«Кто бы это такой был? – подумал бригадир. – Кому ко мне быть с дороги?.. Совсем непонятно…»
И бригадир стал прислушиваться к голосам, доносившимся из низу. Довольно большой шум, говор нескольких человек зараз окончательно смутили его. Казалось, что люди внизу будто обрадовались. Через несколько минут до Воротынского долетели слова, сказанные очень громко и весело:
– Не надо!.. Не бегай!.. Зачем упреждать. Хочу врасплох взять!..
Бригадир как ужаленный поднялся с кресла, вытянулся и слегка изменился в лице. Однако он не двинулся с своего места и пристально, пытливо стал глядеть в дверь. В ту минуту, когда в дверях показался высокий, стройный офицер, бригадир не сел, а почти упал снова в свое кресло.
– Простите, батюшка, что я не упредил… Ничего не писал… вдруг нагрянул… – вымолвил красивый молодой человек, быстро приближаясь с намерением расцеловаться.
Бригадир почти онемел от изумления и не мог ничего выговорить. Он десять лет не видал этого сына и, во всяком случае, не желал увидеть его так вдруг у себя в доме. Не дав себя поцеловать, он протянул руку, как бы отстраняясь от привидения. Молодой человек поймал и поцеловал эту руку и, не смущаясь, снова весело заговорил:
– Пришлось вдруг собраться… Сам не ожидал… Такие обстоятельства!..
Молодому человеку пришлось говорить все, что шло ему на ум, потому что отец молчал и только пристально глядел на него.
– Ну, что же!.. – выговорил наконец, как бы через силу, бригадир. – Родной сын!.. Что ж, не гнать же?.. Только так, врасплох. И не соображусь!.. Ведь не в отставке? Назад поедешь? Ненадолго?.. – как-то странно выговорил он, будто утешал себя надеждою на скорую новую разлуку.
– Нет, назад не могу… – беспечно и весело произнес офицер.
– Как не можешь?.. – ахнул Воротынский.
– Приказано из Питера выехать и не сметь больше въезжать в столицу.
– Это что?! – загремел голос бригадира на весь дом.
– Да такие обстоятельства, батюшка… После объяснюсь, теперь позвольте с дороги… чего-нибудь поесть… Голоден.
– Под судом, что ли?.. – беспокойно выговорил бригадир.
– Нет-с… зачем под судом!.. – расхохотался офицер. – Так, нашалил! Ну, рассердились, выслали. До Новгорода два ефрейтора провожали… Да вы не извольте беспокоиться, я себе выхлопочу прощение. А покудова позвольте у вас, в Москве…
– Покудова? Да ведь эти «покудовы» разные бывают… Ну, после. Ступай, обменись… Приходи. Покудова?! А?!
Когда офицер вышел раздеться и умыться с дороги, бригадир недвижно остался в своем кресле и выговорил сам себе:
– Тьфу, какая глупость!.. Да и ты, дурак, забыл, что двадцатипятилетний сын есть на свете! Как же теперь Акся?.. И опять тоже… на верх он зайдет… Да что же? Наплевать мне на всех!.. Да он знает!.. Чай, писали ему!.. Тьфу, какая глупость!.. Тьфу!.. – злобно плевался бригадир.
И, встав со своего кресла уж не важно, а быстро и нетерпеливо, он скорой походкой ушел в кабинет и позвал к себе лакея Федьку.
– Придет домой Аксинья Николаевна – скажи, чтобы прямо сюда шла. Да стереги ее за воротами. Проворонишь – убью!.. А энтому скажи, ну, барину молодому, что я почивать лег… Так всегда… до сумерек, мол, почивают… Понял?
– Понял-с…
– Ну, пошел.
И когда Федька вышел, бригадир снова шибко зашагал из угла в угол, потом через несколько минут остановился среди горницы и снова выговорил отчаянно:
– Тьфу же, какая глупость!..
III
Аксинья между тем сидела у мужа. Она, как и всегда, не могла досыта налюбоваться на своего Васю, наговориться с ним.
Свидания мужа с женой, обожавших друг друга, были редки. Бригадир был ревнив и неохотно отпускал одну из дома свою любимицу. Если бы Воротынский узнал о сношениях любимицы с мужем, то, вероятно, жестоко отомстил бы обоим. Он мог бы не только продать ее в чужие руки, но даже просто сослать на поселение, и весь хитрый план женщины был бы уничтожен.
Каждый раз, что Аксинья отправлялась на свидание к мужу, она выходила из домика обратно, убедившись, что на улице нет близко никого. Василий Андреев никогда не провожал жену. В доме Раевского было немного людей, да и те не знали Аксинью в лицо, а некоторые не знали даже, что Андреев женат.
На этот раз Аксинья пришла к мужу, как всегда счастливая тем, что повидается с мужем. Но, увидя своего дорогого Васю, она стала грустна.
Она заметила, что за последнее время, за две недели, что она не видала мужа, он еще более переменился, еще более постарел. Глаза его как-то ввалились и выглядывали так страшно, так злобно, что прежде она бы никогда не поверила возможности такого взгляда.
Она стала ласкать и уговаривать мужа, утешать тем, что срок освобождения близок.
– Вчера я опять говорила ему про деньги, – не нынче завтра он мне их даст.
Василий Андреев угрюмо махнул рукой.
– Давно слышу!.. скоро буду думать, что ты не его, дьявола, надуваешь, а меня морочишь!.. И зачем меня морочишь? – злобно, горько и в то же время насмешливо выговорил Андреев, – я ведь вам мешать не могу. Он бригадир, вельможа, а я холоп… Хамово отродье – как сказывают они… господа.
– Бога побойся… Что ты говоришь!.. – кротко выговорила Аксинья и грустно покачала головой, даже слезы показались у нее на глазах.
Василий Андреев тотчас бросился к жене, стал целовать ее руки и просить прощения.
– Сидишь тут один, все думаешь о тебе, чего не приходит в голову… Ум за разум заходит!.. Все говорят, что я даже сильно постарел… Прости, родимая моя.
– Ну, да не долго, не долго… – заговорила Аксинья, – через неделю мы с тобой улетим в Питер хлопотать, просьбу подавать. Я с него триста рублей вытяну, а на все это дело более не нужно. Согласен ли будет барин твой на вольную за сто рублей?
– Согласен. За ним дела не будет. Он хороший, добрый. Он, может, и ста рублей не возьмет, может, всего каких-нибудь двадцать пять, только для виду, чтобы бумагу написать, что я откупился.
– Давай Господи… Ты подумай, Вася, – через неделю выедем, а через месяца два, может быть, и все дело закончится…
– Да, сказывают здешние подьячие, что хлопотать нечего… Что как только будет вольная, то я могу стребовать тебя от бригадира… По закону…
– Нету, нету… Не верь им, кровопийцам… Выйдет еще беда какая… Нет, как деньги будут, так сейчас в Питер, да там и останемся жить.
– Жить? Нет, извини… – вдруг странным голосом выговорил Андреев и быстро встал с своего места.
– Что ты! – изумилась Аксинья.
– Нет, назад поедем. Как будем вольными, сейчас назад поедем, сюда. Так я этого дела не оставлю! – вдруг захохотал Андреев таким ужасным хохотом, что женщина невольно вздрогнула.
– Что с тобой?.. Какое дело?.. Чего не оставишь так?..
Андреев прошелся раза два по комнате в сильном волнении, потом вдруг остановился перед женой, злобно глянул на нее и выговорил:
– Так ты полагаешь, что я так оставлю… что какой ни на есть старый хрыч возьмет у меня жену, будет с ней жить, а потом я освобожу ее да буду на него глядеть… Буду знать, что он здравствует!.. Нет, голубушка, прости… Этакие дела так не кончаются…
– Чего же ты хочешь?!
– Чего я хочу?.. – тихо вымолвил Андреев в стал как-то озираться в горнице, – Чего я хочу? – еще тише произнес он и нагнулся к жене… – Умертвить его!
– Бог с тобой, Вася! что ты!.. Что ты!.. – замахала руками Аксинья и закрыла ими лицо.
Трепет пробежал по ней и от слов, и от лица мужа. Он крепко схватил ее руки, отнял от лица, глянул в него и как бы в исступлении прошипел над ней:
– Жалко… Стало быть, морочишь!.. А?.. Жалко!.. Так я и его, и тебя вместе…
Аксинья заплакала.
– Ах, Вася! И впрямь, у тебя ум за разум заходит…
– А не жалко, так ты сама мне поможешь… А не пойдешь на это дело, так нам вместе не жить… Да ты не думай, что я теперь только так обозлился да вдруг надумал такое… Нет, я уж давно это порешил. Без этого нам не жить, не сходиться… Первым делом – справить мою вольную, вторым делом – тебя избавить, а третье делец самое мое сердечное, – будет моя расправа с твоим бригадиром. И только тогда буду счастлив, тогда только и буду тебя любить по-старому.
Аксинья понурилась, опустила голову и молчала. Андреев прошел несколько раз по горнице, остановился снова над женой и выговорил:
– Ну, говори… Что же молчишь-то? Говори… а то я невесть что подумаю… За кого оробела? За него, стало быть…
– Ах, Вася, Вася… А если раскроется? Узнают? Что тогда с нами будет?.. На волю, да и опять в неволю, да еще какую… В кандалы!.. В Сибирь!.. В каторгу!..
– Нет, голубушка, я хоть и ошалел от горя, но все еще в своем разуме. Не буду я таков олух, чтобы свой хвост ущемить. Какой же мне прок, коли я ухожу его, да сам за него себя и тебя в каторгу упеку… Нет, недаром я здесь дни и ночи коротаю, ворочаясь с боку на бок, да думаю. Я так задумал это дело, что никто, кроме тебя, не будет знать.
И Андреев передал жене подробно, как он убьет старого бригадира. Он рассказал все до мельчайших подробностей. Казалось, он предвидел тысячу случайностей, которые могли помешать ему или открыть следы преступления.
Женщина в ужасе слушала мужа и только тайно надеялась, утешала себя, что не допустит его до преступления.
На этот раз Аксинья грустно простилась с мужем и быстро побежала домой, так как времени прошло много и бригадир мог хватиться об ней.
Когда она приближалась к воротам дома, то Федька Деянов, стоявший на карауле, остановил ее и сказал, что Григорий Матвеич просит ее пройти прямо к нему в кабинет. Деянов особенно глупо ухмылялся. Аксинья тотчас заметила и поняла, что в доме случилось что-то особенное. Она испугалась не на шутку.
– Что случилось?.. Бога ради… – воскликнула она.
У нее явилась мысль, что старик вдруг, внезапно захворал, может, умирает и она не получит обещанных денег, останется крепостная, перейдет по наследству в другие руки и навеки будет разлучена с мужем.
– Ничего-с… Не извольте беспокоиться… Аксинья Миколаевна, ничего-с… – заговорил лакей, – самая смешная приключенья… А что собственно – сказать барин не приказал… Сейчас сами узнаете… Да не извольте тревожиться… Говорю, смеху подобное…
Аксинья несколько успокоилась, но быстро вошла в дом и направилась прямо к барину.
Воротынский, когда Аксинья появилась на пороге его горницы, тотчас заметил, что она сильно взволнована.
– Сказал тебе энтот чучело, что случилось? – сердито проговорил он.
– Нет. Что такое?
– Так не знаешь?
– Ничего не знаю. Не томите, Бога ради…
– Чего же ты испугалась? Чего ты дрожишь?
– Да боюсь… Чую, что недоброе свалилось на голову…
– Сын приехал… – выговорил вдруг Воротынский гневно, будто Аксинья была виновата в этом.
– Сын?! Что такое? Не пойму я вас… Чей сын?
– Чей? Мой. Единственный!.. Законный мой сын… Не из тех, что на верху бегают, а настоящий… – озлобленно выговорил бригадир.
– Как! Тот, что в Петербурге был?! Здесь!.. Приехал?!
Говоря это, Аксинья обмерла, зашаталась и готова была упасть. Почти никогда Воротынский не говорил с ней и не упоминал об этом сыне. Аксинья знала о его существовании в Петербурге больше от людей, чем от самого барина. Она знала, что бригадир сына не любит, забыл о нем, и сама никогда не думала об этом незнакомом молодом барине. Никогда не приходила ей мысль, как и самому Воротынскому, что он может вдруг нагрянуть. И теперь Аксинье сразу, как молния, пришла мысль, что неожиданный приезд молодого Воротынского может все изменить, что она не получит денег.
Женщина нетвердыми шагами подошла к креслу, села и выговорила дрожащим голосом:
– Что же вы делать хотите? Заживете с ним, а всех из дома вон… И меня тоже… Что же, отлично!.. За всю мою любовь так и след.
Воротынский, не зная, какое чувство заставляет эту женщину дрожать и едва держаться на ногах, приписал все ее глубокой, искренней привязанности к себе. Он даже рад был одну минуту этому нежданному приезду сына, благодаря которому Аксинья так высказалась.
«И впрямь она меня до страсти любит», – подумал он, и быстро приблизился он к женщине, взял ее за голову и нежно поцеловал несколько раз.
– Нету, голубушка, если желаешь, то я сию же минуту его выгоню из дому… Никого мне не надо, кроме тебя…
– Это так сказывается, это вы так думаете, – заговорила тревожно Аксинья. – Теперь так сказываете, а поживет он день, два, неделю – и все порешит на свой лад… Меня оболжет… В душу к вам влезет… Ведь родной сын… а я чужая! Хоть и не видались давно, а все же родной…
– Ну, хочешь, сейчас выгоню… – решительным голосом проговорил Воротынский, – сейчас пошлю холопа сказать, чтобы садился в санки и выезжал со двора?.. Желаешь?..
Аксинья собиралась уже сказать: да, но, как всегда, за всю свою жизнь, она не любила действовать наугад и даже боялась быстрых решений какого бы то ни было дела, она подумала несколько минут и выговорила:
– Нет, обождите… но обещайтесь мне, побожитесь, что если я попрошу вас об этом через три дня, то вы тотчас исполните мою просьбу…
– Вот тебе Христос Бог, – проговорил Воротынский и перекрестился, – как только придешь ты и скажешь – гоните, мол, вон, в ту же минуту он вылетит у меня за ворота.
Аксинья ушла к себе в горницу и задумалась. Приезжий молодой барин, во всяком случае, интересовал ее в высшей степени. Каков он? Умен ли, добр ли и как он отнесется к ней? Но главное – помешает ли его приезд получению денег, этих заповедных денег, от которых зависит счастье всей ее жизни. И вдруг Аксинье пришла другая мысль:
«А что, если молодой барин захочет прежде всего меня выжить из дому?.. Что, если я попрошу у него эти деньги за то, чтобы самой уйти на веки вечные отсюда… Что, если он мне их тотчас даст, чтобы сбыть с рук?»
– Увидим… увидим… – тревожно, лихорадочно проговорила она. И она тотчас вернулась в парадные комнаты, чтобы скорее повстречать приезжего и увидеть, узнать, что это за человек.
Когда она проходила мимо растворенных дверей столовой, то услыхала громкий и насмешливый голос бригадира, который спрашивал у Федьки:
– Сам был?
– Сам-с ходил.
– Сам видел?
– Точно так-с.
– Спит, что называется, мертвецким сном?
– Точно так-с. И даже не на кровати, а так, значит, на диване. Должно быть, как сидели, так и заснули, в дороге умаялись, должно быть…
– Умаялись… – захохотал гневно Воротынский на всю большую столовую. – Десять лет родного отца не видал, прискакал зря, неведомо зачем и прямо спать… Молодец… Вот она, любовь-то нынешняя сыновей к родителям… Пошел вон, дурак… Чего уши развесил! С тобой, что ли, я говорю…
Аксинья прослушала все и легкими шагами, быстро пробежала к себе в горницу. Ей хотелось, не видавши бригадира, обдумать все, так внезапно случившееся.
Между тем молодой офицер действительно спал мертвецким сном на диване в горнице, ему отведенной. Не отдыхав ни часу в долгой, почти двухнедельной дороге по морозу и вьюге, Матвей Воротынский задремал, где присел, и вскоре повалился на диван и захрапел богатырски.
Садясь на этот диван перед тем, чтобы умыться, он предвидел, что заснет, вместо того чтобы идти тотчас к отцу.
«Ну, и не важность! – добродушно решил он. – Отосплюсь – все виднее будет… как нам с ним быть!» – И молодой малый вспомнил невольно о том, как сейчас поцеловал в первый раз в жизни мужскую руку… грубую, шершавую, волосатую…
«Чудно!.. – думал он, уже подремывая и засыпая совсем. – Отец родной, родитель… А как выходит глупо. Будто в комедии лицедействуем… Чужой как есть! А куда еще свежий… Знать, мятой обмывается… „Дюжинный“ бригадир!.. А дом-то… Смрад! И на троне каком-то… Будто царь… Горох или царь Дадон…»
И шутливые мысли перешли в крепкий сон.
IV
Капитон Иваныч несказанно грустил о своей племяннице, лишился сна, не ел и не пил и собирался снова слечь в постель.
На третий день по исчезновении Ули из его домика на Ленивке Капитону Иванычу стало так скучно, что он мыкался по всем горницам, не находя себе места. Ему казалось, что в домике как-то вдруг потемнело, точно будто солнце перестало светить. С исчезновением ясного личика Ули все в домике будто померкло.
На третий день Капитон Иваныч снова надел свою амуницию, т. е. новый сюртук, шпагу, новые сапоги. Затем взял топор и, ни слова не говоря супруге, сломал комод и достал свою новую шляпу.
Капитон Иваныч решился на отчаянный шаг, а именно: не ограничиваясь совещаниями с разными подьячими в канцелярии генерал-губернатора, идти к нему самому и броситься ему в ноги.
Когда Авдотья Ивановна увидала супруга снова в полной форме, в новом парике и чисто выбритым, она снова слегка смутилась, а когда Капитон Иваныч объявил ей, что идет просить лично фельдмаршала и жаловаться на нее, Авдотья Ивановна, в первый раз в жизни, уступила мужу. Она предложила ему обождать, обещала снова накопить двадцать рублей, истраченных уже ею из полученной от Алтынова суммы и, дополнив ее, снова купить Улю. Но Капитон Иваныч махнул рукой и вышел из дома.
Отчаянная решимость, которая была во всей фигуре Воробушкина, сделала то, что его в тот же день, тотчас по появлении в доме генерал-губернатора, допустили в приемную залу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72