.. Я тебе добро, а ты меня - в кутузку. Справедливо это?
- Да что вы, - удивился Микола. - Завтра, честное слово, отдам... Из-за меня еще никто в тюрьму не садился и не сядет...
- Это ты хорошо говоришь, голуба, - совсем уже подобрела Ганка. Какие там счеты! Я тебе верю - отказа для тебя нет.
- Вот видишь, - хмелея, похвастался дружку Микола, - какая она у меня! Побурчит, но без зла. Как мать родная. Даже лучше...
Чепиков залпом выпил водку, взял с прилавка конфетку и сдачу, положенную Ганкой, и рывком, расправив плечи, двинулся прочь от ларька.
- Ты приходи, Иван, - услышал он вслед. - Будет надоба, приходи. Пути праведного не найдешь, значит, ходить тебе только сюда, - засмеялась Кульбачка.
Вскоре Чепикова обогнал на мотоцикле Микола: он сидел за рулем, мотоцикл свирепо рычал на всю улицу и бросался из стороны в сторону, словно злая собака...
Иван Тимофеевич добрался до своего дома, поднялся на крыльцо и какое-то мгновение нерешительно стоял перед дверью. Потом со злостью взялся за ручку и потянул на себя.
Дом встретил его пустотой. После яркого уличного света тут все представилось ему слишком мрачным. Пошатываясь на непослушных ногах, он уставился на знакомые стены, потом оглядел стол с оставленной вареной холодной картошкой, диван с примятым покрывалом, на котором этой ночью устроил себе постель.
- Маруся, - хрипло позвал он, хотя знал, что никто не отзовется.
Постояв еще немного, словно надеясь, что жена все же появится из другой комнаты, где она провела прошлую ночь, Чепиков вдруг шагнул вперед - ему показалось, что он не один здесь, - и долго, напряженно всматривался в зеркало на дверце шкафа, пока не понял, что видит в нем самого себя.
- У-у... - разочарованно протянул Чепиков и попробовал погрозить своему отражению в зеркале, но никак не мог сжать в кулак непослушные пальцы.
Опустился на диван и заплакал. Перед глазами встала прожитая с Марией жизнь; вспомнилась и первая жена Татьяна, которая подло предала его.
Как бывает с непривычным к водке человеком, хмель быстро одолел Чепикова, и воспоминания его были хаотичны и расплывчаты...
* * *
...Уже смеркалось, когда он весенним днем сошел в Вербивке с попутной машины. Почему потянуло в эти края через двадцать лет, он и сам не знал. В сорок четвертом он прошел этот путь от Шендеривки до Вербивки под артиллерийским огнем, по снегу, и ему казалось, что каждый клочок этой земли истоптан его ногами, измерен его коленями и локтями и знаком как собственная ладонь.
Но теперь он ничего не узнавал. И холмы, окружавшие Вербивку, и берега Роси, и сама деревня - все показалось ему незнакомым. Подумал: воевал здесь зимой, в январские холода, была метель, а сейчас весна и все расцвело. А может, это оттого, что за два десятилетия многое стерлось в памяти.
И деревни-то, собственно, в том январе не было. За валунами, около самого берега, уцелели две или три хатки, к одной из них он, раненный, и дополз по снегу. А сейчас над Росью поднялись десятки домов, и Чепиков никак не мог представить, в какой хате его спасли, на каком пороге его подобрали люди.
Ни хаты той, ни хозяев он не нашел. Но решил остаться в Вербивке, ему здесь нравилось, да и чувство странное появилось: будто его пролитая над Росъю кровь взрастила тут что-то доброе.
На улице встретилась доярка Степанида Клименко. Попросился переночевать, а потом, сняв боковую комнатку в ее хате, остался в Вербивке навсегда...
Не думал Иван Тимофеевич, что сможет еще раз кого-то полюбить, столько горечи влила в его душу бывшая жена Татьяна, отказавшись принять его после войны.
Даже не понял сначала, любовь это в нем проснулась к хроменькой дочери Степаниды или жалость. Возможно, его чувство было вызвано желанием уйти от одиночества, которым щедро наградила его судьба. Нет, не только страх перед будущим породил эту привязанность. Мария немного прихрамывала, но была красивой. Несмотря на свои двадцать пять лет, поражала наивностью и какой-то душевной чистотой. У нее были большие, в печали, серые глаза, мягким светом озарявшие ее неяркое, с нежным овалом лицо.
Впервые Иван Тимофеевич осознал свое чувство, когда Мария заболела, внезапно и день померк, и мир опустел. Вместе со Степанидой повез ее в больницу и ежедневно после работы отшагивал двадцать километров, хотя в палату его и не пускали.
И сейчас ему видится пыльная, среди хлебов, проселочная дорога и луг над Росью, по которому он шел в город. Там он собирал цветы, которые возрождали улыбку на Мариином лице.
Навсегда запомнилось ощущение какой-то неловкости и одновременно ребячьей радости, когда он, уже немолодой человек, нес через весь город полевые цветы.
Записок ей не передавал, в теплое время, пока не заклеили в больнице рамы, тайком переговаривался, подтягиваясь к подоконнику.
Потом пришла осень... Мария все еще была в больнице. Операция ничего не дала. Хирург разводил руками и избегал Чепикова, который молча выстаивал перед дверью ординаторской. В конце концов пообещал через два-три года повторить операцию, хотя никаких гарантий не давал, оперировать Марию нужно было еще в детстве...
...Стоял сырой, холодный день. Конец октября. Освещенный увядающим солнцем, Чепиков углубился в лес, то и дело останавливаясь и прислушиваясь к редким птичьим голосам. И лес, и низкое блеклое небо, и, казалось, даже птицы - все насквозь пропиталось влагой.
Иван Тимофеевич высматривал нужное деревцо. Поглядывал кругом и придирчиво примерялся. Чепиков надумал выстругать для Марии ладный костылек, чтобы могла после больницы на него опираться.
Под ногами шелестела побуревшая листва. Не радостно было в лесу, но Чепиков был сейчас охвачен настолько светлыми надеждами, что даже это явное увядание природы не навеивало на него печальных мыслей.
Наконец присмотрел невысокую тоненькую березку и решил: это как раз то, что надо. Долго стоял возле нее, но рубить не стал.
"Они как сестрички", - подумал о березке и о Марии, понимая, что становится сентиментальным, и радуясь этому удивительному для себя неожиданному состоянию.
...Марию выписали домой, когда выпал первый снег. Она очень изменилась - уже не куталась в свой неизменный бабий платок, стала неожиданно прекрасной, словно освещенная внутренним светом, даже прихрамывала меньше.
Чепиков сначала испугался такой резкой в ней перемене; безуспешно отыскивал для объяснения этого всяческие причины, не смея думать и все же надеясь, что именно он, Иван Чепиков, немолодой, усталый человек, является тому причиной.
О любви между ними не было сказано еще ни одного слова. Но Мария казалась ему лучшей из всех женщин, встречавшихся когда-либо. И Чепиков уже не видел ее физического недостатка, а если иногда и замечал, то ему думалось, что прихрамывает она не очень сильно и даже как-то мило. И понял, что жить без Марии уже не сможет.
Он женился, достроил хату... Но вскоре совместная жизнь потекла нелегко, особенно после того, когда у Марии родился мертвый ребенок.
С того времени и началась беда. Мария часто без причины плакала, нервничала. Не один раз, возвратившись вечером домой, видел, как она стоит на коленях и молится...
Когда это случилось впервые, он сделал ошибочный шаг, последствия которого не мог предвидеть. В тот раз, увидев ее на коленях, он ничего не спросил, не рассердился даже, а просто рассмеялся. Мария замолчала, сжав губы, повернулась к нему и смерила гневным, презрительным взглядом.
Потом между ними встал Лагута. Собственно, Лагута всегда был рядом. Теща, Степанида Яковлевна, наведывалась к нему и не переставала повторять, что в тяжелое время сосед не отказывал в помощи. С каждым днем Чепиков все больше чувствовал, что Мария отдаляется от него и замыкается в себе...
Лента воспоминаний оборвалась. Чепиков понемногу трезвел и, решив, что должен во что бы то ни стало найти жену, тяжело поднялся с дивана и вышел из дома.
III
После некоторого колебания прокурор дал санкцию на обыск у продавщицы сельмага Ганны Кульбачки. Поскольку начальник отдела борьбы с хищением социалистической собственности майор Кузнецов заболел, с оперативной группой поехал капитан Бреус.
Обыск у Кульбачки длился уже свыше двух часов, но ни крупных сумм, ни золота, ни других драгоценностей обнаружено не было. Подтвердилось только то, что Ганна торгует самогоном и разведенным спиртом: в подвале нашли несколько бутылей этого зелья да канистру спирта и спиртометр, с помощью которого она измеряла крепость разведенного спирта. Кроме того, нашли пять овечьих шкур - товар, который Ганна скупала в селах и время от времени отвозила в город на продажу.
Хотя обыск происходил без лишнего шума, весть о нем сразу облетела Вербивку, и не успели сотрудники отдела борьбы с хищением социалистической собственности закончить свою работу, как во дворе собрались люди. Больше всех здесь было женщин, которые смело давали советы и бросали в адрес Кульбачки въедливые реплики. И как ни старался милиционер выпроводить всех за ворота, некоторые все равно пробирались под самые окна.
- Доигралась Ганка, доторговалась!
- Отольются ей детские слезы...
- Тетрадь заветную ищут!
- Пьяницы обрадуются такой пропаже... Есть такие, что на целую корову в нее записались...
- Тетрадку у нее давно забрали, - подсказал кто-то, лучше осведомленный. - Теперь, верно, золото ищут.
Сидя посредине комнаты и наблюдая, как инспектор отдела изучает старые накладные, капитан Бреус заинтересовался ящичком, который вытащили из шкафа и в котором было много всякой мелочи.
Ганка скорбно сидела в углу и, казалось, не поднимала глаз; на самом же деле она настороженно следила за ходом обыска. А тут будто прикипела взглядом к капитану, который с удивлением доставал из ящичка жестянки из-под халвы, монисто, связки ключей.
- Чего только у вас тут нет, гражданка Кульбачка, - покачал головой Бреус.
- Все мое, - сухо сказала Ганка. - Богатство не земное копила, а сокровище небесное. Оно в сердце человека и вам не откроется.
- Уж кто-кто, а я вас немножко знаю! Псалмами не отговоритесь...
Они и впрямь знали друг друга и давно были словно два противоборствующих лагеря. Ганка помнила Бреуса еще молодым лейтенантом, участковым в Вербивке. Не раз они схватывались тогда, и Кульбачка хорошо изучила вспыльчивый характер этого, как она говорила, "турка", которого нельзя было умаслить ни дорогой водочкой, ни комплиментом, ни притворной покорностью. Много хлопот доставляла ему она со своими постоянными клиентами. Только ведь и Бреус их не жаловал.
Конечно, если бы с Кульбачкой случилась беда и кто-нибудь угрожал бы ее жизни или позарился на ее имущество, то он, Бреус, по служебному долгу, не жалея ни сил, ни здоровья и даже самой жизни, встал бы на защиту пострадавшей. Но поскольку, по его мнению, сама Кульбачка была сейчас источником повышенной опасности для общества, постоянным нарушителем закона или, во всяком случае, личностью, которая способствовала правонарушению, он считал ее своим противником и готов был решительно бороться с ней.
- Все откроется, - иронически продолжал капитан. - Думаю, что найдем здесь и земные неправедные богатства.
- Уже нашли, - горько проговорила Ганка, - забрали мою долговую тетрадь, теперь ищи-свищи ветра в поле. Но ведь деньги не мои - казенные. Людям добро делала! - вздохнула она. - Сказано: не делай добра - не принесешь себе зла. Один только спаситель за добро благо дает...
Во двор, где толпились люди, Ганка не смотрела. Возможно, даже не слышала реплик, которые бросали односельчане, словно ей уже все было безразличным. Сидела безвольная, будто покорившаяся, и, казалось, готова была помочь обыскивающим заглянуть в самые тайные уголочки своего дома.
Хатой, сараем и погребом под сенями милиционеры не ограничились. Потребовали, чтобы Кульбачка открыла также ларек, который прилепился к забору.
И здесь капитан Бреус увидел черные туфли в углу, почти под прилавком. Они почему-то заинтересовали его. Хозяйка ими, очевидно, не очень дорожила: засохшая глина прилепилась на носках, рантах и каблучках. Небрежно сброшенные, они так и валялись.
Внимательно оглядывая полки, тонкие дощатые стены, деревянный настил пола, капитан снова и снова наталкивался на эти черные туфли.
- Ваши? - вдруг спросил он Кульбачку.
- Мои. А чьи же? - невозмутимо ответила Ганка.
Бреус поднял туфли и начал рассматривать.
- Они же старые, подарок еще покойного мужа, - сказала Кульбачка. Зачем вам это богатство? - не удержалась Ганка от иронии.
Бреус повертел в руках туфли, словно решая, чем же они могли его заинтересовать. Из своей практики знал, что ценности иногда прячут в выдолбленных каблуках. У этих туфель каблуки были широкие и плоские такие любят в селах, где приходится ходить по грунтовым дорогам. Это только его Зоя модничает в высоких с острыми, как гвоздь, каблуками туфельках. Да и то лишь в райцентре, а когда приезжает к матери в Вербивку, то надевает такую же обувь.
Каблуки были целые. Бреус отколупнул ногтем комочки глины в том месте, где соединяется набойка с подошвой. Потом, словно взвешивая, немного подержал туфли на руке - один, второй. И вес не подтвердил подозрения.
С безразличным видом поставил туфли на прежнее место. И интуиция может подвести! То, что до сих пор не нашли у Кульбачки никаких ценностей, удивляло и вызывало повышенную бдительность: кто-кто, а капитан Бреус знал, что не ради блага хуторян эта жадная женщина днем и ночью толчется за прилавком.
И все-таки ни золота, ни денег у Ганки не обнаружили. Но и того, что нашли, было достаточно, чтобы задержать Кульбачку и провести дознание.
После составления протокола Бреус сказал:
- Собирайтесь, гражданка Кульбачка.
- Арестовываете? - вскинулась Ганка.
- Задерживаем, - уточнил капитан. - Поедете с нами.
Когда окна были взяты на засовы, Бреус Ганкиными ключами запер дом и опечатал дверь. Потом так же опечатал и ларек. Положив ключи в карман, он отпустил понятых, попрощался с участковым, а сам со старшиной и сержантом, помогавшими при обыске, и Ганкой Кульбачкой направился к машине.
Казалось, что к газику будет невозможно пройти - чуть не вся Вербивка столпилась возле дома Кульбачки. Но стоило ей в сопровождении милиционеров показаться в калитке, как разговоры утихли и толпа расступилась.
Ни возмущения, ни сочувствия. Примолкли женщины, чьих мужей она спаивала, чьи семьи разрушала. Молчали те, кто ненавидел Ганку и открыто говорил все, что о ней думал; притаились и те, кто всегда боялся Ганку за ее мстительность.
Она брела сейчас мимо людей, которые молчали, но в душе радовались тому, что пришла Ганке расплата...
* * *
- У вас нет самогонного аппарата, гражданка Кульбачка, - сказал майор Литвин. - Выходит, сами вы продукты не переводите. Это хорошо. Однако торгуете самогоном и разведенным спиртом, а это уже плохо. Очень! Но если скажете, у кого покупали спирт, кто гнал для вас самогон, ваша вина уменьшится.
- Да не торговала я самогоном, миленький. Будь он проклят, прости, господи, за горькое слово. Люди на свадьбу для себя гонят, на крестины там или поминки. У кого аппарат, тот дома держать самогон боится, - быстро журчал мягкий голос Ганны. - Ведь вы придете, не только все заберете, еще и оштрафуете. Вот и попросили люди взять на сохранение. У меня погреб большой, места много, чего же добро не сделать людям! А кто вместо самогона канистру спирта в погреб поставил - не знаю. Ей-богу, не знаю!
- Хороша добродетель! - не выдержал капитан. - Самогон прятать!
- Ну ладно, поверим, что не знаете, кто именно из ваших клиентов вместо самогона поставил канистру спирта, - миролюбиво согласился Литвин. - Назовите всех, кто у вас это добро хранит, и мы выясним, чей спирт.
- Не буду я на людей говорить, - твердо ответила Кульбачка.
- Значит, не им, а вам придется отвечать.
Коваль внимательно изучал Ганку. Сейчас это была словно и не та Кульбачка, какой она предстала при их первой встрече. Правда, она и теперь говорила мягким, елейным голосом, который не очень подходил к обстановке. Но испуганной тоже не была, хотя и старалась выглядеть именно такой. Подумал, что, может, Ганка уже бывала в подобных ситуациях. Вспомнились случаи, когда подозреваемый спешил получить меньшее наказание, чтобы следствие не раскрыло его более тяжкого преступления. Кульбачка знала, какое наказание ей грозит за нарушение правил торговли, и, очевидно, уже определила, как ей нужно держаться, чтобы дело ограничилось только этой виной.
- Так кто же принес вам на сохранение эти бутыли с самогоном? продолжал допытываться майор Литвин.
- Грех мне большой будет, если на людей укажу. Так Иуда Христа продал.
- А откуда у вас эти пять овчин?
- Купила, кожушок себе сшить.
- Кожушок у вас есть, добротный, - заметил Бреус.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26