! — кричал дядя на бегу, перепрыгивая с камня на камень..
— Я и так сзади!
Я еле поспевал за дядей и Порфирием.
— Привет… он нам ещё вчера… оставлял, — выкрикнул Порфирий, бухая своими огромными сапожищами по граниту.
— Какой привет? — спросил я.
— Визитную карточку! — крикнул дядя. — Я тоже видел!
— Какую визитную карточку?
Мы бегом спустились в распадок, где рос на чёрной земле иван-чай, миновали мёртвую избушку и стали подниматься вверх по лесистому склону.
Чанг завыл совсем рядом, низким, страшным голосом, от которого у меня сердце забилось. И тут я увидел их из-за кустов багульника — Чанга и медведя!
— Стой! — сказал дядя, вытаскивая из кармана наган. — Ко мне!
Чанг даже не оглянулся на дядю. Он лаял как очумелый, дрожа от ненависти и взрывая задними лапами мох.
Медведь стоял перед ним на задних лапах, как на ногах, во весь свой коренастый рост, тёмно-бурый, с прилипшими к шерсти комьями земли на животе, лобастый и спокойный, а в передних лапах он держал росшую перед ним берёзку, пригнув её к земле, и отмахивался ею от Чанга! Он отмахивался от Чанга, как человек от назойливой мухи, даю вам честное слово!
— Доннерветтер! — звонко и весело крикнул дядя.
Медведь выпустил из лап берёзу, которая с шумом выпрямилась, и, подняв лапы кверху, шагнул вперёд, как будто хотел схватить Чанга и задушить его в своих объятиях…
— Стреля-ай! — заорал я. — Стреляй в него!
И тут я увидел их из-за кустов багульника — Чанга и медведя.
— В него я не стреляю! — раздельно и тихо произнёс дядя и, шагнув навстречу медведю, крикнул что-то низким, гортанным голосом — я ничего не понял, — и медведь сразу, как по команде, повернулся кругом, упал на четвереньки и затрусил в лес, а Чанг повернулся к дяде и подошёл к нему, помахивая хвостом, виляя всем телом и качая головой.
В наступившей тишине было слышно, как медведь хрустел валежником, удаляясь в глубь леса. Да ещё как стучало моё сердце. Наверное, все слышали, как стучало моё сердце!
— Молодец, Чангуша! — сказал дядя и потрепал Чанга по голове.
— Обидели хозяина! — засмеялся Порфирий. — Небось плачет…
— Разве медведи плачут? А что ты крикнул? — спросил я дядю.
— Просто крикнул… этвас, — улыбнулся дядя, пряча наган.
— Ну дядя же!
— Это ихнее дело, — загадочно сказал Порфирий. — Не нашего ума.
— А почему ты в него не стреляешь?
— Зачем стрелять? Жалко! — сказал дядя.
— А если бы он кинулся?
— Не кинулся бы. Да и Порфирий справился бы с ним без выстрела.
— Как «без выстрела»? Вы бы справились без выстрела?
— Конечно, сподручный дак, — сказал Порфирий.
Мы уже стали спускаться с бугра, гуськом.
— Почему сподручный?
— Потому что Порфирий мог запросто звездануть его по уху! — рассмеялся дядя.
— Смеёшься! — сказал я. — Мне же интересно!
— Я не смеюсь. Скажи ему, Порфирий, скольких ты медведей взял.
— Почитай, шестьдесят будет, — сказал Порфирий.
— Кулаком?
— Иных кулаком, иных рогатиной, иных пулей. Это сподручных кулаком, маленьких, вот таких лоншаков, как этот.
— Каких лоншаков?
— Лоншак — годовалый медведь, — сказал дядя.
Мы уже подошли к костру. Он горел ровным, сильным огнём, потому что с двух сторон на него была сдвинута перегоревшая в середине сосна. Котелок с остывшей водой стоял сбоку на земле, и дядя опять подвесил его над огнём.
Мы сели к столу, и дядя с Порфирием закурили. А я думал, я опять лихорадочно думал, потому что всё это было необычайно!
— Как он удрал! — сказал я. — Молодец ты, дядя! И Чанг молодец!
— Петру и карты в руки, — усмехнулся Порфирий. — Он у нас…
Но дядя посмотрел на него странным взглядом, и Порфирий сразу осёкся.
— Чего? — переспросил я. — Почему карты в руки? Какие карты?
— Да ничего, — сказал дядя. — Это он так… Никогда в медведей не стрелял и стрелять не буду! Люблю их…
— А если большой попадётся? Или медведица? Я читал, что медведицы нападают…
— Всё равно не буду! Ты расскажи, Порфирий, как ты у медведицы под каблучком был.
— Случай пустяковый, — просипел Порфирий. — Чего и вспоминать дак… — И он смущённо махнул рукой.
— Нет, ты расскажи! — пристал дядя.
— Ну, бродяжил я тут с нахлыстом по реке и нарвался на Её с двумя маленькими. И ружья нет, и бежать некуда — позади Она с детёнышами, а впереди — река… Да и не успел бы я бежать-то: незаметно они подошли, чувствую — кто-то меня по штанине царапнул… Совсем тихо подошли, неслышно. А я на воду смотрел, рыбалка завлекла, дак не почуял. Когда обернулся, махонькие-то уж возле меня, а Она в стороне сидит, смотрит… (Порфирий особенно как-то выговаривал это «Её» и «Она».) Так я на камни и сел! Тут Она первый раз зарычала. Сердце у меня в пятки ушло…
— А кулаком? — спросил я.
— «Кулаком»! — хрипло засмеялся Порфирий. — Такую кулаком не возьмёшь: здоровая — страх! Таких отродясь не видывал. Рыкнула она на меня: сиди, мол, тихо, не ворухайся! Это я сразу понял. Я и пал ничком. А ребятишки со мной заигрывать стали. Поиграть им, видно, очень со мной хотелось — интересно всё-таки с человеком поиграть! Вот тебе бы интересно было поиграть с ними? — спросил меня Порфирий.
— Конечно, интересно! — сказал я.
— Ну, и им интересно поиграть с человеком! Я и попался к ним в игрушки. Шутом стал. Они по мне елозят, в лицо меня лижут, сосут, покусывают, лапами по земле меня катают! Только хотел я одного из них отпихнуть, а Она как рыкнет на меня! Я опять молчу. А знаешь, какие у них языки жёсткие? Как наждак! Всю кожу мне на лице протёрли и покусали порядком — в охоту вошли! Всю одежду порвали…
— Как она тебя на верёвочке не увела! — рассмеялся дядя.
— Да уж и сам не знаю, как…
— Долго они с вами играли? — спросил я.
— Уж наигрались! Часа два, не меньше. А потом ушли, слава богу, натешившись. Попили воды из реки и пошли…
— Загадочное существо — медведь! — сказал дядя. — Умён, дьявол! Ты видел, как он от Чанга отмахивался? Как человек, на ногах стоял и отмахивался!
— Медведи и на велосипедах, как люди, ездят, — сказал я. — В цирке в Москве.
— Он и был раньше человеком, — сказал Порфирий.
— Кто?
— Ведмедь!
Я засмеялся. Чудно мне показалось, что медведь раньше человеком был и что его Порфирмй не «медведем», а «ведмедем» назвал.
— Не ведмедь, а медведь! — сказал я. — И вовсе он не был никогда человеком. Сказки это всё!
— А ты не лезь поперед батька в пекло! — сказал дядя. — Это у нас говорят «медведь», а в иных местах его называют «ведмедем». От слова «ведать» — знать… потому что он много знает…
— Знамо, ведмедь! — кивнул Порфирий как-то уж очень серьёзно и с достоинством. — И человеком был — это уж точно…
Не по себе мне почему-то стало от этих слов, да и дядя был совершенно серьёзен. Я посмотрел в ту сторону, куда убежал медведь — или ведмедь, как говорил Порфирий. Там таинственно темнел лохматый северный лес.
«Наверное, он сейчас где-нибудь там стоит, прислонившись к берёзе, и, приложив лапу к уху, прислушивается к нашему разговору», — подумал я. Я перевёл глаза на Порфирия. Он курил огромную козью ножку, лёжа на животе и глядя в огонь.
— А как он человеком был? — спросил я.
— Человек был такой — Михайлой звали. А фамилии у него вовсе не было, — сказал Порфирий. — Потому что бедный. Давно это было. Богатырь страшенный был этот Михайла. Хлебопашеством занимался: лес выжигал, пни из земли выворачивал и пахал под рожь. Приглянулась ему раз на базаре дочь купца одного — красавица писаная! И под стать ему была: метра два ростом, дородная, в три обхвата! С такой другому и не совладать было! — Порфирий рассмеялся тихо, словно медведь его мог услышать в лесу. — Приглянулась она ему в базарный день, да и он ей понравился, тоже велик был не по-человечески.
— В какой базарный день? — спросил я. — Где?
— Да то ли в Великом Устюге на Сухоне-реке, то ли у нас в Онеге — уж не припомнят люди. Давно это было. Стал Михайла купцу в терем сватов засылать, а купец ни в какую! «Подите прочь! — говорит. — Слыхано ли дело, чтобы дочь моя за голодранца такого пошла! Не бывать тому, и всё тут!» Важный был купец — с самой Индией да с Персией по далёким путям торговлю вёл. А Михайла не унимался — раз за разом сватов засылает, хоть всё мимо! Уж он отцу передал: всё равно, мол, дочь твою умыкну, если добром не отдашь! А сам с горя запил! Из кабака не вылезал, всё с себя спустил. По базару страшный ходит, аки зверь рыкающий! Схватит подводу купцову за оглобли, перекинет, весь товар рассыплет да направо-налево ею — телегой-то! — всё вокруг крушит! Весь базар разгонит, потом повалится в грязь и плачет… Скандал пошёл на весь город! Купцу и на улицу показаться стыдно. О дочери уж и говорить нечего: её купец в тереме запер.
Порфирий плеснул в кружку горячего чаю и, прихлёбывая его так, что пар смешивался с дымом самокрутки, из которой он всё время затягивался, продолжал:
— Подговорил купец одного кабатчика, чтобы тот с товарищами подпоили Михайлу. А тогда его убить и в прорубь сбросить. Зимой было дело. На рассвете Михайла в кабак пришёл. Полушубок принёс опохмеляться. Чёрный совсем с себя, лица на нём нет! «Не надо мне твоего полушубка! — говорит кабатчик Михайле. — Гуляй сегодня и пей, говорит, сколько тебе влезет — жалею тебя! Пей, плачь, пой — может, полёгшает!» Целый день Михайла пил, водки выпил — страсть! Уж вечер на дворе, в окнах синё, а он всё не падает! Только песни поёт да всех кроет!
— Как — кроет? — не понял я.
— Ругается! Уж не знают, что делать, кабатчиковы-то дружки. Уговорил его тогда кабатчик спать лечь. «Утром, говорит, опохмелиться дам». Ну, разделся он, лёг. Вроде бы вскоре заснул. А сунулись к нему с топорами — он и не спит вовсе! Как заревёт — и в дверь, только его и видели! Поранили, правда, маленько. А Михайла — голый! — в лес подался. Мороз стоял лютый, пал Михайла в лесу на снег, плачет, зубами скрипит. Озлился он очень на весь род человеческий. И чует вдруг — что-то такое с ним происходит! Волоса на голове дыбом встали, и кожа будто шевелится… А это шерсть у него стала расти! Весь шерстью оброс, с головы до ног, в одну какую-нибудь минуту!
Порфирий помолчал.
— Вот ведь что бывает! — продолжал он, покачав головой. — Так и стал с той поры ведмедем. И то слава богу, что не замёрз. Что прикажешь делать — не домой же так ворочаться, к отцу да матери. Да и спать охота после долгой-то пьянки и волнения. Тогда он в овраг залез, буреломом себя закидал, а сверху его снегом присыпало. В берлогу, значит. Думал поспать маленько, да так всю зиму и проспал! Лапу во сне сосал, чтобы с голоду не умереть. Купец сначала ждал, ждал Михайлу, а потом успокоился. Решил, что жених замёрз. Дочь свою выпускать стал. Сидят они раз с дочерью весной у окна — чаи у самовара распивают. За окном черёмуха — благодать! Тут с улицы кто-то как рявкнет: «Скырлы-скырлы-скырлы!» Только было подумал купец: «Что-то такое?» — а в окно ведмедь агромадный! Пасть разинул — ревёт благим матом! Купец со страху повалился на пол и враз кончился! А ведмедь в окно влез, стол с самоваром опрокинул, невесту в охапку — и был таков! Вскорости и пошёл вокруг по лесам род ведмежий… и по всей земле распространился.
Порфирий замолчал.
— Всё это сказки! — сказал я. — Так не бывает! Хотя и здорово!
— Бывает ли, нет ли, а старые люди сказывают, — просипел Порфирий.
И тут я вдруг вспомнил про мальчика, о котором дядя в самом начале рассказывал. Всё хотел я дяде об этом напомнить.
— А мальчик? — спросил я дядю. — Сколько времени прошло, а ты всё не доскажешь никак!
— Какой мальчик?
— Да тот самый, сын смотрителя, который в лес убежал и рысь на него прыгнула… Что с ним дальше было?
— А-а, — улыбнулся дядя. — Всё некогда было досказать. Дни у нас видишь какие насыщенные.
— Но сейчас вечер…
— Сейчас в самый раз, — согласился дядя.
Мальчик-медведь
Чанг лежал и выжидающе смотрел на дядю. И Порфирий выжидающе смотрел на дядю, и я. И всё вокруг придвинулось и замерло.
Солнце сползло к горизонту и стояло совсем рядом; незаметно выглянули луна и три бледные звёздочки; ближе придвинулись сопки; мерцающие гранитные камни насторожились вокруг; неподвижно застыла возле костра берёза; травы замерли; лес подошёл к холму, наклонив тёмные макушки елей; невидимый нам, стоял в лесу Михайла, сгорая от любопытства, опираясь одной лапой о дерево, а другую приставив к уху; насторожились в своих гнёздах птицы и мыши в норах; коршун распластался в воздухе, совсем низко, не двигаясь с места; рыбы в реке перестали плескаться, притаились под камнями и тоже слушали, всё замерло, придвинулось, прислушалось — когда дядя начнёт!
Одна только река шумела внизу, спеша к морю, но она никому не мешала.
Дядя тщательно прочистил ёршиком свою трубку, набил её табаком, раскурил, достав пальцами из огня красную головёшку — дядины пальцы огня не боялись! — потом устроился между камней поудобнее и задумался…
— Мальчик исчез бесследно! — сказал дядя. — В тот момент, когда на него прыгнула рысь, а на неё сверху свалилось что-то чёрное, страшный рёв потряс окрестности, и его услышали внизу, в долине, в доме смотрителя.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18
Вокруг сёмги лежал тёмно-коричневый ржаной хлеб, нарезанный ломтями, и стояли разноцветные кружки — жёлтая, синяя, белая, — и валялись оранжевые головки репчатого лука, проросшего маленькими зелёными пёрышками, и лежал большой кинжал Порфирия с деревянной ручкой, и дядина финка с агатовой ручкой, и мой ножик с костяной ручкой, а подо всем этим была серая клеёнка: натюрморт, скажу я вам, что надо! Потрясающий натюрморт, благороднейшие тона, настоящая живопись!
— Нарисовать бы её! — сказал я.
— Нарисуешь другую, — сказал дядя, — свежую. А эту мы сейчам отведаем!
— Цветы рисуй! — сказал Порфирий. — А чего тут рисовать — хлеб да рыба…
— Это высокая живопись! — крикнул я.
Дядя тем временем отхватил своей финкой большой кусок сёмги — от хвоста, — разрезал его поперёк на куски и накидал их горкой в середине стола.
Дядя резал не так, как режут сёмгу в ресторанах и магазинах — тонкими ломтиками, — он резал сёмгу, как хлеб, толстыми кусками, и жир капал с его пальцев на клеёнку…
— Прошу! — сказал дядя торжественно, и наши руки сразу потянулись к этой горке — огромная заскорузлая рука Порфирия с белым выпуклым шрамом на тыльной стороне ладони, похожим на полумесяц, и крепкая загорелая дядина рука, и моя. У меня сразу набралась во рту слюна, я проглотил её, а потом открыл рот и засунул туда огромный кусище сёмги, предварительно разрезав его со спины и развернув кусок на две части. Ухватившись зубами за мясо, я оторвал его от спины, скользя зубами вдоль шкуры, где мясо легко отдиралось, потому что под шкурой был слой жира…
Все сразу замолчали, забыв друг о друге и обо всём на свете — вот был момент, скажу я вам! Мы словно все оглохли, и никаких мыслей не было. Была только сёмга, пахнущая морем, ещё почти сырая, упругая, сочащаяся жиром, только едва тронутая солью, — нет, этот вкус я не могу вам описать! Я не могу вам описать этот вкус, я не в состоянии, это вы должны сами попробовать! Непременно попробуйте, а то так и умрёте, не попробовав, и это, конечно, будет очень печально!
— Ну? — промычал дядя с полным ртом, набитым сёмгой.
— М-м, — ответил Порфирий, взмахнув ресницами.
И я сказал «м-м».
— С хлебом, — сказал дядя. — Ешь с хлебом. И с луком.
У него получилось «с уком» вместо «с луком» — и я засмеялся.
Я тут же схватил луковицу, торопясь очистил, откусил её крепкой острой мякоти, а потом солоновато-сладкого мяса сёмги, а потом хлеба, а потом опять сёмги — и жевал, жевал, жевал…
Все молчали и жевали, погружённые в собственный мир, в мир самозабвенных едоков, пока не подчистили всю горку. Почти целая сёмга лежала рядом нетронутой, но мы уже есть не могли. Мы с Порфирием отвалились, упав на спину, а дядя стал заваривать чай.
После такой сёмги надо пить чай, тут уж ничего не поделаешь!
Я опять смотрел в небо, лёжа на спине. Я был на верху блаженства! Руки мои были жирными, и щёки были жирными, во рту витал вкус сёмги, а губы немного пощипывало, потому что они обветрились и потрескались и сейчас в эти трещины попала соль, но всё равно я был на верху блаженства.
Я неожиданно запел какую-то песню — запел громко, во всё горло…
— Перестань, пожалуйста! — прервал меня дядя. - Не ори.
— Что мне, петь нельзя? — обиделся я. — Если мне хорошо…
— А хорошо, так пой что-нибудь подходящее.
И тут мы услышали Чанга. Он лаял где-то в стороне от реки, в лесу. Таким я его ещё никогда не слышал: хриплый, взволнованный лай переходил на низкий вой и на визг.
— Кого-то он там разведал, — нахмурился дядя. — Не было бы беды!
Дядя стоял с кружкой чая в руке.
— Видать, хозяина встретил! — живо сказал Порфирий.
— Какого хозяина? — спросил я.
— Медведя! — сказал дядя, ставя кружку. — Ты побудь здесь, а мы сбегаем…
— И я с вами! — сказал я в отчаянии.
— Тогда не отставать! — крикнул дядя.
И мы побежали в сторону от реки, на голос.
— И не лезь у меня вперёд! — кричал дядя на бегу, перепрыгивая с камня на камень..
— Я и так сзади!
Я еле поспевал за дядей и Порфирием.
— Привет… он нам ещё вчера… оставлял, — выкрикнул Порфирий, бухая своими огромными сапожищами по граниту.
— Какой привет? — спросил я.
— Визитную карточку! — крикнул дядя. — Я тоже видел!
— Какую визитную карточку?
Мы бегом спустились в распадок, где рос на чёрной земле иван-чай, миновали мёртвую избушку и стали подниматься вверх по лесистому склону.
Чанг завыл совсем рядом, низким, страшным голосом, от которого у меня сердце забилось. И тут я увидел их из-за кустов багульника — Чанга и медведя!
— Стой! — сказал дядя, вытаскивая из кармана наган. — Ко мне!
Чанг даже не оглянулся на дядю. Он лаял как очумелый, дрожа от ненависти и взрывая задними лапами мох.
Медведь стоял перед ним на задних лапах, как на ногах, во весь свой коренастый рост, тёмно-бурый, с прилипшими к шерсти комьями земли на животе, лобастый и спокойный, а в передних лапах он держал росшую перед ним берёзку, пригнув её к земле, и отмахивался ею от Чанга! Он отмахивался от Чанга, как человек от назойливой мухи, даю вам честное слово!
— Доннерветтер! — звонко и весело крикнул дядя.
Медведь выпустил из лап берёзу, которая с шумом выпрямилась, и, подняв лапы кверху, шагнул вперёд, как будто хотел схватить Чанга и задушить его в своих объятиях…
— Стреля-ай! — заорал я. — Стреляй в него!
И тут я увидел их из-за кустов багульника — Чанга и медведя.
— В него я не стреляю! — раздельно и тихо произнёс дядя и, шагнув навстречу медведю, крикнул что-то низким, гортанным голосом — я ничего не понял, — и медведь сразу, как по команде, повернулся кругом, упал на четвереньки и затрусил в лес, а Чанг повернулся к дяде и подошёл к нему, помахивая хвостом, виляя всем телом и качая головой.
В наступившей тишине было слышно, как медведь хрустел валежником, удаляясь в глубь леса. Да ещё как стучало моё сердце. Наверное, все слышали, как стучало моё сердце!
— Молодец, Чангуша! — сказал дядя и потрепал Чанга по голове.
— Обидели хозяина! — засмеялся Порфирий. — Небось плачет…
— Разве медведи плачут? А что ты крикнул? — спросил я дядю.
— Просто крикнул… этвас, — улыбнулся дядя, пряча наган.
— Ну дядя же!
— Это ихнее дело, — загадочно сказал Порфирий. — Не нашего ума.
— А почему ты в него не стреляешь?
— Зачем стрелять? Жалко! — сказал дядя.
— А если бы он кинулся?
— Не кинулся бы. Да и Порфирий справился бы с ним без выстрела.
— Как «без выстрела»? Вы бы справились без выстрела?
— Конечно, сподручный дак, — сказал Порфирий.
Мы уже стали спускаться с бугра, гуськом.
— Почему сподручный?
— Потому что Порфирий мог запросто звездануть его по уху! — рассмеялся дядя.
— Смеёшься! — сказал я. — Мне же интересно!
— Я не смеюсь. Скажи ему, Порфирий, скольких ты медведей взял.
— Почитай, шестьдесят будет, — сказал Порфирий.
— Кулаком?
— Иных кулаком, иных рогатиной, иных пулей. Это сподручных кулаком, маленьких, вот таких лоншаков, как этот.
— Каких лоншаков?
— Лоншак — годовалый медведь, — сказал дядя.
Мы уже подошли к костру. Он горел ровным, сильным огнём, потому что с двух сторон на него была сдвинута перегоревшая в середине сосна. Котелок с остывшей водой стоял сбоку на земле, и дядя опять подвесил его над огнём.
Мы сели к столу, и дядя с Порфирием закурили. А я думал, я опять лихорадочно думал, потому что всё это было необычайно!
— Как он удрал! — сказал я. — Молодец ты, дядя! И Чанг молодец!
— Петру и карты в руки, — усмехнулся Порфирий. — Он у нас…
Но дядя посмотрел на него странным взглядом, и Порфирий сразу осёкся.
— Чего? — переспросил я. — Почему карты в руки? Какие карты?
— Да ничего, — сказал дядя. — Это он так… Никогда в медведей не стрелял и стрелять не буду! Люблю их…
— А если большой попадётся? Или медведица? Я читал, что медведицы нападают…
— Всё равно не буду! Ты расскажи, Порфирий, как ты у медведицы под каблучком был.
— Случай пустяковый, — просипел Порфирий. — Чего и вспоминать дак… — И он смущённо махнул рукой.
— Нет, ты расскажи! — пристал дядя.
— Ну, бродяжил я тут с нахлыстом по реке и нарвался на Её с двумя маленькими. И ружья нет, и бежать некуда — позади Она с детёнышами, а впереди — река… Да и не успел бы я бежать-то: незаметно они подошли, чувствую — кто-то меня по штанине царапнул… Совсем тихо подошли, неслышно. А я на воду смотрел, рыбалка завлекла, дак не почуял. Когда обернулся, махонькие-то уж возле меня, а Она в стороне сидит, смотрит… (Порфирий особенно как-то выговаривал это «Её» и «Она».) Так я на камни и сел! Тут Она первый раз зарычала. Сердце у меня в пятки ушло…
— А кулаком? — спросил я.
— «Кулаком»! — хрипло засмеялся Порфирий. — Такую кулаком не возьмёшь: здоровая — страх! Таких отродясь не видывал. Рыкнула она на меня: сиди, мол, тихо, не ворухайся! Это я сразу понял. Я и пал ничком. А ребятишки со мной заигрывать стали. Поиграть им, видно, очень со мной хотелось — интересно всё-таки с человеком поиграть! Вот тебе бы интересно было поиграть с ними? — спросил меня Порфирий.
— Конечно, интересно! — сказал я.
— Ну, и им интересно поиграть с человеком! Я и попался к ним в игрушки. Шутом стал. Они по мне елозят, в лицо меня лижут, сосут, покусывают, лапами по земле меня катают! Только хотел я одного из них отпихнуть, а Она как рыкнет на меня! Я опять молчу. А знаешь, какие у них языки жёсткие? Как наждак! Всю кожу мне на лице протёрли и покусали порядком — в охоту вошли! Всю одежду порвали…
— Как она тебя на верёвочке не увела! — рассмеялся дядя.
— Да уж и сам не знаю, как…
— Долго они с вами играли? — спросил я.
— Уж наигрались! Часа два, не меньше. А потом ушли, слава богу, натешившись. Попили воды из реки и пошли…
— Загадочное существо — медведь! — сказал дядя. — Умён, дьявол! Ты видел, как он от Чанга отмахивался? Как человек, на ногах стоял и отмахивался!
— Медведи и на велосипедах, как люди, ездят, — сказал я. — В цирке в Москве.
— Он и был раньше человеком, — сказал Порфирий.
— Кто?
— Ведмедь!
Я засмеялся. Чудно мне показалось, что медведь раньше человеком был и что его Порфирмй не «медведем», а «ведмедем» назвал.
— Не ведмедь, а медведь! — сказал я. — И вовсе он не был никогда человеком. Сказки это всё!
— А ты не лезь поперед батька в пекло! — сказал дядя. — Это у нас говорят «медведь», а в иных местах его называют «ведмедем». От слова «ведать» — знать… потому что он много знает…
— Знамо, ведмедь! — кивнул Порфирий как-то уж очень серьёзно и с достоинством. — И человеком был — это уж точно…
Не по себе мне почему-то стало от этих слов, да и дядя был совершенно серьёзен. Я посмотрел в ту сторону, куда убежал медведь — или ведмедь, как говорил Порфирий. Там таинственно темнел лохматый северный лес.
«Наверное, он сейчас где-нибудь там стоит, прислонившись к берёзе, и, приложив лапу к уху, прислушивается к нашему разговору», — подумал я. Я перевёл глаза на Порфирия. Он курил огромную козью ножку, лёжа на животе и глядя в огонь.
— А как он человеком был? — спросил я.
— Человек был такой — Михайлой звали. А фамилии у него вовсе не было, — сказал Порфирий. — Потому что бедный. Давно это было. Богатырь страшенный был этот Михайла. Хлебопашеством занимался: лес выжигал, пни из земли выворачивал и пахал под рожь. Приглянулась ему раз на базаре дочь купца одного — красавица писаная! И под стать ему была: метра два ростом, дородная, в три обхвата! С такой другому и не совладать было! — Порфирий рассмеялся тихо, словно медведь его мог услышать в лесу. — Приглянулась она ему в базарный день, да и он ей понравился, тоже велик был не по-человечески.
— В какой базарный день? — спросил я. — Где?
— Да то ли в Великом Устюге на Сухоне-реке, то ли у нас в Онеге — уж не припомнят люди. Давно это было. Стал Михайла купцу в терем сватов засылать, а купец ни в какую! «Подите прочь! — говорит. — Слыхано ли дело, чтобы дочь моя за голодранца такого пошла! Не бывать тому, и всё тут!» Важный был купец — с самой Индией да с Персией по далёким путям торговлю вёл. А Михайла не унимался — раз за разом сватов засылает, хоть всё мимо! Уж он отцу передал: всё равно, мол, дочь твою умыкну, если добром не отдашь! А сам с горя запил! Из кабака не вылезал, всё с себя спустил. По базару страшный ходит, аки зверь рыкающий! Схватит подводу купцову за оглобли, перекинет, весь товар рассыплет да направо-налево ею — телегой-то! — всё вокруг крушит! Весь базар разгонит, потом повалится в грязь и плачет… Скандал пошёл на весь город! Купцу и на улицу показаться стыдно. О дочери уж и говорить нечего: её купец в тереме запер.
Порфирий плеснул в кружку горячего чаю и, прихлёбывая его так, что пар смешивался с дымом самокрутки, из которой он всё время затягивался, продолжал:
— Подговорил купец одного кабатчика, чтобы тот с товарищами подпоили Михайлу. А тогда его убить и в прорубь сбросить. Зимой было дело. На рассвете Михайла в кабак пришёл. Полушубок принёс опохмеляться. Чёрный совсем с себя, лица на нём нет! «Не надо мне твоего полушубка! — говорит кабатчик Михайле. — Гуляй сегодня и пей, говорит, сколько тебе влезет — жалею тебя! Пей, плачь, пой — может, полёгшает!» Целый день Михайла пил, водки выпил — страсть! Уж вечер на дворе, в окнах синё, а он всё не падает! Только песни поёт да всех кроет!
— Как — кроет? — не понял я.
— Ругается! Уж не знают, что делать, кабатчиковы-то дружки. Уговорил его тогда кабатчик спать лечь. «Утром, говорит, опохмелиться дам». Ну, разделся он, лёг. Вроде бы вскоре заснул. А сунулись к нему с топорами — он и не спит вовсе! Как заревёт — и в дверь, только его и видели! Поранили, правда, маленько. А Михайла — голый! — в лес подался. Мороз стоял лютый, пал Михайла в лесу на снег, плачет, зубами скрипит. Озлился он очень на весь род человеческий. И чует вдруг — что-то такое с ним происходит! Волоса на голове дыбом встали, и кожа будто шевелится… А это шерсть у него стала расти! Весь шерстью оброс, с головы до ног, в одну какую-нибудь минуту!
Порфирий помолчал.
— Вот ведь что бывает! — продолжал он, покачав головой. — Так и стал с той поры ведмедем. И то слава богу, что не замёрз. Что прикажешь делать — не домой же так ворочаться, к отцу да матери. Да и спать охота после долгой-то пьянки и волнения. Тогда он в овраг залез, буреломом себя закидал, а сверху его снегом присыпало. В берлогу, значит. Думал поспать маленько, да так всю зиму и проспал! Лапу во сне сосал, чтобы с голоду не умереть. Купец сначала ждал, ждал Михайлу, а потом успокоился. Решил, что жених замёрз. Дочь свою выпускать стал. Сидят они раз с дочерью весной у окна — чаи у самовара распивают. За окном черёмуха — благодать! Тут с улицы кто-то как рявкнет: «Скырлы-скырлы-скырлы!» Только было подумал купец: «Что-то такое?» — а в окно ведмедь агромадный! Пасть разинул — ревёт благим матом! Купец со страху повалился на пол и враз кончился! А ведмедь в окно влез, стол с самоваром опрокинул, невесту в охапку — и был таков! Вскорости и пошёл вокруг по лесам род ведмежий… и по всей земле распространился.
Порфирий замолчал.
— Всё это сказки! — сказал я. — Так не бывает! Хотя и здорово!
— Бывает ли, нет ли, а старые люди сказывают, — просипел Порфирий.
И тут я вдруг вспомнил про мальчика, о котором дядя в самом начале рассказывал. Всё хотел я дяде об этом напомнить.
— А мальчик? — спросил я дядю. — Сколько времени прошло, а ты всё не доскажешь никак!
— Какой мальчик?
— Да тот самый, сын смотрителя, который в лес убежал и рысь на него прыгнула… Что с ним дальше было?
— А-а, — улыбнулся дядя. — Всё некогда было досказать. Дни у нас видишь какие насыщенные.
— Но сейчас вечер…
— Сейчас в самый раз, — согласился дядя.
Мальчик-медведь
Чанг лежал и выжидающе смотрел на дядю. И Порфирий выжидающе смотрел на дядю, и я. И всё вокруг придвинулось и замерло.
Солнце сползло к горизонту и стояло совсем рядом; незаметно выглянули луна и три бледные звёздочки; ближе придвинулись сопки; мерцающие гранитные камни насторожились вокруг; неподвижно застыла возле костра берёза; травы замерли; лес подошёл к холму, наклонив тёмные макушки елей; невидимый нам, стоял в лесу Михайла, сгорая от любопытства, опираясь одной лапой о дерево, а другую приставив к уху; насторожились в своих гнёздах птицы и мыши в норах; коршун распластался в воздухе, совсем низко, не двигаясь с места; рыбы в реке перестали плескаться, притаились под камнями и тоже слушали, всё замерло, придвинулось, прислушалось — когда дядя начнёт!
Одна только река шумела внизу, спеша к морю, но она никому не мешала.
Дядя тщательно прочистил ёршиком свою трубку, набил её табаком, раскурил, достав пальцами из огня красную головёшку — дядины пальцы огня не боялись! — потом устроился между камней поудобнее и задумался…
— Мальчик исчез бесследно! — сказал дядя. — В тот момент, когда на него прыгнула рысь, а на неё сверху свалилось что-то чёрное, страшный рёв потряс окрестности, и его услышали внизу, в долине, в доме смотрителя.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18