Тотчас же наверху возобновлялись музыка и шарканье. Макаронов, потрясая кулаками в бессильной злобе, падал грудью на пол, зажимал уши, корчился, скрипел зубами и, ломая ногти, царапал ими бетон того пола.
Руслан вдруг как бы одернул себя. Он нахмурился. Этот нескончаемый танец пары в одиночестве показался ему странным, сомнительным, как бы намеренно подающим повод к пересудам, в общем, вызывающим и скандальным, а к тому же в партнере девушки он узнал того самого человека, нападение на которого обернулось столь плачевными результатами для Питирима Николаевича. Как будто болезнь пронзила внезапно Руслана, полыхнув в груди нестерпимым жаром. Может быть, в таком сильном впечатлении от заурядного, в сущности, события было повинно какое-то мелькнувшее движение, в особенности у Шишигина, ведь он уделял партнерше преувеличенное внимание и, чтобы показать, до какой степени его воодушевляет приключение, даже жмурился, как кот. Для самого Шишигина это была только игра, а потерявшему безопасность жизни, страшившемуся обещанного Плинтусом суда Руслану это вполне естественно показалось несусветным вздором и наглостью. С криком исступления он погрузил замотанную в тряпицу клешню в стекло, оно разлетелось вдребезги, и осколки посыпались звенящим дождем.
Макаронов в глубине души был даже доволен, что эта хулиганская выходка положила конец затянувшимся танцам, а вышибалы, скрутившие Руслана и успевшие поразмяться, используя его как боксерскую грушу, умеренно жаловались на него подоспевшим милиционерам. Но когда на задержанном сосредоточилось внимание общественности, жаждущей жертв, придали и они своим показаниям гораздо более резкие обвинительные черты. Из звона разбитого стекла выросло целое бандитское нападение, кстати сказать, и покушение на частную собственность. Речь пошла о том, что Руслан-де оказал отчаянное сопротивление вышибалам и хозяину кафе, а затем они и вовсе предстали жертвами погрома, едва ли не до полусмерти избитыми и все дрожащими от пережитого ужаса щенками.
Греховников очень страдал и болел душой за благородного юношу, пожертвовавшего ради него рукой, а теперь обвинявшегося во всех грехах смертных. Он бросился к Плинтусу в надежде умолить его забрать заявление на Руслана. Это заявление Лев Исаевич написал на следующее же утро, едва окончательно пришел в себя. Травмы и раны его были не слишком велики, и сразу после перевязки величавый увалень отправился домой, но вид у него при этом был скорбный и трагический. Питирим Николаевич нашел делателя литературы на его рабочем месте. Они заперлись в кабинете, и разгоряченный писатель долго рассказывал издателю, почему тот должен аннулировать заявление, топящее бедного мальчика, и Лев Исаевич на все жаркие слова совести, воплотившейся в охваченном огнем болезни Питириме Николаевиче, благодушно кивал перебинтованной головой. Но когда Питирим Николаевич уже решил, что дело в шляпе, Плинтус вдруг снова изваялся в скорби и возвестил:
- Я заявление не заберу, это невозможно. Мальчишка должен быть наказан. Так хочет общество. Да и я не хочу, чтобы меня ни за что ни про что били бутылкой по голове. Поток жестокости и насилия надо остановить, пока он не захлестнул нас, мирных и добропорядочных граждан.
- Общество? - закричал Питирим Николаевич. - Вы называете обществом толпу, стадо баранов, которое упивается вашей продукцией?
- Не все читают книжки, которые я издаю, но все требуют сурового суда над Полуэктовым. Это всенародное требование, так что не надо говорить о толпе и стаде и можно говорить даже не об обществе, а об народе.
Питирим Николаевич отважился на крайность, на ужасное признание.
- Это я приказал Руслану ударить вас, - прошептал он.
- Приказали?
- Да, обронил... Не знаю, как это и случилось... правда, я был очень взволнован, у меня ведь к тому времени уже была клешня, я ужасно разозлился... ну и сорвалось.
- Нехорошо, - Плинтус укоризненно покачал головой, - достойно сожаления... И я в недоумении, что вы так со мной обошлись, и не могу не сокрушаться, сознавая, что вы немножко-таки повредили нашим прекрасным и плодотворным отношениям, добавили в бочку с медом ложку дегтя... Но вашего приказания никто не слышал.
- Однако я подтверждаю! Да и к тому же уверен, что вы-то слышали!
- Я ничего не слышал.
- Не слышали? Вы лжете! И вам не стыдно? Впрочем, слышали вы или нет, это не имеет значения, важно, что я сам признаю свою вину.
- Как вам угодно, Питирим, - ответил Плинтус устало. - Только я из-за поднятого вами шума заявление не заберу. Ударил меня мальчишка, а не вы. Вы мне нужны, а в этом мальчишке я не вижу никакого прока. Чем он может быть мне полезен? Вы вправе, конечно, добиваться справедливости, как вы ее понимаете, но что вам даст, если вместо него вы окажетесь на тюремных нарах? И кто знает, чего в таком случае потребует общественность... Стукнет какому-нибудь болвану в голову, что надобно вам вернуть мальчишке руку, а самому заполучить назад клешню - тогда запоете вы, ужо попляшете! Радует и прельщает вас подобная перспектива, а?
- Да никто меня не посадит! - защитился, очертил границы своей уязвимости Питирим Николаевич. - Войдут в положение, поймут, что я был в горячке, в расстройстве чувств... Зато мальчика, моего приемного сына, мы спасем!
Лев Исаевич встал и прошелся по кабинету, а затем сурово вымолвил:
- Я из принципа не спасу этого мальчика! Я человек мягкий, покладистый, но бываю жесток. Я многое спускаю своим обидчикам, но случается, что моему терпению приходит конец. И тогда я, Плинтус, неумолим. Вы, Питирим, взяли большой грех на душу, ваша вина предо мной несравненно больше, чем вина этого несчастного, заблудившегося в трех соснах юноши. Но тем ужаснее вы будете наказаны.
- Я ничего вам не сделал, только выкрикнул в минуту запальчивости...
- Ничего не сделали? - перебил наращивающий неумолимость Плинтус и сделал страшные глаза и еще так, чтобы брови его поползли вверх, под чуточку окровавленную повязку, кожа на лице натянулась и разгладилась и в своем как бы первозданном виде вдруг приобрела оттенок чего-то замогильного, призрачного. - А кто постоянно меня оскорблял? Кто угрожал физической расправой? Кто, пользуясь моей добротой, моими щедротами, постоянно стремился смешать меня с грязью, доказывая, что мой труд будто бы вреден и опасен? Вы! И вот теперь, Питирим, вы будете страшно страдать оттого, что ваш приемный сын по вашей вине оказался за решеткой. Вы узнаете немыслимые муки...
- Перестаньте! Боже мой! Что это с вами? Зачем вы, низкий человек, который никогда ничего не имел против собственной низости, пытаетесь предстать каким-то Голиафом? Вы что, действительно задумали погубить моего мальчика? Что же мне делать? - пролепетал Питрири Николаевич.
- Работать, - произнес Плинтус наставительно. - Писать книжки.
- О чем вы говорите! Как это возможно? Писать книжки? В моем положении! - Питирим Николаевич схватился за голову.
- А не будете писать, сдохнете от голода. Я вам больше ни гроша не дам аванса, а тот, что вы уже взяли, вы должны либо отработать, либо вернуть. Только с чего вам возвращать? И я вас этим авансом, этим долгом до костей пройму... Вообще могу сгноить, - Лев Исаевич сцепил пальцы и хладнокровно хрустнул ими, - вы будете у меня жить как в аду... Вы должны немедленно сесть за работу!
- Дорогой Лева, добрейший Левушка, как работать, если мальчик в тюрьме? - в каком-то сарказме горя захохотал Греховников.
Лев Исаевич расширил глаза и склонился над писателем. Питирим Николаевич, близко увидев лицо, которое снова сделалось отвратительным, дряблым, мелко отшатнулся, откинулся на спинку стула, но деваться ему в сущности было некуда.
- А вы разве плохо разбираетесь в психологии, Питирим? - странно, двусмысленно усмехнулся издатель. - Ведь это очень здорово, что у вас теперь в совести заноза, на душе камень... лучшего средства для повышения творческой активности и не придумаешь! Какие романы вы теперь напишете, Питирим! Я удивлюсь! Читатели попадают! Мальчик погибнет не зря! Мы заработаем кучу денег, Питирим!
В этот день Питирим Николаевич жутковато напился, и его нос разбух, налившись мрачным багрянцем, и стал болтаться, как вымя недоенной коровы.
---------------
Проснувшись утром следующего дня, трясущийся, с пересохшим ртом и распухшим языком, он решил до конца исполнить свою трагическую роль честного и обреченного человека, ибо другой у него не было. Он посмотрел на старую мать и сумасшедшего брата и понял, что их требования к нему больше не действительны. Он удостоил вниманием убогое свое жилище и даже вымученно усмехнулся, обжегшись разумением, что больше ничто не связывает его с этими обшарпанными, мрачными стенами.
Он нашел следователя, который вел дело Руслана, познакомился с ним и произнес длинную речь, стремясь полнее обрисовать свой образ честного и бескорыстного, но слегка оступившегося человека, незадачливого идеалиста.
- Я человек, в общем-то, особенный, - говорил он. - Этим я не хочу сказать, что будто бы лучше других, хотя, может быть, и лучше... Но рассуждать о собственном превосходстве вообще, это значит утверждать превосходство над всем человечеством, а так далеко я не захожу. Я толкую лишь о некоторой своей исключительности, указываю вам на свою сознательную обособленность, Андрей Кириллович. Понимаете ли вы мою обособленность? Она обусловлена уже тем, что я пишу книжки, а большинство этого не делает. А если принять во внимание тот факт, что среди пишущих я не только не последний, но один из лучших, то моя обособленность вырисовывается с предельной ясностью. Я не имею ничего против тех, кто не пишет книжек... пока они не начинают портить мир и путаться под ногами у тех, кто их пишет. А портить этот мир они начали давно, и я пришел в мир, давно испорченный ими. Так что же мне оставалось, как не обособиться? Моя позиция подразумевает, что я не делаю ничего хорошего, если на минутку забыть, что я пишу хорошие книжки, но тем более не делаю и ничего плохого. Я как бы стою в стороне, и даже без всякого "как бы". Порой напиваюсь в стельку... но за это ведь не привлечешь меня к суду? И все же порой у меня сдают нервы, и я бунтую против некоторого сорта людей... я говорю об издателях, очень нечистоплотных издателях, чья продукция отравляет умы и души доверчивых читателей. В частности, о Льве Исаевиче Плинтусе... Я поднял на него руку в кафе "Гладкое брюхо"... запишите этот существенный факт! Я не мог поднять на него руку лично, поскольку в то время моя рука... вообразите себе такую странность!.. была клешней, но я отдал приказ мальчику, то есть Руслану Полуэктову... и, то есть, не приказ, а так, крикнул, разгорячившись: бей этого! - имея в виду подвернувшегося на нашем пути мерзавца Плинтуса. Это мои показания, и вы должны их внести в протокол, а мальчика освободить как невиновного, как поддавшегося моим бездумным внушениям... Мальчик не успел осмыслить, что я фактически не в себе, и поднял на Плинтуса, личность которого, если между нами, не внушает мне ни малейшего почтения, руку, а затем в операционной совершил всем хорошо известный благородный акт самопожертвования... Как же выходит, что за маленький безрассудный поступок его осуждают и проклинают, а за большое и благородное дело и не думают превозносить до небес?
Питирим Николаевич был доволен тем, как он разъяснил следователю свою позицию, с одной стороны, обелил Руслана, а с другой, и себя выставил не совсем уж в невыгодном свете. Особенно убедительной ему представлялась та вальяжность, до которой он взошел в своем красноречии, уж она-то откроет следователю глаза на то, с кем он имеет дело, а заодно и поднимет в его восприятии авторитет Руслана. Следователь, довольно молодой еще человек с глубокими залысинами и ничем не примечательной наружностью, постоянно делал что-то со своим носом, двигал им, заостряя, гнул его кончик к верхней губе, как бы скапливая в нем внезапно всю ту серьезность, с какой он относился к службе. Он слушал писателя добросовестно, однако его взгляд был преисполнен не только внимания, но и сожаления по поводу наивности Питирима Николаевича, позволявшего себе довольно нелепые со следовательской точки зрения высказывания.
- Вы, Питирим Николаевич, человек известный, как и Лев Исаевич, и мы к вам относимся с полным уважением, - сказал он, когда Греховников умолк.
- Но я известен вам, должно быть, как автор всяких криминальных бульварных историй, - тотчас догадался Питирим Николаевич.
Следователь доложил:
- Так точно!
- Это несправедливо, - горячо возразил писатель, - эти криминальные бредни я пишу между делом... чтобы иметь кусок хлеба... а ведь с другой стороны... есть и другая сторона моего творчества, не идущая ни в какое сравнение с известной вам, и уж там-то, осмелюсь заметить, я неподражаем и, главное, абсолютно серьезен, основателен!
- Мы по праву читателей выбираем то, что нам близко и нравится, а другой стороны, о которой вы сказали, не знаем совсем, - спокойно растолковал следователь. - Так я, Питирим Николаевич, хочу все-таки, чтобы вы поняли мою мысль и, собственно, наше милицейское отношение к делу, вообще и в частности к тому, которое мы с вами обсуждаем. Таких, как вы с Львом Исаевичем, не так уж много, а в нашем городе и вовсе раз, два и обчелся. И прошло время, когда даже мы, стражи порядка, смотрели на людей культуры и искусства как на объект охоты. Не только мы, но даже и Ленин называл вашего брата, извиняюсь, говном. А теперь мы освободились от этого предубеждения, от этого не годящегося для современности предрассудка, понимаем значение вашей с Львом Исаевичем деятельности, уважаем ее и сто раз подумаем, прежде чем ворваться к вам, бряцая оружием или наручниками. А этих юношей, вроде Полуэктова, их море-океан, тьма, а головы у них обратите внимание - как правило маленькие, в головах этих соответственно узкие мысли, и на них невозможно смотреть без содрогания и подозрительности, поскольку эти мысли чаще всего ничего хорошего, разумного и светлого в себе не содержат.
- Но ведь из такого общего взгляда на молодежь нельзя делать вывод, что конкретный юноша Руслан виновен, - заметил Питирим Николаевич полемически.
- Никто такого вывода и не делает, то есть пока не появляются факты и доказательства. Но среди всевозможных фактов важнейший тот, что мы вынуждены смотреть на юношество как на источник зла, ибо они - среда, масса, в общем и целом нездоровая. Отвлекитесь на минуточку от своего протеже и представьте себе, что я предлагаю вам поиметь дело с неким абстрактным юношей. Не будете же вы отрицать, что у вас сразу станет нехорошо на душе, сожмется сердце от недобрых предчувствий и что вы постараетесь под любым благовидным предлогом уклониться от такого рода знакомства? То-то и оно! Таково истинное положение вещей. И не случайно именно юношество составляет косяк находящегося в местах лишения свободы контингента. Так зачем же сидеть в этих самых местах вам, если следует сажать их? А сажать надо. Иногда фактически упрятывать чуть ли не на всегда, а порой можно придать делу такой характер... что сделано, мол, для острастки.
Питирим Николаевич сидел как на иголках, душа его закипала праведным гневом, он был готов к знакомству с каким угодно юношей и разделить с юношеством все те тяготы и лишения, на которые его обрекало бесчеловечное следовательское мировоззрение.
- Я вижу, вам ничего не стоит исковеркать судьбу человека! - выкрикнул он наконец, устремляя на резонера исполненный презрения взгляд.
- Не надо так говорить, - мимолетно обиделся следователь и в знак осуждения побарабанил пальцами по столу. - Мы же понимаем недочеты вашей работы, у вас художественность, и всех тонкостей нашей профессии вы не знаете, отсюда и вымыслы, которые мы вам любезно прощаем. Но и вы поймите: раз уж я что-то говорю по существу дела, вам, непосвященному, лучше принять сказанное мной на веру, а не артачиться. Я скажу больше... Не стоит волноваться из-за этого парня, с ним все будет в порядке. В этом секрет данного дела, и я вам его открываю как человеку, которого глубоко уважаю и чье творчество чту. Видите ли, общественность пошумит, а потом остынет да и забудет вашего Руслана. Уверяю вас, в зале суда вы не увидите ни одного из тех, кто сейчас во все горло вопит, что не успокоится, пока не добьется для него чуть ли не высшей меры наказания. Ну а с учетом сказанного, стоит ли воспринимать всерьез предстоящий процесс, судебные тары-бары и все такое? Вот увидите, ему дадут, самое большее, условный срок, приняв во внимание его юный возраст, чистосердечное раскаяние и то время, что он просидит под следствием.
В этот день Питирим Николаевич снова напился. Он сознавал свое бессилие, свою погибель среди мелочности людишек, вроде Льва Исаевича, и крючкотворства следователей и искал забвения.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61
Руслан вдруг как бы одернул себя. Он нахмурился. Этот нескончаемый танец пары в одиночестве показался ему странным, сомнительным, как бы намеренно подающим повод к пересудам, в общем, вызывающим и скандальным, а к тому же в партнере девушки он узнал того самого человека, нападение на которого обернулось столь плачевными результатами для Питирима Николаевича. Как будто болезнь пронзила внезапно Руслана, полыхнув в груди нестерпимым жаром. Может быть, в таком сильном впечатлении от заурядного, в сущности, события было повинно какое-то мелькнувшее движение, в особенности у Шишигина, ведь он уделял партнерше преувеличенное внимание и, чтобы показать, до какой степени его воодушевляет приключение, даже жмурился, как кот. Для самого Шишигина это была только игра, а потерявшему безопасность жизни, страшившемуся обещанного Плинтусом суда Руслану это вполне естественно показалось несусветным вздором и наглостью. С криком исступления он погрузил замотанную в тряпицу клешню в стекло, оно разлетелось вдребезги, и осколки посыпались звенящим дождем.
Макаронов в глубине души был даже доволен, что эта хулиганская выходка положила конец затянувшимся танцам, а вышибалы, скрутившие Руслана и успевшие поразмяться, используя его как боксерскую грушу, умеренно жаловались на него подоспевшим милиционерам. Но когда на задержанном сосредоточилось внимание общественности, жаждущей жертв, придали и они своим показаниям гораздо более резкие обвинительные черты. Из звона разбитого стекла выросло целое бандитское нападение, кстати сказать, и покушение на частную собственность. Речь пошла о том, что Руслан-де оказал отчаянное сопротивление вышибалам и хозяину кафе, а затем они и вовсе предстали жертвами погрома, едва ли не до полусмерти избитыми и все дрожащими от пережитого ужаса щенками.
Греховников очень страдал и болел душой за благородного юношу, пожертвовавшего ради него рукой, а теперь обвинявшегося во всех грехах смертных. Он бросился к Плинтусу в надежде умолить его забрать заявление на Руслана. Это заявление Лев Исаевич написал на следующее же утро, едва окончательно пришел в себя. Травмы и раны его были не слишком велики, и сразу после перевязки величавый увалень отправился домой, но вид у него при этом был скорбный и трагический. Питирим Николаевич нашел делателя литературы на его рабочем месте. Они заперлись в кабинете, и разгоряченный писатель долго рассказывал издателю, почему тот должен аннулировать заявление, топящее бедного мальчика, и Лев Исаевич на все жаркие слова совести, воплотившейся в охваченном огнем болезни Питириме Николаевиче, благодушно кивал перебинтованной головой. Но когда Питирим Николаевич уже решил, что дело в шляпе, Плинтус вдруг снова изваялся в скорби и возвестил:
- Я заявление не заберу, это невозможно. Мальчишка должен быть наказан. Так хочет общество. Да и я не хочу, чтобы меня ни за что ни про что били бутылкой по голове. Поток жестокости и насилия надо остановить, пока он не захлестнул нас, мирных и добропорядочных граждан.
- Общество? - закричал Питирим Николаевич. - Вы называете обществом толпу, стадо баранов, которое упивается вашей продукцией?
- Не все читают книжки, которые я издаю, но все требуют сурового суда над Полуэктовым. Это всенародное требование, так что не надо говорить о толпе и стаде и можно говорить даже не об обществе, а об народе.
Питирим Николаевич отважился на крайность, на ужасное признание.
- Это я приказал Руслану ударить вас, - прошептал он.
- Приказали?
- Да, обронил... Не знаю, как это и случилось... правда, я был очень взволнован, у меня ведь к тому времени уже была клешня, я ужасно разозлился... ну и сорвалось.
- Нехорошо, - Плинтус укоризненно покачал головой, - достойно сожаления... И я в недоумении, что вы так со мной обошлись, и не могу не сокрушаться, сознавая, что вы немножко-таки повредили нашим прекрасным и плодотворным отношениям, добавили в бочку с медом ложку дегтя... Но вашего приказания никто не слышал.
- Однако я подтверждаю! Да и к тому же уверен, что вы-то слышали!
- Я ничего не слышал.
- Не слышали? Вы лжете! И вам не стыдно? Впрочем, слышали вы или нет, это не имеет значения, важно, что я сам признаю свою вину.
- Как вам угодно, Питирим, - ответил Плинтус устало. - Только я из-за поднятого вами шума заявление не заберу. Ударил меня мальчишка, а не вы. Вы мне нужны, а в этом мальчишке я не вижу никакого прока. Чем он может быть мне полезен? Вы вправе, конечно, добиваться справедливости, как вы ее понимаете, но что вам даст, если вместо него вы окажетесь на тюремных нарах? И кто знает, чего в таком случае потребует общественность... Стукнет какому-нибудь болвану в голову, что надобно вам вернуть мальчишке руку, а самому заполучить назад клешню - тогда запоете вы, ужо попляшете! Радует и прельщает вас подобная перспектива, а?
- Да никто меня не посадит! - защитился, очертил границы своей уязвимости Питирим Николаевич. - Войдут в положение, поймут, что я был в горячке, в расстройстве чувств... Зато мальчика, моего приемного сына, мы спасем!
Лев Исаевич встал и прошелся по кабинету, а затем сурово вымолвил:
- Я из принципа не спасу этого мальчика! Я человек мягкий, покладистый, но бываю жесток. Я многое спускаю своим обидчикам, но случается, что моему терпению приходит конец. И тогда я, Плинтус, неумолим. Вы, Питирим, взяли большой грех на душу, ваша вина предо мной несравненно больше, чем вина этого несчастного, заблудившегося в трех соснах юноши. Но тем ужаснее вы будете наказаны.
- Я ничего вам не сделал, только выкрикнул в минуту запальчивости...
- Ничего не сделали? - перебил наращивающий неумолимость Плинтус и сделал страшные глаза и еще так, чтобы брови его поползли вверх, под чуточку окровавленную повязку, кожа на лице натянулась и разгладилась и в своем как бы первозданном виде вдруг приобрела оттенок чего-то замогильного, призрачного. - А кто постоянно меня оскорблял? Кто угрожал физической расправой? Кто, пользуясь моей добротой, моими щедротами, постоянно стремился смешать меня с грязью, доказывая, что мой труд будто бы вреден и опасен? Вы! И вот теперь, Питирим, вы будете страшно страдать оттого, что ваш приемный сын по вашей вине оказался за решеткой. Вы узнаете немыслимые муки...
- Перестаньте! Боже мой! Что это с вами? Зачем вы, низкий человек, который никогда ничего не имел против собственной низости, пытаетесь предстать каким-то Голиафом? Вы что, действительно задумали погубить моего мальчика? Что же мне делать? - пролепетал Питрири Николаевич.
- Работать, - произнес Плинтус наставительно. - Писать книжки.
- О чем вы говорите! Как это возможно? Писать книжки? В моем положении! - Питирим Николаевич схватился за голову.
- А не будете писать, сдохнете от голода. Я вам больше ни гроша не дам аванса, а тот, что вы уже взяли, вы должны либо отработать, либо вернуть. Только с чего вам возвращать? И я вас этим авансом, этим долгом до костей пройму... Вообще могу сгноить, - Лев Исаевич сцепил пальцы и хладнокровно хрустнул ими, - вы будете у меня жить как в аду... Вы должны немедленно сесть за работу!
- Дорогой Лева, добрейший Левушка, как работать, если мальчик в тюрьме? - в каком-то сарказме горя захохотал Греховников.
Лев Исаевич расширил глаза и склонился над писателем. Питирим Николаевич, близко увидев лицо, которое снова сделалось отвратительным, дряблым, мелко отшатнулся, откинулся на спинку стула, но деваться ему в сущности было некуда.
- А вы разве плохо разбираетесь в психологии, Питирим? - странно, двусмысленно усмехнулся издатель. - Ведь это очень здорово, что у вас теперь в совести заноза, на душе камень... лучшего средства для повышения творческой активности и не придумаешь! Какие романы вы теперь напишете, Питирим! Я удивлюсь! Читатели попадают! Мальчик погибнет не зря! Мы заработаем кучу денег, Питирим!
В этот день Питирим Николаевич жутковато напился, и его нос разбух, налившись мрачным багрянцем, и стал болтаться, как вымя недоенной коровы.
---------------
Проснувшись утром следующего дня, трясущийся, с пересохшим ртом и распухшим языком, он решил до конца исполнить свою трагическую роль честного и обреченного человека, ибо другой у него не было. Он посмотрел на старую мать и сумасшедшего брата и понял, что их требования к нему больше не действительны. Он удостоил вниманием убогое свое жилище и даже вымученно усмехнулся, обжегшись разумением, что больше ничто не связывает его с этими обшарпанными, мрачными стенами.
Он нашел следователя, который вел дело Руслана, познакомился с ним и произнес длинную речь, стремясь полнее обрисовать свой образ честного и бескорыстного, но слегка оступившегося человека, незадачливого идеалиста.
- Я человек, в общем-то, особенный, - говорил он. - Этим я не хочу сказать, что будто бы лучше других, хотя, может быть, и лучше... Но рассуждать о собственном превосходстве вообще, это значит утверждать превосходство над всем человечеством, а так далеко я не захожу. Я толкую лишь о некоторой своей исключительности, указываю вам на свою сознательную обособленность, Андрей Кириллович. Понимаете ли вы мою обособленность? Она обусловлена уже тем, что я пишу книжки, а большинство этого не делает. А если принять во внимание тот факт, что среди пишущих я не только не последний, но один из лучших, то моя обособленность вырисовывается с предельной ясностью. Я не имею ничего против тех, кто не пишет книжек... пока они не начинают портить мир и путаться под ногами у тех, кто их пишет. А портить этот мир они начали давно, и я пришел в мир, давно испорченный ими. Так что же мне оставалось, как не обособиться? Моя позиция подразумевает, что я не делаю ничего хорошего, если на минутку забыть, что я пишу хорошие книжки, но тем более не делаю и ничего плохого. Я как бы стою в стороне, и даже без всякого "как бы". Порой напиваюсь в стельку... но за это ведь не привлечешь меня к суду? И все же порой у меня сдают нервы, и я бунтую против некоторого сорта людей... я говорю об издателях, очень нечистоплотных издателях, чья продукция отравляет умы и души доверчивых читателей. В частности, о Льве Исаевиче Плинтусе... Я поднял на него руку в кафе "Гладкое брюхо"... запишите этот существенный факт! Я не мог поднять на него руку лично, поскольку в то время моя рука... вообразите себе такую странность!.. была клешней, но я отдал приказ мальчику, то есть Руслану Полуэктову... и, то есть, не приказ, а так, крикнул, разгорячившись: бей этого! - имея в виду подвернувшегося на нашем пути мерзавца Плинтуса. Это мои показания, и вы должны их внести в протокол, а мальчика освободить как невиновного, как поддавшегося моим бездумным внушениям... Мальчик не успел осмыслить, что я фактически не в себе, и поднял на Плинтуса, личность которого, если между нами, не внушает мне ни малейшего почтения, руку, а затем в операционной совершил всем хорошо известный благородный акт самопожертвования... Как же выходит, что за маленький безрассудный поступок его осуждают и проклинают, а за большое и благородное дело и не думают превозносить до небес?
Питирим Николаевич был доволен тем, как он разъяснил следователю свою позицию, с одной стороны, обелил Руслана, а с другой, и себя выставил не совсем уж в невыгодном свете. Особенно убедительной ему представлялась та вальяжность, до которой он взошел в своем красноречии, уж она-то откроет следователю глаза на то, с кем он имеет дело, а заодно и поднимет в его восприятии авторитет Руслана. Следователь, довольно молодой еще человек с глубокими залысинами и ничем не примечательной наружностью, постоянно делал что-то со своим носом, двигал им, заостряя, гнул его кончик к верхней губе, как бы скапливая в нем внезапно всю ту серьезность, с какой он относился к службе. Он слушал писателя добросовестно, однако его взгляд был преисполнен не только внимания, но и сожаления по поводу наивности Питирима Николаевича, позволявшего себе довольно нелепые со следовательской точки зрения высказывания.
- Вы, Питирим Николаевич, человек известный, как и Лев Исаевич, и мы к вам относимся с полным уважением, - сказал он, когда Греховников умолк.
- Но я известен вам, должно быть, как автор всяких криминальных бульварных историй, - тотчас догадался Питирим Николаевич.
Следователь доложил:
- Так точно!
- Это несправедливо, - горячо возразил писатель, - эти криминальные бредни я пишу между делом... чтобы иметь кусок хлеба... а ведь с другой стороны... есть и другая сторона моего творчества, не идущая ни в какое сравнение с известной вам, и уж там-то, осмелюсь заметить, я неподражаем и, главное, абсолютно серьезен, основателен!
- Мы по праву читателей выбираем то, что нам близко и нравится, а другой стороны, о которой вы сказали, не знаем совсем, - спокойно растолковал следователь. - Так я, Питирим Николаевич, хочу все-таки, чтобы вы поняли мою мысль и, собственно, наше милицейское отношение к делу, вообще и в частности к тому, которое мы с вами обсуждаем. Таких, как вы с Львом Исаевичем, не так уж много, а в нашем городе и вовсе раз, два и обчелся. И прошло время, когда даже мы, стражи порядка, смотрели на людей культуры и искусства как на объект охоты. Не только мы, но даже и Ленин называл вашего брата, извиняюсь, говном. А теперь мы освободились от этого предубеждения, от этого не годящегося для современности предрассудка, понимаем значение вашей с Львом Исаевичем деятельности, уважаем ее и сто раз подумаем, прежде чем ворваться к вам, бряцая оружием или наручниками. А этих юношей, вроде Полуэктова, их море-океан, тьма, а головы у них обратите внимание - как правило маленькие, в головах этих соответственно узкие мысли, и на них невозможно смотреть без содрогания и подозрительности, поскольку эти мысли чаще всего ничего хорошего, разумного и светлого в себе не содержат.
- Но ведь из такого общего взгляда на молодежь нельзя делать вывод, что конкретный юноша Руслан виновен, - заметил Питирим Николаевич полемически.
- Никто такого вывода и не делает, то есть пока не появляются факты и доказательства. Но среди всевозможных фактов важнейший тот, что мы вынуждены смотреть на юношество как на источник зла, ибо они - среда, масса, в общем и целом нездоровая. Отвлекитесь на минуточку от своего протеже и представьте себе, что я предлагаю вам поиметь дело с неким абстрактным юношей. Не будете же вы отрицать, что у вас сразу станет нехорошо на душе, сожмется сердце от недобрых предчувствий и что вы постараетесь под любым благовидным предлогом уклониться от такого рода знакомства? То-то и оно! Таково истинное положение вещей. И не случайно именно юношество составляет косяк находящегося в местах лишения свободы контингента. Так зачем же сидеть в этих самых местах вам, если следует сажать их? А сажать надо. Иногда фактически упрятывать чуть ли не на всегда, а порой можно придать делу такой характер... что сделано, мол, для острастки.
Питирим Николаевич сидел как на иголках, душа его закипала праведным гневом, он был готов к знакомству с каким угодно юношей и разделить с юношеством все те тяготы и лишения, на которые его обрекало бесчеловечное следовательское мировоззрение.
- Я вижу, вам ничего не стоит исковеркать судьбу человека! - выкрикнул он наконец, устремляя на резонера исполненный презрения взгляд.
- Не надо так говорить, - мимолетно обиделся следователь и в знак осуждения побарабанил пальцами по столу. - Мы же понимаем недочеты вашей работы, у вас художественность, и всех тонкостей нашей профессии вы не знаете, отсюда и вымыслы, которые мы вам любезно прощаем. Но и вы поймите: раз уж я что-то говорю по существу дела, вам, непосвященному, лучше принять сказанное мной на веру, а не артачиться. Я скажу больше... Не стоит волноваться из-за этого парня, с ним все будет в порядке. В этом секрет данного дела, и я вам его открываю как человеку, которого глубоко уважаю и чье творчество чту. Видите ли, общественность пошумит, а потом остынет да и забудет вашего Руслана. Уверяю вас, в зале суда вы не увидите ни одного из тех, кто сейчас во все горло вопит, что не успокоится, пока не добьется для него чуть ли не высшей меры наказания. Ну а с учетом сказанного, стоит ли воспринимать всерьез предстоящий процесс, судебные тары-бары и все такое? Вот увидите, ему дадут, самое большее, условный срок, приняв во внимание его юный возраст, чистосердечное раскаяние и то время, что он просидит под следствием.
В этот день Питирим Николаевич снова напился. Он сознавал свое бессилие, свою погибель среди мелочности людишек, вроде Льва Исаевича, и крючкотворства следователей и искал забвения.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61