Немец покончил с собой в связи с уличной перестрелкой в Сент-Питере, пошел к своему командиру и покончил с собой. Слышали, что он был как-то связан с убежавшим подсудимым, что были бы плохие последствия, но что он просто взял и признался во всем. Бог знает почему – в любом случае его бы присудили к казни за столь тяжелое преступление.
Эти слова эхом отдались в голове Софии, она крепко сжала руками корзинку для продуктов. Казнь. Дитера должны были казнить. На какой-то миг София подумала, что сейчас упадет в обморок, потом заплачет. Она повернулась и выбежала из магазина, не замечая любопытных взглядов, преследовавших ее. Ей хотелось лишь побыстрее добраться домой.
Она то шла, то бежала, ноги ее подкашивались, дыхание вырывалось какими-то толчками. Прочь из деревни, вдоль по улице… и вдруг она вспомнила, что прошла мимо места, где все это произошло.
Конечно, она уже не в первый раз умудрялась взять себя в руки и посмотреть на вещи с другой стороны. Даже когда немецкие военные исследовали траву в поисках зацепки, она спокойно прошла мимо, высоко держа голову. Но не сегодня. Сейчас на гравии темнели пятна, их не слишком хорошо смыли, и ей казалось, что они готовы прыгнуть на нее. Здесь Дитер застрелил офицера, который изнасиловал ее. И за это теперь Дитера будут казнить.
София несколько дней чувствовала тошноту, а сейчас она стиснула ее желудок железной хваткой. Оторвав глаза от темневших на дороге пятен, она бросилась бежать, но все еще находилась под впечатлением этого зрелища, и тут дурнота одолела ее и ее вырвало прямо на живую изгородь. По щекам ее текли беспомощные слезы.
– София, ты беременна? – спросила Катрин. София дернулась от удивления, от этого заданного в лоб вопроса. С того времени, как она начала сама подозревать это, она понимала, что наступит момент, когда надо будет признаться. Но все медлила, страшась возмущенного взгляда Катрин и того, что разговор о свершившемся сделает это окончательно реальным.
– Ну? – спросила Катрин, – ты беременна?
Она больше не ребенок, подумала София. Из-за этой войны она очень быстро выросла. Но даже сейчас было нелегко сказать это – а глаза Катрин смотрели на нее, как два прожектора, и солгать она бы тоже не смогла.
– Да, думаю, да, – тихо сказала она.
– О София!
– Я знаю-знаю. Это кошмар. Я все говорю себе, что я не… но я знаю, что это так.
Сестры некоторое время смотрели друг на друга, потом Катрин спросила:
– Что ты собираешься делать?
– Честно, не знаю, – покачала головой София. Они снова помолчали.
Потом Катрин сказала:
– Ты знаешь, как тебя называют?
– Да. Знаю.
– Немецкая кошелка. Моя сестра. Как ты могла? Я бы умерла со стыда!
– А как, ты думаешь, я себя чувствую?
– Тебе надо было подумать об этом до того, как ты начала якшаться с немцами. О да, я знаю, что ты скажешь – ты всегда это говоришь. Это был только Дитер. Но Дитер был немцем, а им нельзя доверять.
– Дитер не виноват! – страстно возразила София. – Я рассказывала тебе уже несколько раз, что произошло. Ты просто не хочешь слушать.
– Я слушала. И это не ужасно – это омерзительно! Все, что я могу сказать, – это почему ты не застрелила офицера, который изнасиловал тебя, пока у тебя была возможность? Почему ты не сделала этого, София?
– Я не знаю. Просто не смогла…
– А я смогла бы.
– Ты не можешь этого знать. Никогда не знаешь, что ты можешь сделать, пока что-то не случается с тобой. А если бы я убила его, меня бы, наверное, так же, как и папу с мамой, депортировали. Что бы тогда случилось с тобой?
– Я как-нибудь устроилась бы. В любом случае война скоро кончится. Сейчас они бы тебя не выслали. Ты должна была застрелить его, София. По крайней мере у тебя бы осталось хоть немного гордости.
– Ну ладно, Катрин, – ядовито ответила София, – хватит пережевывать это. Ты что думаешь, я не хотела сделать этого? Если бы я сделала это, то Дитеру не пришлось бы стрелять и он не был бы сейчас под трибуналом или Бог знает где еще. А если ты скажешь, что тебе все равно, что с ним будет, потому что он немец, то клянусь, я никогда не прощу тебя!
Она прижала руки к губам и проглотила комок слез. Она злилась на себя, что не может сдерживать чувства, злилась и на Катрин за ее непримиримость. Она была так уверена, что сестра поймет ее, когда она объяснит, что произошло. Но все, что Катрин волновало, – это то, что будут думать ее друзья.
– Ты могла бы от него избавиться? – спросила она.
София вздрогнула.
– Избавиться от него? Катрин…
– Ну ты бы могла попытаться. Сильви говорит, тебе надо лишь принять ванну – очень горячую – и выпить немного джина. Может, целую бутылку.
– Что Сильви знает об этом? – набросилась на нее София. – Надеюсь, вы не говорили с ней обо мне?
Щеки Катрин слегка порозовели.
– Нет, мы просто так говорили, в общем… – но голос ее звучал неуверенно.
– Понятно. Ну, раз уж все твои друзья уже знают, то, думаю, поздновато мне скрывать свое положение, даже если предположить, что я и выпью целую бутылку джина, и даже если это подействует, в чем я сомневаюсь.
– Ты хочешь сказать… ты даже не будешь пытаться? – Похоже, Катрин была готова разрыдаться.
– Нет, – ответила София. – Не буду.
– Но…
– Слушай, Катрин, если бы я была уверена, что отец – тот ужасный человек, который меня изнасиловал, то я бы, наверное, попыталась. Но я не уверена. Это может быть ребенок Дитера. Разве ты не понимаешь – я не могу упустить этот шанс.
Катрин вспыхнула:
– Ребенок Дитера!
– Да, может быть.
– Что ж, ты – темная лошадка, София.
– Катрин, пожалуйста, постарайся понять!
– О, я все прекрасно понимаю, – горько сказала Катрин. – Я понимаю, что моя сестра гуляла с немцами, и теперь об этом узнают все. Я не удивляюсь, что тот офицер пришел сюда и изнасиловал тебя, София. Он, наверное, слышал, как ты доступна. А теперь и весь Джерси услышит об этом.
– Катрин, пожалуйста! Ты даже не представляешь себе, как расстраиваешь меня такими разговорами.
– Я расстраиваю тебя?! Вот это да! Так слушай же, София, я готова умереть от стыда. Ты знала, что люди говорят о тех, кто гуляет с немцами, но продолжала делать это, не так ли? И даже не пыталась прекратить встречаться с ним. Ты позволила ему… о, это отвратительно!
– Это не отвратительно, Катрин. Я люблю его.
– Ты называешь это любовью? А я считаю, это значит – быть немецкой кошелкой. Самой настоящей немецкой кошелкой. Но я надеюсь, ты удовлетворена, София. Надеюсь, ты довольна!
София отвернулась, сердце ее болело. Она знала, что это только начало. Будет еще много всего в таком же духе. Но какой толк думать об этом, какой смысл в том, чтобы это внедрилось в ее сознание? Это лишь пустая трата времени и энергии. Она не могла позволить упиваться жалостью к себе. Она знала теперь, что у нее будет ребенок, – вот о чем ей надо много думать и соответственно строить планы на будущее.
По правде говоря, оставался только один ответ. Она с самого начала знала и старалась не думать об этом не из-за ужасной перспективы, а потому, что она окончательно смирилась с тем, что никогда больше не увидит Дитера.
И кроме этого, она не знала, хватит ли у нее мужества решиться на это. Хорошо, что тогда Бернар сказал ей, что он придет, когда бы она ни захотела его видеть. София была уверена, что эти обстоятельства не подразумевают ее беременность от кого-то другого. Она знала, как это ранит его. Он мог бы даже сказать, и совершенно справедливо, в соответствующих выражениях, что это не его проблемы. Но отчаянные ситуации вынуждают прибегать к отчаянным же мерам, а София никогда в жизни не была в большем отчаянии.
Однажды вечером в начале декабря, закончив работу в электрической компании и выйдя на улицу, Бернар разглядел в сгущающихся сумерках жмущуюся к стене фигуру. Он не обратил на это особого внимания. Хотя было всего четыре часа, на улице почти стемнело, и он наклонил голову, спасаясь от резкого ветра. Когда он подошел ближе, некто вышел из тени, и Бернар резко остановился, в удивлении разглядывая встречного.
– София! Что ты здесь делаешь?
– Ну… Вообще-то, жду тебя…
– О! – Ничто не могло пригасить всплеск любви и желания, которые она всегда в нем возбуждала, но теперь он знал, что с этим надо обращаться осторожно. София не любила его, и неважно, что там чувствовал он. Она была к нему равнодушна, и он, осознав это, вел себя уже не как страдающий от любви школьник.
Он почти не видел Софию в последние месяцы. Он вспомнил, что тогда, осенью, она начала странно вести себя, придумывала фальшивые извинения, чтобы отговорить его от визитов к ней, и в конце концов он нехотя пришел к выводу, что она больше не хочет видеть его и старается от него избавиться, напрямую не говоря об этом. Это обидело его, но он принял решение: он пытался завоевать ее, но промахнулся. Лучше изящно выйти из игры. Так что он перестал заходить к ней, а когда она также не сделала ни одной попытки войти с ним в контакт, он пришел к выводу, что был прав в своих убеждениях и что она именно хотела – очень мягко – избавиться от него.
И вот теперь он смотрел на ее слишком тоненькую, дрожавшую от холода фигурку, в пальто, которое, как он вспомнил, когда-то принадлежало Лоле, и почувствовал, как сердце его сжалось. Но какой смысл волноваться, как это было почти год назад? Его самолюбию с тех пор наносили слишком много ударов.
– Почему ты ждешь меня?
Она помялась. Сейчас в ней не было никаких признаков прежней, уверенной в себе Софии.
– Мы можем поговорить?
– Здесь?
– Да нет, не здесь. Ты мог бы зайти?
– Когда?
Она опять поколебалась.
– Когда хочешь.
– Завтра подойдет?
Она кивнула. Ей хотелось сказать, что ни одно время не подойдет для того, что она собирается сделать, но она уже приняла решение и по правде предпочла бы примириться с этим, и чем скорее, тем лучше. Но она понимала, что не имеет права требовать, чтобы он бросился к ней прямо сейчас. Если она нуждается в его помощи, то пусть будет так, как удобно ему, а не ей.
– Тогда завтра, – сказал Бернар. – Около семи?
Она снова кивнула, а он влез на свой велосипед и покатил прочь, оставив ее в дурацком положении и весьма действенно указав ей на ее место.
На следующий вечер ко времени прихода Бернара София ужасно волновалась. Он был так холоден с ней; похоже, он не рад ее видеть. Она все думала, а не изменились ли его чувства к ней. Ведь, в конце концов, прошло довольно много времени с тех пор, как он просил ее выйти за него замуж, и она не могла надеяться, что он будет ждать ее вечно. Наверное, он встретил кого-нибудь еще, а может быть – и при этой мысли желудок ее словно перевернулся, – может быть, он прослышал, что она встречалась с Дитером. Она была осторожна настолько, насколько это было возможно, но не так-то легко было скрыть такие вещи. От мысли, что Бернар мог принять ее за коллаборационистку, ей делалось дурно, но тогда это было нелогично, ибо раз уж он собирается помочь, то ей в любом случае придется рассказать ему правду.
Я не могу это сделать! – в панике подумала София. Но она также знала, что у нее нет другого выбора, а если она вообще ничего не предпримет, то от этого ей будет еще хуже. О Боже, помоги мне, пожалуйста! – взмолилась София, когда услышала, как Бернар стучит в дверь. Пожалуйста, помоги мне!
К ее удивлению, Бернар выглядел очень мило. Поскольку было практически невозможно раздобыть новую одежду с начала оккупации, большинство жителей острова ходили в обносках, и сама София хотела бы, чтобы у нее было хоть что-нибудь приличнее, чем полудетский свитерок из шерсти и юбка, которая была ее лучшим нарядом в 1940 году, а сейчас стала тесноватой в талии. Но спортивная куртка Бернара, хотя и с заплатами на рукавах, выдержала испытание временем, равно как и его кавалерийские твидовые брюки и оксфордские башмаки. Наверное, потому что он на работе может носить комбинезон и рабочие башмаки, подумала София.
Они сели у камина – он давал так мало тепла, что казалось, надо было чуть ли не сесть на него верхом, чтобы хоть немного согреться, – и немного поговорили. Вот если бы она могла достучаться до его сердца, как раньше, подумала София, но между ними все еще сохранялся барьер скрытности, и она не знала, как преодолеть его.
– Ну, – наконец произнес Бернар, – о чем ты хотела поговорить?
София нервно сглотнула.
– Помнишь, ты как-то говорил, что, если мне понадобится твоя помощь, я могу прийти к тебе?
– Да.
– Ты просил меня стать твоей женой. На щеках его чуть дрогнули желваки.
– Да.
– Ну, я думаю, не слишком ли поздно для меня… принять твое предложение?
Мгновение царила изумленная тишина. Даже угольки, казалось, перестали пыхтеть и шипеть и затаили дыхание.
– Что ж, – наконец вымолвил Бернар, – надо сказать, это для меня небольшой шок.
– Ты хочешь сказать, что не хочешь больше на мне жениться?
– Я этого не говорил. Я сказал, что для меня это шок. Ты ведь отвергла меня, а потом – мы ведь почти не виделись в последнее время, разве не так?
– Я знаю. И мне нечего притворяться, что у меня произошло внезапное затмение сердца. Есть причина, Бернар, и когда ты о ней узнаешь, то, вполне вероятно, скажешь, что не хочешь больше меня видеть. Но ты много раз говорил, что если мне нужен друг… а сейчас он мне нужен как никогда.
Бернар посмотрел на ее вспыхнувшее и отливающее розовым в свете камина лицо. Горло его пересохло. На какой-то восхитительный миг он подумал, что все его мечты могут стать явью. Но они, конечно, не станут. Будь осторожнее! – предупредил он себя, но тут же вся его разумная, твердая воля покинула его.
– Скажи мне, София, – попросил он.
Она рассказала ему. Она рассказала о Дитере и о немецком офицере, который надругался над ней. Она сказала ему, что беременна и что не находит себе места, что боится стать незамужней матерью-одиночкой, боится, что ее подвергнут остракизму как «немецкую кошелку», страшится того, чем обернется будущее для ее еще не родившегося ребенка. Она рассказала ему все и оставила только одно: причина, по которой она не хотела делать аборт, заключалась в том, что она надеялась, что ее ребенок – от Дитера.
– Итак, теперь ты все знаешь, – сказала она, закончив.
Бернар молчал. Глаза его затуманились, он прищурился и словно избегал смотреть на нее. Его молчание испугало ее. Она ожидала вспышек гнева или чего-то вроде этого, что доказывало бы его любовь, послужило бы новым ее проявлением. Но полное отсутствие реакции обескуражило.
– Ты хочешь, чтобы я сделал вид, что являюсь отцом твоего ребенка? – наконец спросил он.
Внезапно от стыда она почувствовала слабость. Сказать так – это ужасно, трусливо, лживо и в то же время утверждало ее вину. И Катрин совершенно права – она испытала это на себе. У нее не было права ни на минуту надеяться, что Бернар сделает для нее что-нибудь. Если бы она не зашла в тупик, ей никогда бы не пришло такое в голову. Она ненавидела себя за слабость. Но Боже правый, она столько времени была совершенно одна. И надо было подумать о младенце. Клеймо незаконнорожденного ужасно само по себе, но если станет известно, что его отец – немец, тогда ему вообще не стоит жить.
– Я не прошу тебя жениться на мне навсегда, – быстро сказала она. – Понимаю, что требую слишком многого. Не надеюсь, что ты захочешь меня после всего этого, и тем более не ожидаю, что ты возьмешь на себя ответственность за ребенка от немца. Но если бы ты мог просто… о, я не знаю…
– Сделать вид, что ребенок – мой? – спросил он все таким же ровным голосом. – Ты этого хочешь от меня, София?
Она молча кивнула, склонив голову от унижения.
– Все это здорово потрясло меня. Честно говоря, не знаю, что сказать. – Он встал. – Мне надо подумать.
– Бернар… пожалуйста, не презирай меня.
– Я не презираю тебя, София. Но ты должна дать мне время, чтобы я свыкся с мыслью, что ты… Послушай, я буду держать с тобой связь. Но сейчас мне надо немного побыть наедине с собой.
После того как он ушел, София почувствовала, что дрожит с головы до ног. Она закрыла дверь и замерла на месте, обняв себя руками. При мысли о том, что она сделала, ее окатывали волны стыда. Когда она планировала это, все казалось вполне разумным, но тогда она была в таком отчаянии, так переживала за свое будущее и будущее ребенка, что не могла осознать, в какие передряги ее может вовлечь реальность. Но теперь она больше не может так поступать. Она видела лицо Бернара, когда рассказала ему обо всем, – и это лицо она не забудет никогда, до конца своих дней. Оно навеки запечатлелось в ее памяти, равно как и слова, которые он произнес таким ровным холодным голосом: «Ты хочешь, чтобы я сделал вид, что ребенок – мой?»
София склонила голову, щеки ее пылали, она ненавидела весь белый свет, но больше всего она ненавидела себя. Как она могла представить себе, хотя бы на миг, что Бернар окажется готов узнать столь ужасные вещи? Как она могла быть настолько самонадеянной?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62
Эти слова эхом отдались в голове Софии, она крепко сжала руками корзинку для продуктов. Казнь. Дитера должны были казнить. На какой-то миг София подумала, что сейчас упадет в обморок, потом заплачет. Она повернулась и выбежала из магазина, не замечая любопытных взглядов, преследовавших ее. Ей хотелось лишь побыстрее добраться домой.
Она то шла, то бежала, ноги ее подкашивались, дыхание вырывалось какими-то толчками. Прочь из деревни, вдоль по улице… и вдруг она вспомнила, что прошла мимо места, где все это произошло.
Конечно, она уже не в первый раз умудрялась взять себя в руки и посмотреть на вещи с другой стороны. Даже когда немецкие военные исследовали траву в поисках зацепки, она спокойно прошла мимо, высоко держа голову. Но не сегодня. Сейчас на гравии темнели пятна, их не слишком хорошо смыли, и ей казалось, что они готовы прыгнуть на нее. Здесь Дитер застрелил офицера, который изнасиловал ее. И за это теперь Дитера будут казнить.
София несколько дней чувствовала тошноту, а сейчас она стиснула ее желудок железной хваткой. Оторвав глаза от темневших на дороге пятен, она бросилась бежать, но все еще находилась под впечатлением этого зрелища, и тут дурнота одолела ее и ее вырвало прямо на живую изгородь. По щекам ее текли беспомощные слезы.
– София, ты беременна? – спросила Катрин. София дернулась от удивления, от этого заданного в лоб вопроса. С того времени, как она начала сама подозревать это, она понимала, что наступит момент, когда надо будет признаться. Но все медлила, страшась возмущенного взгляда Катрин и того, что разговор о свершившемся сделает это окончательно реальным.
– Ну? – спросила Катрин, – ты беременна?
Она больше не ребенок, подумала София. Из-за этой войны она очень быстро выросла. Но даже сейчас было нелегко сказать это – а глаза Катрин смотрели на нее, как два прожектора, и солгать она бы тоже не смогла.
– Да, думаю, да, – тихо сказала она.
– О София!
– Я знаю-знаю. Это кошмар. Я все говорю себе, что я не… но я знаю, что это так.
Сестры некоторое время смотрели друг на друга, потом Катрин спросила:
– Что ты собираешься делать?
– Честно, не знаю, – покачала головой София. Они снова помолчали.
Потом Катрин сказала:
– Ты знаешь, как тебя называют?
– Да. Знаю.
– Немецкая кошелка. Моя сестра. Как ты могла? Я бы умерла со стыда!
– А как, ты думаешь, я себя чувствую?
– Тебе надо было подумать об этом до того, как ты начала якшаться с немцами. О да, я знаю, что ты скажешь – ты всегда это говоришь. Это был только Дитер. Но Дитер был немцем, а им нельзя доверять.
– Дитер не виноват! – страстно возразила София. – Я рассказывала тебе уже несколько раз, что произошло. Ты просто не хочешь слушать.
– Я слушала. И это не ужасно – это омерзительно! Все, что я могу сказать, – это почему ты не застрелила офицера, который изнасиловал тебя, пока у тебя была возможность? Почему ты не сделала этого, София?
– Я не знаю. Просто не смогла…
– А я смогла бы.
– Ты не можешь этого знать. Никогда не знаешь, что ты можешь сделать, пока что-то не случается с тобой. А если бы я убила его, меня бы, наверное, так же, как и папу с мамой, депортировали. Что бы тогда случилось с тобой?
– Я как-нибудь устроилась бы. В любом случае война скоро кончится. Сейчас они бы тебя не выслали. Ты должна была застрелить его, София. По крайней мере у тебя бы осталось хоть немного гордости.
– Ну ладно, Катрин, – ядовито ответила София, – хватит пережевывать это. Ты что думаешь, я не хотела сделать этого? Если бы я сделала это, то Дитеру не пришлось бы стрелять и он не был бы сейчас под трибуналом или Бог знает где еще. А если ты скажешь, что тебе все равно, что с ним будет, потому что он немец, то клянусь, я никогда не прощу тебя!
Она прижала руки к губам и проглотила комок слез. Она злилась на себя, что не может сдерживать чувства, злилась и на Катрин за ее непримиримость. Она была так уверена, что сестра поймет ее, когда она объяснит, что произошло. Но все, что Катрин волновало, – это то, что будут думать ее друзья.
– Ты могла бы от него избавиться? – спросила она.
София вздрогнула.
– Избавиться от него? Катрин…
– Ну ты бы могла попытаться. Сильви говорит, тебе надо лишь принять ванну – очень горячую – и выпить немного джина. Может, целую бутылку.
– Что Сильви знает об этом? – набросилась на нее София. – Надеюсь, вы не говорили с ней обо мне?
Щеки Катрин слегка порозовели.
– Нет, мы просто так говорили, в общем… – но голос ее звучал неуверенно.
– Понятно. Ну, раз уж все твои друзья уже знают, то, думаю, поздновато мне скрывать свое положение, даже если предположить, что я и выпью целую бутылку джина, и даже если это подействует, в чем я сомневаюсь.
– Ты хочешь сказать… ты даже не будешь пытаться? – Похоже, Катрин была готова разрыдаться.
– Нет, – ответила София. – Не буду.
– Но…
– Слушай, Катрин, если бы я была уверена, что отец – тот ужасный человек, который меня изнасиловал, то я бы, наверное, попыталась. Но я не уверена. Это может быть ребенок Дитера. Разве ты не понимаешь – я не могу упустить этот шанс.
Катрин вспыхнула:
– Ребенок Дитера!
– Да, может быть.
– Что ж, ты – темная лошадка, София.
– Катрин, пожалуйста, постарайся понять!
– О, я все прекрасно понимаю, – горько сказала Катрин. – Я понимаю, что моя сестра гуляла с немцами, и теперь об этом узнают все. Я не удивляюсь, что тот офицер пришел сюда и изнасиловал тебя, София. Он, наверное, слышал, как ты доступна. А теперь и весь Джерси услышит об этом.
– Катрин, пожалуйста! Ты даже не представляешь себе, как расстраиваешь меня такими разговорами.
– Я расстраиваю тебя?! Вот это да! Так слушай же, София, я готова умереть от стыда. Ты знала, что люди говорят о тех, кто гуляет с немцами, но продолжала делать это, не так ли? И даже не пыталась прекратить встречаться с ним. Ты позволила ему… о, это отвратительно!
– Это не отвратительно, Катрин. Я люблю его.
– Ты называешь это любовью? А я считаю, это значит – быть немецкой кошелкой. Самой настоящей немецкой кошелкой. Но я надеюсь, ты удовлетворена, София. Надеюсь, ты довольна!
София отвернулась, сердце ее болело. Она знала, что это только начало. Будет еще много всего в таком же духе. Но какой толк думать об этом, какой смысл в том, чтобы это внедрилось в ее сознание? Это лишь пустая трата времени и энергии. Она не могла позволить упиваться жалостью к себе. Она знала теперь, что у нее будет ребенок, – вот о чем ей надо много думать и соответственно строить планы на будущее.
По правде говоря, оставался только один ответ. Она с самого начала знала и старалась не думать об этом не из-за ужасной перспективы, а потому, что она окончательно смирилась с тем, что никогда больше не увидит Дитера.
И кроме этого, она не знала, хватит ли у нее мужества решиться на это. Хорошо, что тогда Бернар сказал ей, что он придет, когда бы она ни захотела его видеть. София была уверена, что эти обстоятельства не подразумевают ее беременность от кого-то другого. Она знала, как это ранит его. Он мог бы даже сказать, и совершенно справедливо, в соответствующих выражениях, что это не его проблемы. Но отчаянные ситуации вынуждают прибегать к отчаянным же мерам, а София никогда в жизни не была в большем отчаянии.
Однажды вечером в начале декабря, закончив работу в электрической компании и выйдя на улицу, Бернар разглядел в сгущающихся сумерках жмущуюся к стене фигуру. Он не обратил на это особого внимания. Хотя было всего четыре часа, на улице почти стемнело, и он наклонил голову, спасаясь от резкого ветра. Когда он подошел ближе, некто вышел из тени, и Бернар резко остановился, в удивлении разглядывая встречного.
– София! Что ты здесь делаешь?
– Ну… Вообще-то, жду тебя…
– О! – Ничто не могло пригасить всплеск любви и желания, которые она всегда в нем возбуждала, но теперь он знал, что с этим надо обращаться осторожно. София не любила его, и неважно, что там чувствовал он. Она была к нему равнодушна, и он, осознав это, вел себя уже не как страдающий от любви школьник.
Он почти не видел Софию в последние месяцы. Он вспомнил, что тогда, осенью, она начала странно вести себя, придумывала фальшивые извинения, чтобы отговорить его от визитов к ней, и в конце концов он нехотя пришел к выводу, что она больше не хочет видеть его и старается от него избавиться, напрямую не говоря об этом. Это обидело его, но он принял решение: он пытался завоевать ее, но промахнулся. Лучше изящно выйти из игры. Так что он перестал заходить к ней, а когда она также не сделала ни одной попытки войти с ним в контакт, он пришел к выводу, что был прав в своих убеждениях и что она именно хотела – очень мягко – избавиться от него.
И вот теперь он смотрел на ее слишком тоненькую, дрожавшую от холода фигурку, в пальто, которое, как он вспомнил, когда-то принадлежало Лоле, и почувствовал, как сердце его сжалось. Но какой смысл волноваться, как это было почти год назад? Его самолюбию с тех пор наносили слишком много ударов.
– Почему ты ждешь меня?
Она помялась. Сейчас в ней не было никаких признаков прежней, уверенной в себе Софии.
– Мы можем поговорить?
– Здесь?
– Да нет, не здесь. Ты мог бы зайти?
– Когда?
Она опять поколебалась.
– Когда хочешь.
– Завтра подойдет?
Она кивнула. Ей хотелось сказать, что ни одно время не подойдет для того, что она собирается сделать, но она уже приняла решение и по правде предпочла бы примириться с этим, и чем скорее, тем лучше. Но она понимала, что не имеет права требовать, чтобы он бросился к ней прямо сейчас. Если она нуждается в его помощи, то пусть будет так, как удобно ему, а не ей.
– Тогда завтра, – сказал Бернар. – Около семи?
Она снова кивнула, а он влез на свой велосипед и покатил прочь, оставив ее в дурацком положении и весьма действенно указав ей на ее место.
На следующий вечер ко времени прихода Бернара София ужасно волновалась. Он был так холоден с ней; похоже, он не рад ее видеть. Она все думала, а не изменились ли его чувства к ней. Ведь, в конце концов, прошло довольно много времени с тех пор, как он просил ее выйти за него замуж, и она не могла надеяться, что он будет ждать ее вечно. Наверное, он встретил кого-нибудь еще, а может быть – и при этой мысли желудок ее словно перевернулся, – может быть, он прослышал, что она встречалась с Дитером. Она была осторожна настолько, насколько это было возможно, но не так-то легко было скрыть такие вещи. От мысли, что Бернар мог принять ее за коллаборационистку, ей делалось дурно, но тогда это было нелогично, ибо раз уж он собирается помочь, то ей в любом случае придется рассказать ему правду.
Я не могу это сделать! – в панике подумала София. Но она также знала, что у нее нет другого выбора, а если она вообще ничего не предпримет, то от этого ей будет еще хуже. О Боже, помоги мне, пожалуйста! – взмолилась София, когда услышала, как Бернар стучит в дверь. Пожалуйста, помоги мне!
К ее удивлению, Бернар выглядел очень мило. Поскольку было практически невозможно раздобыть новую одежду с начала оккупации, большинство жителей острова ходили в обносках, и сама София хотела бы, чтобы у нее было хоть что-нибудь приличнее, чем полудетский свитерок из шерсти и юбка, которая была ее лучшим нарядом в 1940 году, а сейчас стала тесноватой в талии. Но спортивная куртка Бернара, хотя и с заплатами на рукавах, выдержала испытание временем, равно как и его кавалерийские твидовые брюки и оксфордские башмаки. Наверное, потому что он на работе может носить комбинезон и рабочие башмаки, подумала София.
Они сели у камина – он давал так мало тепла, что казалось, надо было чуть ли не сесть на него верхом, чтобы хоть немного согреться, – и немного поговорили. Вот если бы она могла достучаться до его сердца, как раньше, подумала София, но между ними все еще сохранялся барьер скрытности, и она не знала, как преодолеть его.
– Ну, – наконец произнес Бернар, – о чем ты хотела поговорить?
София нервно сглотнула.
– Помнишь, ты как-то говорил, что, если мне понадобится твоя помощь, я могу прийти к тебе?
– Да.
– Ты просил меня стать твоей женой. На щеках его чуть дрогнули желваки.
– Да.
– Ну, я думаю, не слишком ли поздно для меня… принять твое предложение?
Мгновение царила изумленная тишина. Даже угольки, казалось, перестали пыхтеть и шипеть и затаили дыхание.
– Что ж, – наконец вымолвил Бернар, – надо сказать, это для меня небольшой шок.
– Ты хочешь сказать, что не хочешь больше на мне жениться?
– Я этого не говорил. Я сказал, что для меня это шок. Ты ведь отвергла меня, а потом – мы ведь почти не виделись в последнее время, разве не так?
– Я знаю. И мне нечего притворяться, что у меня произошло внезапное затмение сердца. Есть причина, Бернар, и когда ты о ней узнаешь, то, вполне вероятно, скажешь, что не хочешь больше меня видеть. Но ты много раз говорил, что если мне нужен друг… а сейчас он мне нужен как никогда.
Бернар посмотрел на ее вспыхнувшее и отливающее розовым в свете камина лицо. Горло его пересохло. На какой-то восхитительный миг он подумал, что все его мечты могут стать явью. Но они, конечно, не станут. Будь осторожнее! – предупредил он себя, но тут же вся его разумная, твердая воля покинула его.
– Скажи мне, София, – попросил он.
Она рассказала ему. Она рассказала о Дитере и о немецком офицере, который надругался над ней. Она сказала ему, что беременна и что не находит себе места, что боится стать незамужней матерью-одиночкой, боится, что ее подвергнут остракизму как «немецкую кошелку», страшится того, чем обернется будущее для ее еще не родившегося ребенка. Она рассказала ему все и оставила только одно: причина, по которой она не хотела делать аборт, заключалась в том, что она надеялась, что ее ребенок – от Дитера.
– Итак, теперь ты все знаешь, – сказала она, закончив.
Бернар молчал. Глаза его затуманились, он прищурился и словно избегал смотреть на нее. Его молчание испугало ее. Она ожидала вспышек гнева или чего-то вроде этого, что доказывало бы его любовь, послужило бы новым ее проявлением. Но полное отсутствие реакции обескуражило.
– Ты хочешь, чтобы я сделал вид, что являюсь отцом твоего ребенка? – наконец спросил он.
Внезапно от стыда она почувствовала слабость. Сказать так – это ужасно, трусливо, лживо и в то же время утверждало ее вину. И Катрин совершенно права – она испытала это на себе. У нее не было права ни на минуту надеяться, что Бернар сделает для нее что-нибудь. Если бы она не зашла в тупик, ей никогда бы не пришло такое в голову. Она ненавидела себя за слабость. Но Боже правый, она столько времени была совершенно одна. И надо было подумать о младенце. Клеймо незаконнорожденного ужасно само по себе, но если станет известно, что его отец – немец, тогда ему вообще не стоит жить.
– Я не прошу тебя жениться на мне навсегда, – быстро сказала она. – Понимаю, что требую слишком многого. Не надеюсь, что ты захочешь меня после всего этого, и тем более не ожидаю, что ты возьмешь на себя ответственность за ребенка от немца. Но если бы ты мог просто… о, я не знаю…
– Сделать вид, что ребенок – мой? – спросил он все таким же ровным голосом. – Ты этого хочешь от меня, София?
Она молча кивнула, склонив голову от унижения.
– Все это здорово потрясло меня. Честно говоря, не знаю, что сказать. – Он встал. – Мне надо подумать.
– Бернар… пожалуйста, не презирай меня.
– Я не презираю тебя, София. Но ты должна дать мне время, чтобы я свыкся с мыслью, что ты… Послушай, я буду держать с тобой связь. Но сейчас мне надо немного побыть наедине с собой.
После того как он ушел, София почувствовала, что дрожит с головы до ног. Она закрыла дверь и замерла на месте, обняв себя руками. При мысли о том, что она сделала, ее окатывали волны стыда. Когда она планировала это, все казалось вполне разумным, но тогда она была в таком отчаянии, так переживала за свое будущее и будущее ребенка, что не могла осознать, в какие передряги ее может вовлечь реальность. Но теперь она больше не может так поступать. Она видела лицо Бернара, когда рассказала ему обо всем, – и это лицо она не забудет никогда, до конца своих дней. Оно навеки запечатлелось в ее памяти, равно как и слова, которые он произнес таким ровным холодным голосом: «Ты хочешь, чтобы я сделал вид, что ребенок – мой?»
София склонила голову, щеки ее пылали, она ненавидела весь белый свет, но больше всего она ненавидела себя. Как она могла представить себе, хотя бы на миг, что Бернар окажется готов узнать столь ужасные вещи? Как она могла быть настолько самонадеянной?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62