В этом Шумском не было и тени какой-либо отталкивающей черты.
Несколько раз взглянув на приятеля, Квашнин вздохнул и подумал:
«Не такой он дурной, как болтает про себя».
Разумеется, первый кто утром проснулся в квартире, был Квашнин. Придя в себя, он вспомнил все и вскочил на ноги. Он посмотрел на спящего Шумского и двинулся в кабинет.
Ханенко под утро уже не трубил, а тяжело дышал. Живот его подымался и опускался правильно, и правильное сопение оглашало горницу. Точь-в-точь кузнечные меха и шипение раздуваемого огня.
Квашнин невольно улыбнулся и прошел далее. В гостиной было тоже сонное царство. Гость, улегшийся сначала на полу, уже перебрался и спал на кресле, как-то умилительно грустно свернув голову на бок и ребячески сложив руки на коленках. Спавший калачиком на кресле, вероятно, устал от этого положения, вытянул ноги и лежал теперь на кресле совершенно неестественно – только на груди. Казалось, что это мертвое тело кого-нибудь вдруг убитого наповал и случайно при падении попавшего на кресло.
Офицер, который улегся на диване, должно быть, выспался лучше и скорее прочих, потому что при появлении Квашнина он открыл глаза и рассмеялся.
– Пора вставать, – сказал Квашнин.
– Да, – отозвался тот. – А уж в гостях-то и подавно пора. Хороши голубчики! – сказал он, глядя на двух своих соседей. – Тот-то, тот-то? Уж ему бы лучше на полу лечь.
Квашнин прошел в столовую. Там все было в том же виде, в каком осталось от ночи. Шумский никогда не приказывал убирать, чтобы не тревожить гостей и его самого.
Квашнин оглядел беспорядливо установленный стол, объедки ужина, пролитое повсюду вино, сбитые и перепутанные стулья, черепки посуды под столом, и ощутив душный и тяжелый воздух, поскорее прошел далее. Ему хотелось найти Ваську и приказать поскорее подать самовар.
XLVII
Оглядев тщетно все уголки, Квашнин уже собирался идти назад и подождать, когда услыхал в соседней с прихожей горнице шум передвигаемой мебели. Он отворил дверь, и его глазам представилась фигура Шваньского, который только что обрился и собирался умываться.
– А, Иван Андреевич! – выговорил Квашнин. – Куда это Васька пропал? Смерть хочется чаю.
– Сейчас прикажу, – отозвался Шваньский.
– Вы что же это вчера отсутствовали? – спросил Квашнин.
– Хворал, – кратко отозвался Шваньский.
– Что же так?
– Да так – нездоровится.
Квашнин присмотрелся к лицу Шваньского и выговорил:
– Да, лицо у вас нехорошее. Лихорадка, должно быть?
Шваньский молчал.
– Напрасно вы с нами вчера не повеселились. Да вы, может, не знаете, что и приключилось-то?
– Знаю, – мыкнул Шваньский.
– Каким образом?
– Люди слышали. Василий рассказал.
– Вы как об этом судите? – спросил Квашнин.
Шваньский поднял глаза на Квашнина, долго глядел ему в лицо странным взглядом и, наконец, выговорил:
– Петр Сергеевич! С вами можно, вы человек близкий. Вы Михаила Андреевича любите. С вами можно. Я, Петр Сергеевич, зарезан!..
Шваньский бросил полотенце, которое держал в руках, и начал стучать себе в грудь.
– Что вы! Что с вами? – изумился Квашнин.
– Такое происходит, такое творится!.. Что со мною вчера было – вы не можете себе представить. Да нет, не стану я говорить.
Шваньский обернулся, поднял полотенце с полу, стал его комкать, затем подошел к столу, начал стучать по нем кулаком и вскрикивать:
– Не стану я говорить! И буду молчать, покудова все не стресется, покудова все кверху ногами не полетит! Буду, как рыба, молчать, хоть околею, да промолчу!
– Да что вы, Иван Андреевич? Ведь ничего не поймешь.
– Воистину ничего не поймешь! – отозвался Шваньский. – Да не стану я говорить… Смотрите, к вечеру все пойдет к черту!
– Да что все-то?
– Все, все. И я, и Михаил Андреевич, и граф Аракчеев, – все к черту полетим.
– Что вы! При чем же тут граф Аракчеев? Вы с ума сошли.
– Воистину, Петр Сергеевич: либо я сам сошел с ума, либо весь Питер сошел с ума. Нет, нет! Лучше вы меня оставьте, а то проврусь…
И Шваньский схватил Квашнина за локти и стал выталкивать его из своей комнаты. Выдвинув его за порог, Шваньский затворил дверь и запер ее на ключ.
Квашнин, очутившись в прихожей, остановился и задумался.
«Стало быть, Иван Андреевич знает больше нашего, – подумал он. – Знает больше того, что знает Михаил Андреевич».
Квашнин медленно прошел снова в спальню. Шумский уже проснулся и, сидя на кровати, настолько задумался, что не заметил, как друг его вошел в горницу.
Когда Квашнин приблизился вплотную, Шумский очнулся, тотчас же оправился и заговорил спокойным голосом:
– Голова трещит от вина. Надо бы чаю поскорее. А какова погода? Что на дворе?
– Не знаю, – отозвался Квашнин, поняв по глазам Шуйского, что он принимает на себя личину спокойствия, а сам еще тревожнее, чем был вечером.
Пройдясь несколько раз по комнате мимо сидящего на кровати Шумского, Квашнин остановился перед ним и выговорил:
– Вот что, Михаил Андреевич: так оставлять нельзя. Это уже действительно совсем черт знает что. Ведь эдакого скандала или эдакой бессмыслицы никогда в Петербурге не бывало да и не будет. Надобно разыскать фон Энзе и порешить дело. Я тебя отговаривал, а теперь сам скажу: драться вам, – так драться! Или распутать дело иначе. А это же все бессмыслица: и ты жених, и он жених! Ведь тут сам черт ничего не поймет. Ведь не спьяна же он похвастал.
– Нет! Это верно! – глухо, но твердо произнес Шумский. – Барон дал мне свое согласие, а не ее… Ева любит его… Ну! Ну, и тайно дала ему свое согласие. Может быть, она бежит и они обвенчаются.
– Разве она не давала тебе своего согласия?
– Дала! Она руку протянула… Я целовал. Ах, я, право, ничего… ничего я не понимаю. Я только чую, что творится нечто особенное… Будто гроза идет… Шваньский и тот стал какие-то загадки загадывать.
– Да, Иван Андреевич чуден… – начал было Квашнин, но запнулся, боясь еще более встревожить приятеля.
В эту минуту Шумский услыхал голоса в соседней комнате и вспомнил, или скорее, догадался, что это были заночевавшие гости. Он сделал нетерпеливое движение.
– Ах, Петя, избавь меня от них, – выговорил он досадливо. – Спровадь как-нибудь, скажи, что я хвораю, что ли.
– Тут и Ханенко, – заметил Квашнин.
– Ну, его, конечно, проведи сюда, а тех, пожалуйста, спровадь.
Через час в квартире было уже прибрано. Шумский и его два приятеля умылись, прибрались и сидели за чаем. Разговор не клеился. Шумский был тревожен и озабочен. Квашнин, отчасти, даже печален, а Ханенко все еще оставался под влиянием ночной попойки. Обыкновенное добродушие исчезло с его лица. Оно как-то распухло, глаза были красные, смотрели глупо, он часто похрапывал и кашлял, как если б у него болело горло. Он уже несколько раз повторил, что «эдакой мерзости, т. е. пьянства, на свете нет другой».
Друзья решили, для того, чтобы выяснить все обстоятельства, капитан поедет к фон Энзе или к Мартенсу и прямо спросит, был ли такой обед и поздравляли ли улана с женитьбой на баронессе Нейдшильд.
– Хоть оно и нелепо, – заметил Квашнин, – да ничего другого не выдумаешь.
Капитан уже собирался выезжать из дому по поручению Шуйского, когда кто-то подъехал к крыльцу на извозчике. Шумский, глянув в окно, ахнул и выговорил:
– Антип! Лакей его! Барона лакей!
Пока отворяли дверь, Шумский в нетерпении вышел в столовую. Ханенко прошел вперед и уже надевал шинель. Квашнин стал в дверях и крикнул:
– Капитан! Вы не прохлажайтесь! Поскорее с ответом сюда.
– Ладно, ладно! – отозвался капитан.
В эту минуту Копчик получил из рук Антипа большой пакет с огромной гербовой печатью и передал барину. На пакете после адреса стояло «в собственные руки», а внизу подпись: «от барона Нейдшильда». Пакет был довольно объемистый.
Шумский взял письмо в руки, и сердце затрепетало в нем, будто предчувствием.
– Куда же он! А ответ? – произнес Шумский, видя, что Антип выходит уже на улицу.
– Он сказывает, ответа не приказано дожидаться, – отозвался Васька.
Шумский вертел в руках большой пакет и не решался его открывать. Затем он выговорил глухо:
– Капитан, обождите, идите-ка сюда.
Шумский двинулся к себе в кабинет, а оба приятеля последовали за ним. Молодой человек положил пакет на стол и сел около него. Оба офицера стояли над ним, тоже несколько смущаясь. Но, наконец, Ханенко выговорил спокойно:
– Михаил Андреевич! Полно бабиться! Что же зря себя тревожить? Может, тут и нет ничего. Разверните, да поглядите… а там уж и…
– Это чудо, – заговорил Шумский сдавленным голосом. – Это недаром. В одном городе: мог бы приехать, меня вызвать. Большущий пакет! Нет, я чую – тут смерть моя. Тут конец всему…
Шумский вдруг протянул руку, сорвал пакет, развернул три листика, исписанных кругом довольно мелко. Он прочел первые несколько строк, затем перевернул еще листик, взглянул в середину письма, затем взглянул в самый конец и руки его опустились, лицо покрылось смертельною бледностью.
– Что же, что?!.– вскрикнул Квашнин.
– Верно! – едва слышно прошептал Шумский. – Фон Энзе! Все – он! Что – не знаю, но это – отказ.
– Да вы прочтите, – вступился Ханенко. – Не может быть. Только что согласие дано и уже слово назад – отказ! Христос с вами. Вы прочтите.
Шумский снова начал проглядывать письмо, быстро, как бы ловя глазами только один смысл содержания, и затем, опрокинувшись на спинку кресла, выронил на пол все три исписанных листка.
Через мгновение он взял себя за голову и глубоко вздохнул, почти простонал.
Друзья сели около него, переглядываясь между собой, и молчали, не зная, что сказать.
XLVIII
Успокоясь и прийдя в себя, Шумский обвел глазами обоих приятелей и выговорил тверже.
– Возьмите, читайте вслух. Я не могу.
Он поднял упавшие листки и передал их Квашнину, который быстро начал читать красивый и разборчивый почерк барона.
Письмо было чрезвычайно пространно и хотя толково написано, но витиевато и фигурно, с претензиями на то, что очень любил барон – le style epistolaire. Вдобавок письмо было в третьем лице.
Барон писал, что несмотря на данное им слово и согласие на брак дочери, он должен взять это слово назад и не только отказать г. Шумскому, но одновременно с этим отказом согласиться на бракосочетание баронессы с дальним их родственником фон Энзе. Действовать так странно и необычно для дворянина барон принужден вследствие чрезвычайно исключительных обстоятельств. Фон Энзе представил барону доказательства первостепенной важности того, что баронесса никоим образом не должна стать женою г. Шумского.
Разъяснения этих едва вероятных, подавляющих обстоятельств барон не желает, так как оно поведет только к огласке и соблазну. Барон не удивится, если узнает, что сам г. Шумский в полном неведении той причины, которая понуждает его, барона, взять свое слово назад.
Баронесса Нейдшильд, дворянка, принадлежащая к одному из древнейших родов Финляндии, она последний отпрыск знаменитой и славной в шведской истории фамилии Нейдшильдов, которые были в родстве с потомками Густава Вазы. И баронесса, как праправнучка Вазы, не имеет права стать женою человека не равного с ней происхождения.
– Уй, батюшки! – не выдержал Ханенко, – Вазы-то зачем он приплел? До горшков дело дойдет…
Квашнин нетерпеливо махнул рукой на капитана и продолжал читать.
Барон говорил, что поспешил дать свое согласие на брак дочери с г. фон Энзе для того, чтобы прекратить всякие толки и скорее дать дочери законного заступника, так как он, в его года, уж не может рыцарски защищать дочь от злоязычия светского.
Затем особенно пространно и очень осторожно барон намекал, что он в настоящем, невероятно щекотливом случае готов даже на крайность, готов отказаться, что когда-либо соглашался на брак баронессы с Шуйским. Барон туманно объяснял, что в случае подобных вопросов и разговоров в обществе, он будет отвечать, что никогда не соглашался на этот брак и что если г. Шумский рассказал это кому-либо в Петербурге, то это была… ошибка!
Барон прибавлял, что если барон Нейдшильд действует в данном случае не совсем правильно, то он вынужден так поступать теми же поразительно невероятными обстоятельствами, которые г. Шумскому, быть может, даже и неведомы. В конце письма барон просил избавить его от личного посещения и от всяких объяснений и затем объявлял, что свадьба баронессы Евы последует в очень скором времени ради скорейшего прекращения всяких толков и пересудов в обществе.
Письмо было подписано длинной строчкой: Густав-Эрик-Христиан, барон фон Нейдшильд, Голм фон Голмквист, – Цур Олау.
Квашнин бросил письмо на стол, а Ханенко выговорил, как бы продолжая титулование:
– Абра-кадабра, турска-курка, польска-цурка, сивая ковурка…
– Да, канитель, – заметил Квашнин. – Размазал, половины не поймешь.
– Нет, совершенно все понятно, – выговорил Шумский глухо. – То, что нужно знать, то понятно. Отказ! А она – женою фон Энзе.
И Шумский вдруг разразился хохотом, которого его друзья еще ни разу не слыхали. Мороз продрал по коже добродушного Квашнина.
– И неужели же, – воскликнул Шумский, – все они думают, что она будет г-жею фон Энзе? Да не только его – я десять человек, двадцать человек убью. Я самое ее и себя застрелю, но никогда этой свадьбы не допущу.
Шумский встал, начал шарить в комоде, потом в письменном столе, потом раскрыл шкаф и на нижней полке достал небольшой красный ящик. Раскрыв его, он вынул пару пистолетов.
– Что ты хочешь делать? – изумился Квашнин.
– Что вы? – вскрикнул и капитан.
– Заряжу сейчас один из них и возьму с собой. Я заставлю его драться. Если он опять откажется, я ему приставлю пистолет ко лбу и положу на месте.
Друзья стали успокаивать и уговаривать Шумского.
Он молчал, но отсыпал пороху, выбирал пули и не обращал на них никакого внимания. Наконец, он обернулся к ним и произнес совершенно спокойно, улыбаясь той улыбкой, которую так не любил Квашнин и которой так боялась мамка Авдотья.
– Полно же. Ведь вы, как бабы какие, судите. Вы, точно, ничего не видите и ничего не понимаете. Неужто это так мудрено понять? У человека отнимают его жизнь. Он из чувства сохранения этой жизни защищается. Фон Энзе меня без ножа режет и хочет дорезать. Надо же мне себя защищать! Ну, я его и застрелю. Пойду я в солдаты, или пойду в каторгу, или в Камчатку. Ну, что ж из этого! Неужели же там хуже мне будет, нежели здесь в Петербурге сидеть и видеть счастие супругов фон Энзе. А ведь эта нареченная г-жа фон Энзе для меня – все! Уж, конечно, больше и дороже того, что называют жизнью! Жизнь – комедия! Ну, да что! – махнул Шумский рукой. – Не мешайте. Я не младенец, не мальчишка, и не выживший из ума старик, и не безумный. Если я действую, то действую с полным разумом.
Шумский быстро, но аккуратно зарядил пистолет, заколотил пулю, бросил было шомпол, но затем подумал секунду, взял еще пулю и забил в дуло – вторую.
– Эдак крепче будет, – рассмеялся он сухим смехом. – Вы, други мои, можете меня здесь обождать: через часа полтора, два, все будет кончено – я приеду и объясню вам, что фон Энзе согласился драться со мной. Или же, если до сумерек я не вернусь, так вы разузнайте, где я. По всей вероятности, буду арестован за убийство и буду где-нибудь сидеть. А там, дальше – что Бог даст! Да почем знать! Может быть, этот дуболом Аракчеев, тятенька мой, схлопочет и меня выгородит. Он, да я, – мы не простые люди: нам на Руси безобразничать можно, сколько душа примет. Только лады у нас разные.
Шумский спокойно оделся, положил пистолет в карман сюртука и бодро двинулся из квартиры. Друзья его стояли истуканами, переглядывались и не знали, что делать.
Когда Шумский уже надевал шинель и спускался на крыльцо, Квашнин догнал его и взволнованно вскрикнул:
– Михаил Андреевич! Еще раз – подумай. Не ходи с легким сердцем на такое дело!
– Я не с легким иду… – проговорил Шумский, делая над собой усилие, и хотел было что-то прибавить, но скулы его так затряслись, что он стиснул зубы и быстро спустился с крыльца.
Взяв извозчика, он выговорил с трудом:
– На Владимирскую. Гони. Рубль.
Извозчик, знавший барина Шумского, как и многие «ваньки» Большой Морской, погнал лошадь вскачь.
Через несколько минут молодой человек снова поднимался по лестнице в квартиру улана, снова позвонил, и тот же латыш отворил ему дверь.
– Барин? Фон Энзе? – произнес Шумский.
– Нету, – отозвался латыш.
– Врешь! – и Шумский двинулся.
– Ей-Богу, нету! Стойте! Куда вы?!.
Шумский ударом кулака сшиб с ног латыша и прошел в квартиру. Вместе с тем, он отстегнул пуговицы сюртука и ощупал ручку пистолета, как бы примериваясь.
Он прошел две-три комнаты и вошел в спальню улана – везде было пусто. За спальней виднелась маленькая ясеневая дверка. Он подошел к ней, оттолкнул ее, и глазам его представилась крошечная комнатка, в которой не было ничего особенного: в одном углу умывальный стол, в другом – стол с рапирами и масками.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33
Несколько раз взглянув на приятеля, Квашнин вздохнул и подумал:
«Не такой он дурной, как болтает про себя».
Разумеется, первый кто утром проснулся в квартире, был Квашнин. Придя в себя, он вспомнил все и вскочил на ноги. Он посмотрел на спящего Шумского и двинулся в кабинет.
Ханенко под утро уже не трубил, а тяжело дышал. Живот его подымался и опускался правильно, и правильное сопение оглашало горницу. Точь-в-точь кузнечные меха и шипение раздуваемого огня.
Квашнин невольно улыбнулся и прошел далее. В гостиной было тоже сонное царство. Гость, улегшийся сначала на полу, уже перебрался и спал на кресле, как-то умилительно грустно свернув голову на бок и ребячески сложив руки на коленках. Спавший калачиком на кресле, вероятно, устал от этого положения, вытянул ноги и лежал теперь на кресле совершенно неестественно – только на груди. Казалось, что это мертвое тело кого-нибудь вдруг убитого наповал и случайно при падении попавшего на кресло.
Офицер, который улегся на диване, должно быть, выспался лучше и скорее прочих, потому что при появлении Квашнина он открыл глаза и рассмеялся.
– Пора вставать, – сказал Квашнин.
– Да, – отозвался тот. – А уж в гостях-то и подавно пора. Хороши голубчики! – сказал он, глядя на двух своих соседей. – Тот-то, тот-то? Уж ему бы лучше на полу лечь.
Квашнин прошел в столовую. Там все было в том же виде, в каком осталось от ночи. Шумский никогда не приказывал убирать, чтобы не тревожить гостей и его самого.
Квашнин оглядел беспорядливо установленный стол, объедки ужина, пролитое повсюду вино, сбитые и перепутанные стулья, черепки посуды под столом, и ощутив душный и тяжелый воздух, поскорее прошел далее. Ему хотелось найти Ваську и приказать поскорее подать самовар.
XLVII
Оглядев тщетно все уголки, Квашнин уже собирался идти назад и подождать, когда услыхал в соседней с прихожей горнице шум передвигаемой мебели. Он отворил дверь, и его глазам представилась фигура Шваньского, который только что обрился и собирался умываться.
– А, Иван Андреевич! – выговорил Квашнин. – Куда это Васька пропал? Смерть хочется чаю.
– Сейчас прикажу, – отозвался Шваньский.
– Вы что же это вчера отсутствовали? – спросил Квашнин.
– Хворал, – кратко отозвался Шваньский.
– Что же так?
– Да так – нездоровится.
Квашнин присмотрелся к лицу Шваньского и выговорил:
– Да, лицо у вас нехорошее. Лихорадка, должно быть?
Шваньский молчал.
– Напрасно вы с нами вчера не повеселились. Да вы, может, не знаете, что и приключилось-то?
– Знаю, – мыкнул Шваньский.
– Каким образом?
– Люди слышали. Василий рассказал.
– Вы как об этом судите? – спросил Квашнин.
Шваньский поднял глаза на Квашнина, долго глядел ему в лицо странным взглядом и, наконец, выговорил:
– Петр Сергеевич! С вами можно, вы человек близкий. Вы Михаила Андреевича любите. С вами можно. Я, Петр Сергеевич, зарезан!..
Шваньский бросил полотенце, которое держал в руках, и начал стучать себе в грудь.
– Что вы! Что с вами? – изумился Квашнин.
– Такое происходит, такое творится!.. Что со мною вчера было – вы не можете себе представить. Да нет, не стану я говорить.
Шваньский обернулся, поднял полотенце с полу, стал его комкать, затем подошел к столу, начал стучать по нем кулаком и вскрикивать:
– Не стану я говорить! И буду молчать, покудова все не стресется, покудова все кверху ногами не полетит! Буду, как рыба, молчать, хоть околею, да промолчу!
– Да что вы, Иван Андреевич? Ведь ничего не поймешь.
– Воистину ничего не поймешь! – отозвался Шваньский. – Да не стану я говорить… Смотрите, к вечеру все пойдет к черту!
– Да что все-то?
– Все, все. И я, и Михаил Андреевич, и граф Аракчеев, – все к черту полетим.
– Что вы! При чем же тут граф Аракчеев? Вы с ума сошли.
– Воистину, Петр Сергеевич: либо я сам сошел с ума, либо весь Питер сошел с ума. Нет, нет! Лучше вы меня оставьте, а то проврусь…
И Шваньский схватил Квашнина за локти и стал выталкивать его из своей комнаты. Выдвинув его за порог, Шваньский затворил дверь и запер ее на ключ.
Квашнин, очутившись в прихожей, остановился и задумался.
«Стало быть, Иван Андреевич знает больше нашего, – подумал он. – Знает больше того, что знает Михаил Андреевич».
Квашнин медленно прошел снова в спальню. Шумский уже проснулся и, сидя на кровати, настолько задумался, что не заметил, как друг его вошел в горницу.
Когда Квашнин приблизился вплотную, Шумский очнулся, тотчас же оправился и заговорил спокойным голосом:
– Голова трещит от вина. Надо бы чаю поскорее. А какова погода? Что на дворе?
– Не знаю, – отозвался Квашнин, поняв по глазам Шуйского, что он принимает на себя личину спокойствия, а сам еще тревожнее, чем был вечером.
Пройдясь несколько раз по комнате мимо сидящего на кровати Шумского, Квашнин остановился перед ним и выговорил:
– Вот что, Михаил Андреевич: так оставлять нельзя. Это уже действительно совсем черт знает что. Ведь эдакого скандала или эдакой бессмыслицы никогда в Петербурге не бывало да и не будет. Надобно разыскать фон Энзе и порешить дело. Я тебя отговаривал, а теперь сам скажу: драться вам, – так драться! Или распутать дело иначе. А это же все бессмыслица: и ты жених, и он жених! Ведь тут сам черт ничего не поймет. Ведь не спьяна же он похвастал.
– Нет! Это верно! – глухо, но твердо произнес Шумский. – Барон дал мне свое согласие, а не ее… Ева любит его… Ну! Ну, и тайно дала ему свое согласие. Может быть, она бежит и они обвенчаются.
– Разве она не давала тебе своего согласия?
– Дала! Она руку протянула… Я целовал. Ах, я, право, ничего… ничего я не понимаю. Я только чую, что творится нечто особенное… Будто гроза идет… Шваньский и тот стал какие-то загадки загадывать.
– Да, Иван Андреевич чуден… – начал было Квашнин, но запнулся, боясь еще более встревожить приятеля.
В эту минуту Шумский услыхал голоса в соседней комнате и вспомнил, или скорее, догадался, что это были заночевавшие гости. Он сделал нетерпеливое движение.
– Ах, Петя, избавь меня от них, – выговорил он досадливо. – Спровадь как-нибудь, скажи, что я хвораю, что ли.
– Тут и Ханенко, – заметил Квашнин.
– Ну, его, конечно, проведи сюда, а тех, пожалуйста, спровадь.
Через час в квартире было уже прибрано. Шумский и его два приятеля умылись, прибрались и сидели за чаем. Разговор не клеился. Шумский был тревожен и озабочен. Квашнин, отчасти, даже печален, а Ханенко все еще оставался под влиянием ночной попойки. Обыкновенное добродушие исчезло с его лица. Оно как-то распухло, глаза были красные, смотрели глупо, он часто похрапывал и кашлял, как если б у него болело горло. Он уже несколько раз повторил, что «эдакой мерзости, т. е. пьянства, на свете нет другой».
Друзья решили, для того, чтобы выяснить все обстоятельства, капитан поедет к фон Энзе или к Мартенсу и прямо спросит, был ли такой обед и поздравляли ли улана с женитьбой на баронессе Нейдшильд.
– Хоть оно и нелепо, – заметил Квашнин, – да ничего другого не выдумаешь.
Капитан уже собирался выезжать из дому по поручению Шуйского, когда кто-то подъехал к крыльцу на извозчике. Шумский, глянув в окно, ахнул и выговорил:
– Антип! Лакей его! Барона лакей!
Пока отворяли дверь, Шумский в нетерпении вышел в столовую. Ханенко прошел вперед и уже надевал шинель. Квашнин стал в дверях и крикнул:
– Капитан! Вы не прохлажайтесь! Поскорее с ответом сюда.
– Ладно, ладно! – отозвался капитан.
В эту минуту Копчик получил из рук Антипа большой пакет с огромной гербовой печатью и передал барину. На пакете после адреса стояло «в собственные руки», а внизу подпись: «от барона Нейдшильда». Пакет был довольно объемистый.
Шумский взял письмо в руки, и сердце затрепетало в нем, будто предчувствием.
– Куда же он! А ответ? – произнес Шумский, видя, что Антип выходит уже на улицу.
– Он сказывает, ответа не приказано дожидаться, – отозвался Васька.
Шумский вертел в руках большой пакет и не решался его открывать. Затем он выговорил глухо:
– Капитан, обождите, идите-ка сюда.
Шумский двинулся к себе в кабинет, а оба приятеля последовали за ним. Молодой человек положил пакет на стол и сел около него. Оба офицера стояли над ним, тоже несколько смущаясь. Но, наконец, Ханенко выговорил спокойно:
– Михаил Андреевич! Полно бабиться! Что же зря себя тревожить? Может, тут и нет ничего. Разверните, да поглядите… а там уж и…
– Это чудо, – заговорил Шумский сдавленным голосом. – Это недаром. В одном городе: мог бы приехать, меня вызвать. Большущий пакет! Нет, я чую – тут смерть моя. Тут конец всему…
Шумский вдруг протянул руку, сорвал пакет, развернул три листика, исписанных кругом довольно мелко. Он прочел первые несколько строк, затем перевернул еще листик, взглянул в середину письма, затем взглянул в самый конец и руки его опустились, лицо покрылось смертельною бледностью.
– Что же, что?!.– вскрикнул Квашнин.
– Верно! – едва слышно прошептал Шумский. – Фон Энзе! Все – он! Что – не знаю, но это – отказ.
– Да вы прочтите, – вступился Ханенко. – Не может быть. Только что согласие дано и уже слово назад – отказ! Христос с вами. Вы прочтите.
Шумский снова начал проглядывать письмо, быстро, как бы ловя глазами только один смысл содержания, и затем, опрокинувшись на спинку кресла, выронил на пол все три исписанных листка.
Через мгновение он взял себя за голову и глубоко вздохнул, почти простонал.
Друзья сели около него, переглядываясь между собой, и молчали, не зная, что сказать.
XLVIII
Успокоясь и прийдя в себя, Шумский обвел глазами обоих приятелей и выговорил тверже.
– Возьмите, читайте вслух. Я не могу.
Он поднял упавшие листки и передал их Квашнину, который быстро начал читать красивый и разборчивый почерк барона.
Письмо было чрезвычайно пространно и хотя толково написано, но витиевато и фигурно, с претензиями на то, что очень любил барон – le style epistolaire. Вдобавок письмо было в третьем лице.
Барон писал, что несмотря на данное им слово и согласие на брак дочери, он должен взять это слово назад и не только отказать г. Шумскому, но одновременно с этим отказом согласиться на бракосочетание баронессы с дальним их родственником фон Энзе. Действовать так странно и необычно для дворянина барон принужден вследствие чрезвычайно исключительных обстоятельств. Фон Энзе представил барону доказательства первостепенной важности того, что баронесса никоим образом не должна стать женою г. Шумского.
Разъяснения этих едва вероятных, подавляющих обстоятельств барон не желает, так как оно поведет только к огласке и соблазну. Барон не удивится, если узнает, что сам г. Шумский в полном неведении той причины, которая понуждает его, барона, взять свое слово назад.
Баронесса Нейдшильд, дворянка, принадлежащая к одному из древнейших родов Финляндии, она последний отпрыск знаменитой и славной в шведской истории фамилии Нейдшильдов, которые были в родстве с потомками Густава Вазы. И баронесса, как праправнучка Вазы, не имеет права стать женою человека не равного с ней происхождения.
– Уй, батюшки! – не выдержал Ханенко, – Вазы-то зачем он приплел? До горшков дело дойдет…
Квашнин нетерпеливо махнул рукой на капитана и продолжал читать.
Барон говорил, что поспешил дать свое согласие на брак дочери с г. фон Энзе для того, чтобы прекратить всякие толки и скорее дать дочери законного заступника, так как он, в его года, уж не может рыцарски защищать дочь от злоязычия светского.
Затем особенно пространно и очень осторожно барон намекал, что он в настоящем, невероятно щекотливом случае готов даже на крайность, готов отказаться, что когда-либо соглашался на брак баронессы с Шуйским. Барон туманно объяснял, что в случае подобных вопросов и разговоров в обществе, он будет отвечать, что никогда не соглашался на этот брак и что если г. Шумский рассказал это кому-либо в Петербурге, то это была… ошибка!
Барон прибавлял, что если барон Нейдшильд действует в данном случае не совсем правильно, то он вынужден так поступать теми же поразительно невероятными обстоятельствами, которые г. Шумскому, быть может, даже и неведомы. В конце письма барон просил избавить его от личного посещения и от всяких объяснений и затем объявлял, что свадьба баронессы Евы последует в очень скором времени ради скорейшего прекращения всяких толков и пересудов в обществе.
Письмо было подписано длинной строчкой: Густав-Эрик-Христиан, барон фон Нейдшильд, Голм фон Голмквист, – Цур Олау.
Квашнин бросил письмо на стол, а Ханенко выговорил, как бы продолжая титулование:
– Абра-кадабра, турска-курка, польска-цурка, сивая ковурка…
– Да, канитель, – заметил Квашнин. – Размазал, половины не поймешь.
– Нет, совершенно все понятно, – выговорил Шумский глухо. – То, что нужно знать, то понятно. Отказ! А она – женою фон Энзе.
И Шумский вдруг разразился хохотом, которого его друзья еще ни разу не слыхали. Мороз продрал по коже добродушного Квашнина.
– И неужели же, – воскликнул Шумский, – все они думают, что она будет г-жею фон Энзе? Да не только его – я десять человек, двадцать человек убью. Я самое ее и себя застрелю, но никогда этой свадьбы не допущу.
Шумский встал, начал шарить в комоде, потом в письменном столе, потом раскрыл шкаф и на нижней полке достал небольшой красный ящик. Раскрыв его, он вынул пару пистолетов.
– Что ты хочешь делать? – изумился Квашнин.
– Что вы? – вскрикнул и капитан.
– Заряжу сейчас один из них и возьму с собой. Я заставлю его драться. Если он опять откажется, я ему приставлю пистолет ко лбу и положу на месте.
Друзья стали успокаивать и уговаривать Шумского.
Он молчал, но отсыпал пороху, выбирал пули и не обращал на них никакого внимания. Наконец, он обернулся к ним и произнес совершенно спокойно, улыбаясь той улыбкой, которую так не любил Квашнин и которой так боялась мамка Авдотья.
– Полно же. Ведь вы, как бабы какие, судите. Вы, точно, ничего не видите и ничего не понимаете. Неужто это так мудрено понять? У человека отнимают его жизнь. Он из чувства сохранения этой жизни защищается. Фон Энзе меня без ножа режет и хочет дорезать. Надо же мне себя защищать! Ну, я его и застрелю. Пойду я в солдаты, или пойду в каторгу, или в Камчатку. Ну, что ж из этого! Неужели же там хуже мне будет, нежели здесь в Петербурге сидеть и видеть счастие супругов фон Энзе. А ведь эта нареченная г-жа фон Энзе для меня – все! Уж, конечно, больше и дороже того, что называют жизнью! Жизнь – комедия! Ну, да что! – махнул Шумский рукой. – Не мешайте. Я не младенец, не мальчишка, и не выживший из ума старик, и не безумный. Если я действую, то действую с полным разумом.
Шумский быстро, но аккуратно зарядил пистолет, заколотил пулю, бросил было шомпол, но затем подумал секунду, взял еще пулю и забил в дуло – вторую.
– Эдак крепче будет, – рассмеялся он сухим смехом. – Вы, други мои, можете меня здесь обождать: через часа полтора, два, все будет кончено – я приеду и объясню вам, что фон Энзе согласился драться со мной. Или же, если до сумерек я не вернусь, так вы разузнайте, где я. По всей вероятности, буду арестован за убийство и буду где-нибудь сидеть. А там, дальше – что Бог даст! Да почем знать! Может быть, этот дуболом Аракчеев, тятенька мой, схлопочет и меня выгородит. Он, да я, – мы не простые люди: нам на Руси безобразничать можно, сколько душа примет. Только лады у нас разные.
Шумский спокойно оделся, положил пистолет в карман сюртука и бодро двинулся из квартиры. Друзья его стояли истуканами, переглядывались и не знали, что делать.
Когда Шумский уже надевал шинель и спускался на крыльцо, Квашнин догнал его и взволнованно вскрикнул:
– Михаил Андреевич! Еще раз – подумай. Не ходи с легким сердцем на такое дело!
– Я не с легким иду… – проговорил Шумский, делая над собой усилие, и хотел было что-то прибавить, но скулы его так затряслись, что он стиснул зубы и быстро спустился с крыльца.
Взяв извозчика, он выговорил с трудом:
– На Владимирскую. Гони. Рубль.
Извозчик, знавший барина Шумского, как и многие «ваньки» Большой Морской, погнал лошадь вскачь.
Через несколько минут молодой человек снова поднимался по лестнице в квартиру улана, снова позвонил, и тот же латыш отворил ему дверь.
– Барин? Фон Энзе? – произнес Шумский.
– Нету, – отозвался латыш.
– Врешь! – и Шумский двинулся.
– Ей-Богу, нету! Стойте! Куда вы?!.
Шумский ударом кулака сшиб с ног латыша и прошел в квартиру. Вместе с тем, он отстегнул пуговицы сюртука и ощупал ручку пистолета, как бы примериваясь.
Он прошел две-три комнаты и вошел в спальню улана – везде было пусто. За спальней виднелась маленькая ясеневая дверка. Он подошел к ней, оттолкнул ее, и глазам его представилась крошечная комнатка, в которой не было ничего особенного: в одном углу умывальный стол, в другом – стол с рапирами и масками.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33