– Я могла решать, сколько раз и как глубоко буду резать. Мне нравилась боль. Я жаждала боли. Я ее заслуживала. Знаю, наверное, у меня мазохистские наклонности. Посмотрели бы вы на мужчин, с которыми я связывалась. Послушали бы о некоторых снах…
Она никогда не говорила, что провела какое-то время в психиатрической клинике или на сеансах групповой терапии. Многое из своего прошлого она хранила в тайне, особенно то, что касалось ее семьи. Долгое время ей удавалось удерживаться от того, чтобы себя резать. Но за каждый срыв она наказывала себя, нанося все более глубокие порезы. Больше всего доставалось бедрам и рукам, где раны легко могла скрыть одежда.
Она также изучила, какие кремы и повязки уменьшают шрамы.
Когда раны приходилось зашивать, Кэтрин обращалась в травматологические пункты, расположенные далеко от Марсдена. Она не могла рисковать работой и в приемном покое называла себя вымышленным именем, а иногда притворялась иностранкой, не знающей английского.
Она знала по опыту, что медсестры и врачи относятся к членовредителям как к людям, которые ищут внимания и отнимают у них время. Иногда их раны зашивают без анестезии. «Нравится боль – вот тебе еще» – таково отношение.
Даже это не изменило поведения Кэтрин. Когда у нее текла кровь, она спасалась от эмоционального оцепенения. В моих блокнотах повторяются ее слова: «Я чувствую, что живу. Я спокойна. Я контролирую ситуацию».
На страницах виднеются темные пятна от шоколада. Она разламывала кусочки и бросала крошки на страницы. Она не любила, когда я писал. Она хотела, чтобы я слушал.
Дабы разомкнуть ее кровавый круг, я предложил ей альтернативную стратегию. Вместо того, чтобы браться за лезвие, я велел ей сжимать в руке кусок льда, кусать перец чили или втирать мазь в половые органы. Эта боль не оставляла шрамов и чувства вины. Если бы мы разрушили порочный ход ее размышлений, можно было бы найти другой способ справляться с проблемами, не такой физиологический и жестокий.
Спустя несколько дней, 15 июля, Кэтрин разыскала меня в онкологическом отделении. В руках она держала охапку простынь и тревожно озиралась по сторонам. В ее глазах я заметил нечто не поддававшееся определению.
Она знаком попросила меня пойти с ней в комнату и бросила простыни. Рукава ее кофты были набиты бумажными салфетками и полотенцами. Кровь сочилась сквозь слои бумаги и ткани.
– Пожалуйста, не выдавайте меня! – сказала она. – Мне так жаль.
– Вы должны пойти в травму.
– Нет! Пожалуйста, мне нужна работа.
Тысяча голосов у меня в голове говорили мне, что следует сделать. Я не обратил внимания ни на один из них. Я отправил Кэтрин к себе в кабинет, а сам собрал все необходимое для наложения швов: иглы, нити и зажимы, повязки и антисептические средства. За задернутыми занавесками и запертой дверью я зашил ей предплечья.
– У вас хорошо получается, – сказала она.
– Есть практика. – Я обезвредил рану. – Что случилось?
– Я хотела покормить медведей.
Я не улыбнулся. Она осеклась.
– Я кое с кем поссорилась. Не знаю, кого хотела наказать.
– Вашего друга?
Она подавила слезы.
– Чем вы воспользовались?
– Бритвенным лезвием.
– Чистым?
Она покачала головой.
– Прекрасно. Впредь, если будете продолжать, используйте это. – Я протянул ей упаковку одноразовых скальпелей в стерильном контейнере. Я также дал ей бинты, бактерицидный пластырь и нить.
– Таковы мои правила, – сказал я ей. – Если хотите делать это, вы должны резать только в одном месте – на внутренней стороне бедра.
Она кивнула.
– Я научу вас самостоятельно накладывать швы. Если окажется, что вы не сможете этого сделать, вы поедете в больницу.
Она смотрела на меня широко раскрытыми глазами.
– Я не собираюсь отнимать у вас права причинять себе боль, Кэтрин. Я также не намерен сообщать вашему начальству. Но вы должны сделать все, что в ваших силах, чтобы себя контролировать. Я вам доверяю. Вы можете отплатить мне за мое доверие, не раня себя. Когда вы вновь почувствуете такое желание, немедленно позвоните мне. Если вы не сделаете этого и пораните себя, я не стану упрекать вас и думать о вас хуже. Но я и не побегу к вам. Если вы причините себе вред, я не буду встречаться с вами неделю. Это не наказание – это испытание.
Я видел, как напряженно она думает об этих условиях. На лице все еще был написан страх, но вся поза выдавала облегчение.
– Отныне мы устанавливаем пределы вашему саморазрушению и вы несете ответственность за него, – продолжал я. – В то же время мы продолжим поиск новых путей.
Я дал Кэтрин краткий урок шитья, воспользовавшись подушкой. Она пошутила, что из меня выйдет отличная жена. Когда она поднялась, чтобы уйти, то обняла меня:
– Спасибо!
Она прижалась ко мне так крепко, что я почувствовал, как бьется ее сердце.
После того как она ушла, я сидел, уставившись на окровавленные бинты в корзине, и пытался определить, окончательно ли я сошел с ума. Представлял себе коронера, с негодованием спрашивавшего меня, зачем я дал скальпели девушке, которая получала наслаждение, вспарывая себе кожу. Он бы еще спросил меня о том, одобряю ли я вручение спичек поджигателям и героина наркоманам.
Но все же я не видел иного способа помочь Кэтрин. Нетерпимость только укрепила бы ее веру в то, что люди контролируют ее жизнь и все решают за нее, считая, что она никчемна и не заслуживает доверия.
Я дал ей возможность выбора. Будем надеяться, что, прежде чем взяться за лезвие, она тщательно обдумает причины своего поведения и его возможные последствия. А заодно и другие способы, к которым могла бы прибегнуть.
В последующие месяцы Кэтрин сорвалась лишь однажды. Ее руки зажили. Мои швы оказались удивительно аккуратными для человека, давно в этом не практиковавшегося.
Заметки на этом заканчиваются, но история продолжается. Я до сих пор съеживаюсь от стыда, когда вспоминаю подробности, потому что должен был это предвидеть.
Кэтрин стала внимательнее относиться к своей внешности. Она выбирала время для сеансов в конце рабочего дня. Сменив одежду, подновив макияж и распространяя запах духов, она приходила в мой кабинет. Ничего очевидного – все очень тонко. На ее блузке оказывалась расстегнутой лишняя пуговица. Она интересовалась, чем я занимаюсь в свободное время. Друг дал ей два билета в театр. Не хочу ли я пойти с ней?
Есть старый анекдот о том, что психолог – это человек, которому ты платишь деньги, чтобы он задавал тебе вопросы, которые супруга задает бесплатно. Мы слушаем людей, прочитываем подтексты, выстраиваем самооценку и учим любить людей такими, как они есть.
Естественно, Кэтрин влекло к мужчине, который действительно слушает и сочувствует, но такое влечение легко было принять за нечто более интимное.
Ее поцелуй явился полной неожиданностью. Мы были в моем кабинете в Марсдене. Я оттолкнул ее слишком резко. Она отпрянула и, споткнувшись, ударилась о дверь. Она решила, что это игра.
– Можешь ударить меня, если хочешь, – сказала она.
– Я не хочу причинять вам боль.
– Я была очень плохой девочкой.
– Вы не понимаете.
– Понимаю. – Она расстегивала молнию на юбке.
– Кэтрин, вы ошиблись. Вы неправильно истолковали ситуацию.
Мой резкий голос наконец привел ее в себя. Она стояла у моего стола, блузка расстегнута, юбка на лодыжках. Ситуация была неловкой для нас обоих – но для нее особенно. Она выбежала прочь, придерживая юбку на талии, по щекам текла тушь.
Она уволилась и уехала из Марсдена, но воспоминания о том дне преследуют меня до сих пор. Нет ничего страшнее отвергнутой женщины.
10
Джулиана занимается стретчингом в свободной спальне. Каждое утро она принимает странные позы, напоминающие йогу, названия которых звучат как имена индейских скво: «журчащий ручей» сменяется «бегущей ланью».
Жаворонок со стажем, она готова к бою в 6.30 утра. То ли дело я. Мне всю ночь снились окровавленные, избитые лица.
Джулиана шлепает босыми ногами в спальню, на ней только топ от пижамы. Она наклоняется и целует меня.
– Ты беспокойно спал.
Ее голова ложится мне на грудь, пальцы выбивают чечетку вдоль моего позвоночника, и она прислушивается к моему трепету. Так моя жена напоминает мне, что знает каждый квадратный дюйм моего тела.
– Я не рассказала тебе, как хор Чарли пел хоралы.
– Проклятие! Совсем забыл. – Это было утром во вторник на Оксфорд-стрит. – Я был с инспектором.
– Не волнуйся. Она тебя простит. Видимо, юный Райан Фрейзер поцеловал ее в автобусе по дороге домой.
– Дерзок поганец!
– Это было нелегко. Троим ее друзьям пришлось поймать и держать его.
Мы смеемся, и я укладываю ее на себя, позволяя ей почувствовать мое возбуждение.
– Останься.
Она смеется и ускользает.
– Нет, я занята.
– Ну, давай!
– Время неподходящее. Надо бережнее относиться к твоим парням.
«Мои парни» – это мои сперматозоиды. Она говорит о них, словно о группе десантников.
Джулиана одевается. Белые трусики скользят вверх по ногам и устраиваются на месте. Потом, не снимая полностью блузку, она просовывает руки в лямки бюстгальтера. Она не рискнет поцеловать меня снова. На этот раз я могу и не отпустить ее.
Джулиана исчезает, я лежу в постели и слушаю, как она ходит по дому, едва касаясь ногами пола. Я слышу, как набирается вода в чайник, как забирают молоко с крыльца. Слышу, как открывают дверцу холодильника и как включают тостер.
С трудом приняв вертикальное положение, я делаю шесть шагов в ванную и открываю кран в душе. Котел в подвале захлебывается, трубы гремят и клокочут. Дрожа, я стою на холодной плитке и жду хоть какого-нибудь признака воды. Душевая насадка трясется. Я готов к тому, что в любой момент кафель вокруг крана начнет обваливаться.
Два раза кашлянув и судорожно сплюнув, душ выдает мутную струйку и иссякает.
– Котел опять сломался! – кричит Джулиана снизу.
Отлично! Великолепно! Где-то надо мной смеется водопроводчик. Он, без сомнения, рассказывает своим товарищам по цеху, как ловко он притворился, что чинит допотопный котел, и взял за это достаточно денег, чтобы провести пару недель во Флориде.
Я бреюсь под холодной водой, взяв чистый станок, и не режусь. Может, это и не большая победа, но она достойна внимания.
Я направляюсь в кухню и смотрю, как Джулиана готовит кофе и намазывает отличным джемом зерновой тост. Я всегда чувствую себя ребенком, когда ем рисовые хлопья.
До сих пор помню, как впервые увидел ее. Она была на первом курсе Лондонского университета, изучала иностранные языки. Я писал диссертацию. Даже собственная мать не назвала бы меня красавцем. У меня были темные вьющиеся волосы, нос в форме груши и кожа, покрывавшаяся веснушками при первых признаках солнца.
Я остался в аспирантуре, намереваясь переспать со всеми перспективными и временно свободными первокурсницами, но, в отличие от других будущих повес, я прилагал для этого слишком много стараний. Мне даже не удавалось быть по-модному неряшливым и бунтарским. Не важно, сколько ночей я проводил на чьем-нибудь полу, используя вместо подушки куртку, – она отказывалась мяться и покрываться пятнами. И вместо того чтобы выглядеть интеллектуальным и пресыщенным, я сильно смахивал на человека, идущего на первое собеседование с работодателем.
– В тебе была страсть, – сказала она, выслушав мои излияния против ужасов апартеида на митинге на Трафальгар-сквер рядом с посольством ЮАР. Она представилась в пабе и разрешила мне налить ей двойной виски.
Джок был там – и все девушки расписывались на его футболке. Я знал, что он заметит Джулиану. Она была новенькой – и хорошенькой. Он обнял ее за талию и сказал:
– Я мог бы стать лучше, просто находясь рядом с тобой.
Даже не улыбнувшись, она убрала его руку и ответила:
– Жаль, но когда у тебя встает, это вряд ли можно считать личностным ростом.
Все засмеялись, кроме Джока. А Джулиана села за мой столик, и я смотрел на нее в изумлении. Я раньше не видел, чтобы моего лучшего друга ставили на место так мастерски.
Я попытался не покраснеть, когда она сказала, что во мне была страсть. Она засмеялась. Рядом с нижней губой у нее была родинка. Мне хотелось ее поцеловать.
После пяти двойных она уснула в баре. Я отнес ее в кеб и отвез домой, в свою комнату в Ислингтоне. Она спала на кровати, а я лег на диван. Утром она поцеловала меня и поблагодарила за то, что я был таким джентльменом. Потом она снова поцеловала меня. Я помню выражение ее глаз. В них не было вожделения. Они не говорили: «Давай немного повеселимся, а потом посмотрим, что из этого выйдет». Ее глаза говорили: «Я стану твоей женой и рожу тебе детей».
Мы всегда были странной парой. Я был тихим и практичным, ненавидел шумные вечеринки, сборища в пабах и не ездил на выходные домой. А она была единственным ребенком отца-художника и матери-дизайнера, одевавшихся как дети цветов в шестидесятые и замечавших в людях только хорошее. Джулиана не бывала в гостях – гости сами приходили к ней.
Мы поженились через три года. В то время я уже был приучен к дому: научился складывать грязное белье в корзину, опускать сиденье туалета и не пить слишком много на званых обедах. Джулиана не столько «обивала мои острые углы», сколько лепила меня из глины.
Это было шестнадцать лет назад. Кажется, что это было вчера.
Джулиана подталкивает ко мне газету. Там фотография Кэтрин, заголовок гласит: «Замученная девушка – племянница члена парламента».
…Сэмюел Макбрайд был потрясен жестоким убийством своей двадцатисемилетней племянницы.
Член парламента от лейбористов (округ Брайтон-ле-Сэндс) был явно расстроен вчера, когда спикер палаты от имени собравшихся выразил искреннее соболезнование по поводу его утраты.
Обнаженное тело Кэтрин Макбрайд было обнаружено шесть дней назад на берегу Гранд-Юнион-канала в Кенсал-грин, Западный Лондон. На ее теле обнаружены множественные ножевые ранения.
«В настоящее время мы сосредоточены на установлении последних передвижений Кэтрин и поиске людей, видевших ее накануне ее смерти, – сказал инспектор Винсент Руиз, ведущий расследование. – Мы знаем, что она приехала на поезде из Ливерпуля тринадцатого ноября. Полагаем, она приехала в Лондон устраиваться на работу».
Кэтрин, чьи родители развелись, работала медсестрой в Ливерпуле и в течение многих лет не поддерживала контактов с семьей.
«У нее было трудное детство, и она пошла по неверному пути, – объясняет друг семьи. – Недавно родственниками предпринимались попытки к воссоединению».
Джулиана наливает вторую чашку кофе.
– Странно, правда, что Кэтрин вновь объявилась после всех этих лет?
– Что ты имеешь в виду под «странно»?
– Не знаю. – Она слегка вздрагивает. – Я хочу сказать, она доставила нам много проблем. Ты чуть не потерял работу. Я помню, как ты был зол.
– Она страдала.
– Она была озлобленна.
Она бросает взгляд на фотографию Кэтрин. Снимок сделан в день окончания школы медсестер. Девушка улыбается и сжимает в руке диплом.
– И вот она снова здесь. Мы там были, когда они обнаружили ее. Какова была вероятность этого? А потом полицейские попросили тебя опознать ее…
– Совпадение – это просто пара вещей, происходящих одновременно.
Она закатывает глаза:
– Сказано настоящим психологом.
11
В виде исключения Бобби приходит вовремя. На нем рабочая одежда – серая рубашка и брюки. На нагрудном кармане вышито слово «Неваспринг». Я снова удивляюсь его высокому росту.
Я заканчиваю последнюю запись, старательно выводя каждую букву, и поднимаю взгляд, проверяя, готов ли он. Именно тогда я понимаю, что он никогда не будет вполне готов. Джок прав – в Бобби есть что-то хрупкое и неустойчивое. Его сознание полно незаконченных мыслей, странных фактов и обрывков разговоров.
Несколько лет назад в Сохо открылось кафе под названием «Чудаки», которое, как планировалось, должно было собирать всех эксцентричных особ, населяющих Вест-Энд: художников с дикими прическами, трансвеститов, панков, хиппи, безумных журналистов и денди. Этого не случилось. Напротив, все столики заведения были заняты пришедшими посмотреть на чудаков обычными офисными работниками, которым в результате приходилось глазеть друг на друга.
Бобби часто говорит, что пишет в свободное время, и в его монологах нередко проскальзывают литературные аллюзии.
– Можно посмотреть что-нибудь из того, что вы написали? – спрашиваю я.
– Вы ведь этого не хотите.
– Нет, хочу.
Он обдумывает предложение:
– Может, принесу что-нибудь в следующий раз.
– Вы всегда хотели стать писателем?
– Да, с тех пор как прочитал «Над пропастью во ржи».
Мое сердце сжимается. Мне представляется еще один стареющий озлобленный подросток, который считал, что Холден Колфилд – это Ницше.
– Вам нравится Холден?
– Нет. Он идиот.
Я чувствую облегчение.
– Почему?
– Он наивен. Он хочет спасать детей от падения с утеса во взрослое состояние, сохранить их невинность.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37
Она никогда не говорила, что провела какое-то время в психиатрической клинике или на сеансах групповой терапии. Многое из своего прошлого она хранила в тайне, особенно то, что касалось ее семьи. Долгое время ей удавалось удерживаться от того, чтобы себя резать. Но за каждый срыв она наказывала себя, нанося все более глубокие порезы. Больше всего доставалось бедрам и рукам, где раны легко могла скрыть одежда.
Она также изучила, какие кремы и повязки уменьшают шрамы.
Когда раны приходилось зашивать, Кэтрин обращалась в травматологические пункты, расположенные далеко от Марсдена. Она не могла рисковать работой и в приемном покое называла себя вымышленным именем, а иногда притворялась иностранкой, не знающей английского.
Она знала по опыту, что медсестры и врачи относятся к членовредителям как к людям, которые ищут внимания и отнимают у них время. Иногда их раны зашивают без анестезии. «Нравится боль – вот тебе еще» – таково отношение.
Даже это не изменило поведения Кэтрин. Когда у нее текла кровь, она спасалась от эмоционального оцепенения. В моих блокнотах повторяются ее слова: «Я чувствую, что живу. Я спокойна. Я контролирую ситуацию».
На страницах виднеются темные пятна от шоколада. Она разламывала кусочки и бросала крошки на страницы. Она не любила, когда я писал. Она хотела, чтобы я слушал.
Дабы разомкнуть ее кровавый круг, я предложил ей альтернативную стратегию. Вместо того, чтобы браться за лезвие, я велел ей сжимать в руке кусок льда, кусать перец чили или втирать мазь в половые органы. Эта боль не оставляла шрамов и чувства вины. Если бы мы разрушили порочный ход ее размышлений, можно было бы найти другой способ справляться с проблемами, не такой физиологический и жестокий.
Спустя несколько дней, 15 июля, Кэтрин разыскала меня в онкологическом отделении. В руках она держала охапку простынь и тревожно озиралась по сторонам. В ее глазах я заметил нечто не поддававшееся определению.
Она знаком попросила меня пойти с ней в комнату и бросила простыни. Рукава ее кофты были набиты бумажными салфетками и полотенцами. Кровь сочилась сквозь слои бумаги и ткани.
– Пожалуйста, не выдавайте меня! – сказала она. – Мне так жаль.
– Вы должны пойти в травму.
– Нет! Пожалуйста, мне нужна работа.
Тысяча голосов у меня в голове говорили мне, что следует сделать. Я не обратил внимания ни на один из них. Я отправил Кэтрин к себе в кабинет, а сам собрал все необходимое для наложения швов: иглы, нити и зажимы, повязки и антисептические средства. За задернутыми занавесками и запертой дверью я зашил ей предплечья.
– У вас хорошо получается, – сказала она.
– Есть практика. – Я обезвредил рану. – Что случилось?
– Я хотела покормить медведей.
Я не улыбнулся. Она осеклась.
– Я кое с кем поссорилась. Не знаю, кого хотела наказать.
– Вашего друга?
Она подавила слезы.
– Чем вы воспользовались?
– Бритвенным лезвием.
– Чистым?
Она покачала головой.
– Прекрасно. Впредь, если будете продолжать, используйте это. – Я протянул ей упаковку одноразовых скальпелей в стерильном контейнере. Я также дал ей бинты, бактерицидный пластырь и нить.
– Таковы мои правила, – сказал я ей. – Если хотите делать это, вы должны резать только в одном месте – на внутренней стороне бедра.
Она кивнула.
– Я научу вас самостоятельно накладывать швы. Если окажется, что вы не сможете этого сделать, вы поедете в больницу.
Она смотрела на меня широко раскрытыми глазами.
– Я не собираюсь отнимать у вас права причинять себе боль, Кэтрин. Я также не намерен сообщать вашему начальству. Но вы должны сделать все, что в ваших силах, чтобы себя контролировать. Я вам доверяю. Вы можете отплатить мне за мое доверие, не раня себя. Когда вы вновь почувствуете такое желание, немедленно позвоните мне. Если вы не сделаете этого и пораните себя, я не стану упрекать вас и думать о вас хуже. Но я и не побегу к вам. Если вы причините себе вред, я не буду встречаться с вами неделю. Это не наказание – это испытание.
Я видел, как напряженно она думает об этих условиях. На лице все еще был написан страх, но вся поза выдавала облегчение.
– Отныне мы устанавливаем пределы вашему саморазрушению и вы несете ответственность за него, – продолжал я. – В то же время мы продолжим поиск новых путей.
Я дал Кэтрин краткий урок шитья, воспользовавшись подушкой. Она пошутила, что из меня выйдет отличная жена. Когда она поднялась, чтобы уйти, то обняла меня:
– Спасибо!
Она прижалась ко мне так крепко, что я почувствовал, как бьется ее сердце.
После того как она ушла, я сидел, уставившись на окровавленные бинты в корзине, и пытался определить, окончательно ли я сошел с ума. Представлял себе коронера, с негодованием спрашивавшего меня, зачем я дал скальпели девушке, которая получала наслаждение, вспарывая себе кожу. Он бы еще спросил меня о том, одобряю ли я вручение спичек поджигателям и героина наркоманам.
Но все же я не видел иного способа помочь Кэтрин. Нетерпимость только укрепила бы ее веру в то, что люди контролируют ее жизнь и все решают за нее, считая, что она никчемна и не заслуживает доверия.
Я дал ей возможность выбора. Будем надеяться, что, прежде чем взяться за лезвие, она тщательно обдумает причины своего поведения и его возможные последствия. А заодно и другие способы, к которым могла бы прибегнуть.
В последующие месяцы Кэтрин сорвалась лишь однажды. Ее руки зажили. Мои швы оказались удивительно аккуратными для человека, давно в этом не практиковавшегося.
Заметки на этом заканчиваются, но история продолжается. Я до сих пор съеживаюсь от стыда, когда вспоминаю подробности, потому что должен был это предвидеть.
Кэтрин стала внимательнее относиться к своей внешности. Она выбирала время для сеансов в конце рабочего дня. Сменив одежду, подновив макияж и распространяя запах духов, она приходила в мой кабинет. Ничего очевидного – все очень тонко. На ее блузке оказывалась расстегнутой лишняя пуговица. Она интересовалась, чем я занимаюсь в свободное время. Друг дал ей два билета в театр. Не хочу ли я пойти с ней?
Есть старый анекдот о том, что психолог – это человек, которому ты платишь деньги, чтобы он задавал тебе вопросы, которые супруга задает бесплатно. Мы слушаем людей, прочитываем подтексты, выстраиваем самооценку и учим любить людей такими, как они есть.
Естественно, Кэтрин влекло к мужчине, который действительно слушает и сочувствует, но такое влечение легко было принять за нечто более интимное.
Ее поцелуй явился полной неожиданностью. Мы были в моем кабинете в Марсдене. Я оттолкнул ее слишком резко. Она отпрянула и, споткнувшись, ударилась о дверь. Она решила, что это игра.
– Можешь ударить меня, если хочешь, – сказала она.
– Я не хочу причинять вам боль.
– Я была очень плохой девочкой.
– Вы не понимаете.
– Понимаю. – Она расстегивала молнию на юбке.
– Кэтрин, вы ошиблись. Вы неправильно истолковали ситуацию.
Мой резкий голос наконец привел ее в себя. Она стояла у моего стола, блузка расстегнута, юбка на лодыжках. Ситуация была неловкой для нас обоих – но для нее особенно. Она выбежала прочь, придерживая юбку на талии, по щекам текла тушь.
Она уволилась и уехала из Марсдена, но воспоминания о том дне преследуют меня до сих пор. Нет ничего страшнее отвергнутой женщины.
10
Джулиана занимается стретчингом в свободной спальне. Каждое утро она принимает странные позы, напоминающие йогу, названия которых звучат как имена индейских скво: «журчащий ручей» сменяется «бегущей ланью».
Жаворонок со стажем, она готова к бою в 6.30 утра. То ли дело я. Мне всю ночь снились окровавленные, избитые лица.
Джулиана шлепает босыми ногами в спальню, на ней только топ от пижамы. Она наклоняется и целует меня.
– Ты беспокойно спал.
Ее голова ложится мне на грудь, пальцы выбивают чечетку вдоль моего позвоночника, и она прислушивается к моему трепету. Так моя жена напоминает мне, что знает каждый квадратный дюйм моего тела.
– Я не рассказала тебе, как хор Чарли пел хоралы.
– Проклятие! Совсем забыл. – Это было утром во вторник на Оксфорд-стрит. – Я был с инспектором.
– Не волнуйся. Она тебя простит. Видимо, юный Райан Фрейзер поцеловал ее в автобусе по дороге домой.
– Дерзок поганец!
– Это было нелегко. Троим ее друзьям пришлось поймать и держать его.
Мы смеемся, и я укладываю ее на себя, позволяя ей почувствовать мое возбуждение.
– Останься.
Она смеется и ускользает.
– Нет, я занята.
– Ну, давай!
– Время неподходящее. Надо бережнее относиться к твоим парням.
«Мои парни» – это мои сперматозоиды. Она говорит о них, словно о группе десантников.
Джулиана одевается. Белые трусики скользят вверх по ногам и устраиваются на месте. Потом, не снимая полностью блузку, она просовывает руки в лямки бюстгальтера. Она не рискнет поцеловать меня снова. На этот раз я могу и не отпустить ее.
Джулиана исчезает, я лежу в постели и слушаю, как она ходит по дому, едва касаясь ногами пола. Я слышу, как набирается вода в чайник, как забирают молоко с крыльца. Слышу, как открывают дверцу холодильника и как включают тостер.
С трудом приняв вертикальное положение, я делаю шесть шагов в ванную и открываю кран в душе. Котел в подвале захлебывается, трубы гремят и клокочут. Дрожа, я стою на холодной плитке и жду хоть какого-нибудь признака воды. Душевая насадка трясется. Я готов к тому, что в любой момент кафель вокруг крана начнет обваливаться.
Два раза кашлянув и судорожно сплюнув, душ выдает мутную струйку и иссякает.
– Котел опять сломался! – кричит Джулиана снизу.
Отлично! Великолепно! Где-то надо мной смеется водопроводчик. Он, без сомнения, рассказывает своим товарищам по цеху, как ловко он притворился, что чинит допотопный котел, и взял за это достаточно денег, чтобы провести пару недель во Флориде.
Я бреюсь под холодной водой, взяв чистый станок, и не режусь. Может, это и не большая победа, но она достойна внимания.
Я направляюсь в кухню и смотрю, как Джулиана готовит кофе и намазывает отличным джемом зерновой тост. Я всегда чувствую себя ребенком, когда ем рисовые хлопья.
До сих пор помню, как впервые увидел ее. Она была на первом курсе Лондонского университета, изучала иностранные языки. Я писал диссертацию. Даже собственная мать не назвала бы меня красавцем. У меня были темные вьющиеся волосы, нос в форме груши и кожа, покрывавшаяся веснушками при первых признаках солнца.
Я остался в аспирантуре, намереваясь переспать со всеми перспективными и временно свободными первокурсницами, но, в отличие от других будущих повес, я прилагал для этого слишком много стараний. Мне даже не удавалось быть по-модному неряшливым и бунтарским. Не важно, сколько ночей я проводил на чьем-нибудь полу, используя вместо подушки куртку, – она отказывалась мяться и покрываться пятнами. И вместо того чтобы выглядеть интеллектуальным и пресыщенным, я сильно смахивал на человека, идущего на первое собеседование с работодателем.
– В тебе была страсть, – сказала она, выслушав мои излияния против ужасов апартеида на митинге на Трафальгар-сквер рядом с посольством ЮАР. Она представилась в пабе и разрешила мне налить ей двойной виски.
Джок был там – и все девушки расписывались на его футболке. Я знал, что он заметит Джулиану. Она была новенькой – и хорошенькой. Он обнял ее за талию и сказал:
– Я мог бы стать лучше, просто находясь рядом с тобой.
Даже не улыбнувшись, она убрала его руку и ответила:
– Жаль, но когда у тебя встает, это вряд ли можно считать личностным ростом.
Все засмеялись, кроме Джока. А Джулиана села за мой столик, и я смотрел на нее в изумлении. Я раньше не видел, чтобы моего лучшего друга ставили на место так мастерски.
Я попытался не покраснеть, когда она сказала, что во мне была страсть. Она засмеялась. Рядом с нижней губой у нее была родинка. Мне хотелось ее поцеловать.
После пяти двойных она уснула в баре. Я отнес ее в кеб и отвез домой, в свою комнату в Ислингтоне. Она спала на кровати, а я лег на диван. Утром она поцеловала меня и поблагодарила за то, что я был таким джентльменом. Потом она снова поцеловала меня. Я помню выражение ее глаз. В них не было вожделения. Они не говорили: «Давай немного повеселимся, а потом посмотрим, что из этого выйдет». Ее глаза говорили: «Я стану твоей женой и рожу тебе детей».
Мы всегда были странной парой. Я был тихим и практичным, ненавидел шумные вечеринки, сборища в пабах и не ездил на выходные домой. А она была единственным ребенком отца-художника и матери-дизайнера, одевавшихся как дети цветов в шестидесятые и замечавших в людях только хорошее. Джулиана не бывала в гостях – гости сами приходили к ней.
Мы поженились через три года. В то время я уже был приучен к дому: научился складывать грязное белье в корзину, опускать сиденье туалета и не пить слишком много на званых обедах. Джулиана не столько «обивала мои острые углы», сколько лепила меня из глины.
Это было шестнадцать лет назад. Кажется, что это было вчера.
Джулиана подталкивает ко мне газету. Там фотография Кэтрин, заголовок гласит: «Замученная девушка – племянница члена парламента».
…Сэмюел Макбрайд был потрясен жестоким убийством своей двадцатисемилетней племянницы.
Член парламента от лейбористов (округ Брайтон-ле-Сэндс) был явно расстроен вчера, когда спикер палаты от имени собравшихся выразил искреннее соболезнование по поводу его утраты.
Обнаженное тело Кэтрин Макбрайд было обнаружено шесть дней назад на берегу Гранд-Юнион-канала в Кенсал-грин, Западный Лондон. На ее теле обнаружены множественные ножевые ранения.
«В настоящее время мы сосредоточены на установлении последних передвижений Кэтрин и поиске людей, видевших ее накануне ее смерти, – сказал инспектор Винсент Руиз, ведущий расследование. – Мы знаем, что она приехала на поезде из Ливерпуля тринадцатого ноября. Полагаем, она приехала в Лондон устраиваться на работу».
Кэтрин, чьи родители развелись, работала медсестрой в Ливерпуле и в течение многих лет не поддерживала контактов с семьей.
«У нее было трудное детство, и она пошла по неверному пути, – объясняет друг семьи. – Недавно родственниками предпринимались попытки к воссоединению».
Джулиана наливает вторую чашку кофе.
– Странно, правда, что Кэтрин вновь объявилась после всех этих лет?
– Что ты имеешь в виду под «странно»?
– Не знаю. – Она слегка вздрагивает. – Я хочу сказать, она доставила нам много проблем. Ты чуть не потерял работу. Я помню, как ты был зол.
– Она страдала.
– Она была озлобленна.
Она бросает взгляд на фотографию Кэтрин. Снимок сделан в день окончания школы медсестер. Девушка улыбается и сжимает в руке диплом.
– И вот она снова здесь. Мы там были, когда они обнаружили ее. Какова была вероятность этого? А потом полицейские попросили тебя опознать ее…
– Совпадение – это просто пара вещей, происходящих одновременно.
Она закатывает глаза:
– Сказано настоящим психологом.
11
В виде исключения Бобби приходит вовремя. На нем рабочая одежда – серая рубашка и брюки. На нагрудном кармане вышито слово «Неваспринг». Я снова удивляюсь его высокому росту.
Я заканчиваю последнюю запись, старательно выводя каждую букву, и поднимаю взгляд, проверяя, готов ли он. Именно тогда я понимаю, что он никогда не будет вполне готов. Джок прав – в Бобби есть что-то хрупкое и неустойчивое. Его сознание полно незаконченных мыслей, странных фактов и обрывков разговоров.
Несколько лет назад в Сохо открылось кафе под названием «Чудаки», которое, как планировалось, должно было собирать всех эксцентричных особ, населяющих Вест-Энд: художников с дикими прическами, трансвеститов, панков, хиппи, безумных журналистов и денди. Этого не случилось. Напротив, все столики заведения были заняты пришедшими посмотреть на чудаков обычными офисными работниками, которым в результате приходилось глазеть друг на друга.
Бобби часто говорит, что пишет в свободное время, и в его монологах нередко проскальзывают литературные аллюзии.
– Можно посмотреть что-нибудь из того, что вы написали? – спрашиваю я.
– Вы ведь этого не хотите.
– Нет, хочу.
Он обдумывает предложение:
– Может, принесу что-нибудь в следующий раз.
– Вы всегда хотели стать писателем?
– Да, с тех пор как прочитал «Над пропастью во ржи».
Мое сердце сжимается. Мне представляется еще один стареющий озлобленный подросток, который считал, что Холден Колфилд – это Ницше.
– Вам нравится Холден?
– Нет. Он идиот.
Я чувствую облегчение.
– Почему?
– Он наивен. Он хочет спасать детей от падения с утеса во взрослое состояние, сохранить их невинность.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37