Что ж, теперь она знает, что он не готов. О да, он, конечно, не отказался ей помочь вот так, сразу. Он для этого слишком добр. Но он, без сомнения, был потрясен и почувствовал омерзение – и не только оттого, что она наделала, но и оттого, что она попросила его дать младенцу свое имя. Новая волна унижения окатила ее, и она согнулась под ней, мечтая как-нибудь раствориться, исчезнуть в ней, чтобы никогда больше никого не видеть– и особенно Бернара. Она не должна была делать этого, не должна! Ей надо было придумать какой-нибудь иной выход. Все что угодно могло быть лучше, чем тот взгляд Бернара, которым он посмотрел на нее.
София вдруг с удивлением поняла, что больше всего ее расстраивает реакция Бернара. И не потому, что его отказ означал, что ей придется пытаться Бог знает какими способами решать свои проблемы, что само по себе было ужасно. Но она не могла забыть его лицо, то, как он смотрел на нее, – и это было невыносимо.
Я никогда не осознавала, как много может для меня значить его мнение, подумала она. Я милостиво принимала его привязанность, обращалась с его чувствами так, словно они ничего не стоят. И вот только сейчас, когда слишком поздно, я наконец поняла, что они для меня значили. О Господи, что же я наделала!
София прислонилась к двери и заплакала – от боли, унижения и чего-то еще. Новые эмоции, острые, как ножи, и в то же время сладостно-мучительные, захватили ее: мечта не о том, что было, а о том, что могло бы быть. Эти чувства все еще были дразняще-неопределенны, почти призрачны, непостижимы. Если бы Софии пришло в голову словами описать свое состояние, то она, скорее всего, назвала бы это мучительным чувством потери. Но сейчас это не касалось ни родителей, ни Дитера. В глубине души она понимала, что это из-за Бернара.
За неделю, пока она снова не увидела Бернара, София не раз ловила себя на том, что постоянно думает о нем.
Как нелепо, думала она, что человек, которого ты знаешь столько лет, вдруг заполняет все твое существо, и ты начинаешь думать о нем, как только просыпаешься. Возможно, включился механизм самосохранения, притягивавший ее к человеку, который, как она надеялась, мог предложить ей гнездо, где она смогла бы вскормить растущее в ней дитя. Но она вдруг обнаружила, что за ее тягой к Бернару стояло не только желание безопасности и надежности, но и физическое влечение. Каждый раз, когда она представляла себе его лицо, ей казалось, будто сладостно-острые струны звенели внутри нее, она вспоминала томление страсти, испытанное ею, когда его руки обвивали ее. Это было глупо, неразумно, но странно волнующе, и все же отчаянно угнетало ее, тем более теперь, когда Бернар стал для нее недоступен. Почему она не чувствовала к нему ничего подобного тогда, когда была желанна ему? Вот, вот оно, еще одно безумие в этом безумно-перевернутом мире!
Временами – обычно в те часы, когда она утром просыпалась с дивно-свободным ощущением, когда ее не терзала тошнота, – София позволяла себе думать, что Бернару она все еще дорога. В конце концов он обещал держать с ней связь, возможно, когда он свыкнется с мыслью о ее положении, он даст ей еще один шанс. Но оптимистичное настроение обычно не задерживалось. София тут же лицом к лицу сталкивалась со своим выходящим за рамки приличия поступком и не могла представить себе, как Бернар может простить ее – или тем более любить – сейчас, когда он знает о ней всю правду.
Самое лучшее, что она сможет сделать, когда война окончится, – это уехать в Англию. Она найдет работу, чтобы обеспечивать себя и ребенка, там никто не будет указывать на нее пальцем и обвинять в коллаборационизме. Она надеялась, что в Англии никто не будет знать о ней, и людям будет все равно, кем она была. Она лишь надеялась, что ей удастся уехать до рождения ребенка – лишь бы скорее закончилась война.
День проходил за днем, и каждый был похож на предыдущий. София жила как заведенная, стараясь планировать свою жизнь и в то же время не слишком много думать о своих проблемах и невзгодах. Но они всегда приходили к ней по ночам – эти обвиняющие затененные лица, они шепотом высказывали свои сомнения ветру, который со свистом проносился вокруг домика, стучал в ставни.
И вот однажды вечером, когда она выходила из зубоврачебного кабинета, то увидела на улице Бернара. Он стоял и ждал ее.
Застенчивость овладела ею, когда она увидела, как он стоит там со своим велосипедом.
– Бернар.
– София, я все обдумал. – В голосе его слышались новые для него жесткие нотки. Сердце Софии оборвалось.
– Прости меня, Бернар. Мне не надо было… Он перебил ее.
– Я женюсь на тебе и дам младенцу свое имя – принимая во внимание, что мы будем жить семьей, если бы все… было нормально. Для остальных я хочу, чтобы мы выглядели как обычная счастливая семья. Но хочу кое-что прояснить и для тебя. Если я когда-нибудь узнаю, что ты меня хоть как-то обманешь, я не только брошу тебя – черт меня побери, – но я сделаю так, что весь Джерси узнает правду! Ты понимаешь, София?
– О Бернар.
– Ты понимаешь? Я не буду с тобой возиться и не позволю еще раз выставлять себя дураком.
Она кивнула. У нее вдруг ослабли коленки, она была на грани слез.
– Я больше никого не хочу, Бернар. Я буду тебе хорошей женой, обещаю. Я по правде люблю тебя, Бернар. – Она положила руку ему на рукав, и он коротко засмеялся. – Это правда, я люблю тебя. Я не понимала этого, пока не увидела, что могу тебя потерять…
Она оборвала себя. Он не сделал ни малейшего движения к ней. Она вдруг испугалась этого нового Бернара. Раньше она всегда чувствовала, что может обвести его вокруг своего мизинца. Ну а теперь он сдерживался. Он был уязвлен, но повернул эту боль так, что она стала его преимуществом, использовал ее для самозащиты. Не так-то просто будет сломать эти баррикады. Если она хочет, чтобы он не только женился на ней, но и полюбил ее, ей придется снова завоевать его.
Она дрожала в своем тоненьком пальтишке, желудок ее болел от голода, а вечная тошнота снова подкатывала к горлу. София была ошеломлена всем тем огромным бременем, что лежало на ней – перспективой произвести на свет ребенка и остаться при этом одной в целом свете. Но уже пробуждались "зерна надежды. Он когда-то любил ее, она заставит его полюбить ее снова. Она уверена, что он никогда не пожалеет о своем решении жениться на ней.
Бернар и София поженились очень тихо, выполнив только необходимые формальности. Никто не приподнял даже бровь от удивления. Жители острова, которые в обычных условиях разглядели бы увеличившуюся талию, были поглощены собственными делами, каждый ждал прибытия парохода Красного Креста, на котором должны были прибыть продукты, сигареты и шоколад – блаженство, о котором островитяне и не мечтали в течение месяцев голода!
Бернар переехал в Сент-Питер и вместе с Софией начал восстанавливать их оборвавшиеся было отношения. Это был долгий и деликатный процесс, тем более что теперь они поменялись ролями. Перевес сил оказался теперь на стороне Бернара, а София трепетала и была исполнена решимости сделать ему приятное. И постепенно, день ото дня в их дом возвращалось тепло, между ними медленно вырастало доверие, и все это скреплялось глубоким физическим влечением, которое Бернар всегда испытывал к Софии и на которое она начала отвечать взаимностью.
Она иногда думала, что ее женский опыт мог бы сделать ее фригидной. Но, напротив, то, что она была в положении, казалось, придавало новые оттенки ее чувственности. Сочетание благодарности, восхищения и уважения, которые она испытывала к новому, сильному Бернару, создавало благоприятную обстановку и рождало надежды на будущее.
Но, несмотря на все это, равновесие между ними было нарушено. И никогда чаша весов не качнется в обратную сторону.
– София, а что ты сделала с радиоприемником Поля? – спросил одним майским вечером Бернар. София, поглощенная мытьем тарелок после ужина, почувствовала, как резко сжался ее желудок.
– А что?
– Я подумал, что можно было бы выкопать его. Война фактически окончена, немцы больше не навредят нам. Сегодня я слышал на работе, что завтра по радио будет выступать Уинстон Черчилль. На Роял сквер и в Говард Дэвис Парке устанавливаются громкоговорители, чтобы люди могли его услышать, но, думаю, ты не в том состоянии, чтобы стоять сейчас в толпе, ведь так?
– Да, так, – согласилась София, слегка массируя себе спину. Сегодня она как-то по-особому неважно себя чувствовала, а тянущая боль в пояснице становилась все более и более настойчивой. Она не поняла, что никак не может избежать ее.
– Я покажу тебе, где он, – сказала Катрин, отбросив посудное полотенце. – О, как это чудесно! Все говорят, что войска прибудут сюда завтра или, самое позднее, послезавтра. А когда они появятся, я пойду на пирс и буду наблюдать за ними. Может, Ники и Поль прибудут с ними! Кто знает? И папа с мамой скоро смогут вернуться домой.
Они пошли в сад, а Катрин смотрела, как они вскапывают небольшой пятачок земли возле куста шалфея. Она чувствовала себя как-то странно. Она хотела бы испытывать такое же волнение, как Катрин и Бернар, так же, как они, радоваться, что война закончилась, но почему-то это казалось ей не таким уж и важным делом. Конечно, это было облегчением – знать, что скоро все вернется в нормальное русло и они больше не будут бояться голода. Но суетиться и кричать от восторга – нет, она сейчас просто не может этого сделать.
– Ну вот! – воскликнул Бернар, входя в кухню с коробкой из-под печенья, в которой хранился приемник. Он поставил его на стол и тряпкой обтер пыль. – Ну, а теперь я подключу его к граммофонным усилителям, чтобы вам лучше было слышно. Завтра, в три часа – не забудьте, ладно?
София не ответила. Приемник пробудил у нее старые воспоминания, она подумала, что, если бы не это, Дитер все еще был бы жив.
– София! – подтолкнул ее Бернар. – Это будет исторический момент. Ты не должна пропустить его.
– Не волнуйся, не пропущу, – пообещала София. Но она пропустила.
Ночью у Софии начались нешуточные боли. При первых лучах солнца Бернар отправился за акушеркой, а та послала за доктором. София была уверена, что ребенок скоро родится. Доктор, однако, был уверен в меньшей степени. Ему не понравилось положение плода. Он решил, что должно пройти еще несколько часов. В течение всего долгого утра, когда на пирсе толпились люди, смотревшие, как отплывают немцы, Катрин сидела возле кровати Софии, вытирая мокрое от испарины лицо, сестры и держа ее за руку. У нее не было сил видеть ее страдания. Она слушала речь Черчилля, но слышала лишь стоны Софии, доносившиеся сверху. София металась в кровати, крутилась, пытаясь скрыться от этих всепоглощающих страданий.
– Вы должны что-нибудь сделать! – умолял Бернар, когда, придя с работы, он увидел, что младенец все еще не родился. Но доктор, хотя и было видно, что он волнуется и напряжен, отказался.
– Я думаю, надо немного подождать, не предпринимать пока радикальных мер. Я думаю, что ваша жена в состоянии сама родить ребенка.
– Я просто хочу освободить ее от всей этой боли! – чуть не возопил Бернар, он был почти вне себя, а это было так непохоже на него. – Как мы можем допустить, чтобы это так продолжалось?
– Дорогой мой, так идет из поколения в поколение, – устало сказал доктор. – Завтра она забудет обо всем, вот увидите.
Солнце садилось, красный огненный шар над возбужденным островом, оно осветило комнату Софии последними розовыми отблесками, и наконец – наконец! – началось таинство рождения.
Около десяти часов Бернар и Катрин, сидевшие на кухне, услышали сильный мучительный стон Софии и первый икающий вопль младенца.
– У вас сын, – сказал доктор. – Я думаю, в свете того, что сегодня должно произойти, вы должны назвать его Виктором – или даже Уинстоном.
София лежала на подушках, она была без сил, но в то же время на подъеме.
– О нет, мы уже придумали имя, – срывающимся от усталости голосом произнесла она.
– И какое же?
– Мы собираемся назвать его Луи.
София взяла младенца на руки. Она смотрела на сморщенное личико с маленьким, как пуговка, ртом, который так жадно сосал ее грудь, на большие голубые глаза и пушок светлых волос, покрывавших слегка заостренную головку, и волна любви переполнила ее. Обстоятельства его зачатия и все ужасное время, которое последовало вслед за этим, остались теперь позади. А то, чего она боялась больше всего на свете – того, что она посмотрит на него и поймет, что это ребенок того ненавистного офицера, что изнасиловал ее, – этого на случилось. Ничего не было такого в младенце, что указывало бы на то, чей это ребенок. В любом случае для Софии это не имело значения. Он был здесь, она любила его, и неважно, кто его отец. Он был почти ее, ее – и ничей больше, этот мягкий, сладко пахнувший молочком, полностью зависящий от нее комочек.
О, если бы она была уверена, что он никогда не будет страдать, как страдали они все эти последние пять лет! Если бы она сумела сохранить его в любви навсегда! София крепко прижала к себе малютку и пообещала, что ничто не причинит ему боль, если в ее власти будет предотвратить беду.
ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ
Джерси, 1991
Дэн Диффен толкнул дверь паба, и ему показалось, что он вернулся в старые времена. Если бы собрать все фунты, потраченные им на каждую пинту пива, что он выпил за все эти годы, он, наверное, стал бы богатым человеком. А если добавить к этому еще фунты за все рюмки виски, то он смог бы позволить себе один из богатых особняков, которыми был усеян остров. Но он не бывал ни в одном из подобных заведений с тех пор, как ему вручили приказ об отставке. В нем было столько воспоминаний, а ему не хотелось воскрешать ни одного из них. Проклятье, это так ранило его тогда! Он чувствовал себя как выброшенный за ненадобностью спичечный коробок, и именно тогда, когда – после гибели Марианны – он больше всего нуждался в том, чтобы заполнить бесплодную пустыню его личной жизни. Ничто никогда, подумал он, не заставит его забыть вид ее переломанного тела, распростертого на дороге, ничто не утишит боль от потери. Работа по крайней мере могла бы стать панацеей. Но полицейская служба отвергла его, и даже когда он начал воссоздавать заново свою разбитую жизнь, добиваясь успехов и даже исполнения иных желаний, все та же горечь оставалась в нем, она мучила и терзала его, как незаживающая рана.
Он не хотел видеть старых друзей. Наверное, это удержало его от того, что он не стал обращаться к ним, чтобы расследовать дело Лэнглуа. Но сейчас все стало иным. Визит Джулиет перевернул в нем все, воодушевил его воображение и вновь пробудил старый энтузиазм. Дэн всегда был убежден: надо хватать возможности, что сами плывут в руки. Упускать их – значит отвернуться от своей судьбы. Он решил, что сейчас – подходящий момент для того, чтобы следовать своим инстинктам и постараться докопаться до того, что случилось в Ла Гранже двадцать лет назад. Джулиет станет связью между ним и тесно переплетенным кланом Лэнглуа. Этим утром она позвонила ему и сказала, что хотела бы продолжать расследование, и он договорился о встрече, чтобы она смогла рассказать ему еще что-нибудь. Но он не мог рассчитывать, что она проделает всю работу сама. Раскопать кое-что придется ему самому. А это означает восстановление тех связей, которые он растерял за прошедшие несколько лет. С волнением охотника, идущего по следу, пока еще едва уловимому, он, чтобы зацепиться, сделал пару звонков. И вот теперь – в пабе – он с удивлением обнаружил, что возврат в прошлое оказался намного безболезненнее, чем он ожидал.
Время шло, а он не замечал этого. Больше он не был тем ревностным молодым полицейским, все мечты которого о карьере разлетелись в пух и в прах. Он теперь другой, и амбиции у него тоже другие. И несмотря на то, что этот паб навевал воспоминания, он мог только следовать им, и ничего более.
Он немного постоял в проходе, щурясь от клубов сигаретного дыма, а потом прошел к стойке, где на высоком стуле сидел мужчина. Не узнать его было невозможно из-за облачка огненно-рыжих волос, которые росли от уха до уха под розовой лысиной, напоминавшей монашескую тонзуру.
– Здравствуйте, мистер Гулд.
– Дэн! Я не видел, как ты вошел. Сегодня ты рановато!
– Ну, это у меня пунктик, помните? Не думал, что это имеет значение, да и в любом случае я решил, что вы придете раньше.
– Не люблю понапрасну тратить время, когда можно выпить что-нибудь. Ну, что ты пьешь?
– Подумаю. А вам скотч?
– А почему бы нет, черт побери, раз уж ты платишь.
– Два двойных, пожалуйста, – сказал Дэн барменше, которая крутилась возле них. Девушка была другой, но рвение услужить им – прежнее.
– Итак? – сказал старина Гулд, когда девушка поставила перед ними на стойку два стакана виски. – Зачем ты хотел увидеть меня, Дэн?
Дэн огляделся и показал на столик в углу.
– Может, пойдем туда?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62