Хоакин Каска, из Старой Кастилии, развернул платок и с умилением показал нам горсточку родной земли, которую он постоянно носит у себя на груди. Я не знаю, что может родить эта красная каменистая земля, в которой к тому же еще поблескивает соль, но он нежно касался ее пальцами, точно это был самый тучный чернозем.
Когда боцман просвистал к вечерней молитве, мы с сожалением разошлись по своим местам.
– Смотри-ка, – сказал Хуан Роса, тот самый, что сурово обошелся со мной, – а я думал, что все лигурийцы так же высокомерны и заносчивы, как и господин наш, адмирал.
Орниччо еще раньше завоевал расположение испанцев своим веселым и услужливым характером, а теперь и я все свое свободное время проводил с ними. Чуждались и меня, и Орниччо, пожалуй, только Педро Сальседа и Педро де Торресос.
Палубных матросов из них так и не получилось, а в личных услугах их адмирал не нуждался.
По вечерам мы собирались в помещении для матросов и рассказывали друг другу разные истории из своей жизни. Синьор Марио де Кампанилла также подчас принимал участие в наших беседах, а иногда я замечал, что даже шаги адмирала замедляются, когда он проходит мимо нас.
Через несколько дней выпадала моя очередь забавлять экипаж рассказом, и я с беспокойством ожидал этой минуты, так как до сих пор моя жизнь была очень бедна происшествиями.
По поручению адмирала, синьор Марио решил записывать наиболее достоверные из историй, передаваемых моряками, но некоторые, заметив его намерение, смущенно умолкали, и тогда нужно было все умение Орниччо, чтобы принудить их продолжать свой рассказ.
Другие же, наоборот, гордились, что их приключениями интересуется ученый человек, и говорили медленно, давая секретарю возможность в точности записать их речь.
Таким образом и был записан рассказ о путешествиях одного из матросов, англичанина Артура Лэкка, или, как его здесь все называют, Таллерте Лайэса.
Смелый моряк еще восемь лет назад достиг, по его словам, берегов неизвестного материка, лежащего на запад от Ирландии. Надо думать, что сильным штормом судно англичанина было прибито к берегам Азии.
Синьор Марио, Орниччо и я с интересом выслушали рассказ англичанина, а господин наш, не довольствуясь записью секретаря, сам несколько раз расспрашивал матроса о подробностях его путешествия.
ГЛАВА II,
в которой Франческо вспоминает о Плинии Младшем, а также о некоторых событиях своей жизни
24 августа мы проходили мимо Тенерифского мыса. Как я уже говорил, до сих пор нам еще не случалось испытать дурную погоду, противный ветер или сильное волнение.
И, когда утром этого дня, выйдя на палубу, я заметил, что над морем стоит тяжелая мгла, а матросы озабоченно поглядывают на небо, я решил, что собирается буря.
Но, как старательно я ни всматривался, на небе нельзя было разглядеть ни одного облачка, а поднявшийсяраньше сильный ветер внезапно спал. Итак, у нас не было причин тревожиться, и, однако, что-то тяжелое как бы висело в воздухе.
Странное чувство охватило всю команду, люди оставили работу и без дела слонялись по палубе, только господин наш спокойно, как всегда, беседовал с капитаном корабля.
– Не море и не небо должно нас тревожить, братец, – внезапно сказал проходивший мимо Орниччо. – Посмотри-ка на берег.
В это время корабль наш огибал мыс. Я увидел величественный пик Тенериф. Но я так и не понял слов Орниччо.
Вдруг страшный удар сотряс небо и землю и бросил меня на палубу. Подняться мне было не так уж легко, потому что огромные гладкие волны без шипения и плеска подносили корабль к самым небесам, для того чтобы тотчас же свергнуть его в бездну. И, так как в воздухе не было ни малейшего ветра, это было так страшно, что я закрыл лицо руками и закричал от ужаса. Мне казалось, что какие-то чудовища двигаются где-то в глубине моря и производят это странное волнение.
Я скатился к самому борту корабля и упал бы в воду, если бы господин не подошел ко мне и не помог подняться.
– Не бойся, мальчик, – сказал он, – мы далеко от берега, и извержение не причинит нам вреда.
И только в эту минуту мне на память пришла книга, в которой описываются точно такие же явления. Это повесть римлянина Плиния Младшего, а рассказывается в ней о гибели Помпеи.
Из вершины горы в самой глубине острова вырывались клубы багрового дыма* и взлетали огромные раскаленные камни. Потом все вдруг так ослепительно засверкало, что я зажмурил глаза.
Когда я получил возможность снова взглянуть на Тенериф, по обоим склонам горы уже текло пламя. Мне стало жарко, как подле горна кузнеца, и я повернул лицо к западу.
На оставленной в Гран-Канарии «Пинте» ремонт мало продвигался вперед, пока адмирал, вернувшись на Канарию, не понудил местных плотников и конопатчиков живее приняться за дело. Если бы я не видел этого собственными глазами, я никогда не поверил бы, что господин может сам строгать доски или ладить паруса. Дело в том, что остановкой в Гран-Канарии воспользовались и для того, чтобы сменить наконец паруса на «Нинье».
На Гомеру адмирал возвратился 2 сентября с уже приведенными в порядок «Ниньей» и «Пинтой».
6 сентября все три судна нашей маленькой флотилии вышли из гавани в Гомере. В этот же день нам повстречался испанский корабль, идущий с острова Ферро, куда мы направлялись. Капитан его предупредил господина, что неподалеку от Ферро нас ожидает засада из трех португальских кораблей. Замышляют они, как видно, что-то недоброе.
Господин ответил, что ничто не может его заставить уклониться с намеченного пути, и только уговоры братьев Пинсонов принудили его избежать этой неприятной встречи.
Адмирал когда-то предлагал свои услуги Португалии, еще раньше, чем испанцам. Король Жуан II, затянув тогда переговоры об экспедиции, тайком снарядил три судна, которые направились на запад. Но бог наказал португальцев за вероломство и послал им в пути такие ужасы, что они должны были вернуться.
Эта неприятная встреча так занимала людей нашей команды, что у нас только и было разговоров, что о ней. Приятно было слышать, что испанцы отдают должное храбрости и непреклонности адмирала.
– Я плавал на Азоры, – сказал матрос Бастидас, – и своими глазами видел лодку, выдолбленную из цельного дерева, которую прибило туда морским течением откуда-то с запада. Уже несколько лет я слышу, что где-то неподалеку на запад от Азоров находятся неведомые острова, но до господина адмирала никто не решился туда добраться.
– Слуга губернатора, – сказал Хуан Роса, – на Канарских островах тоже показывал мне такую лодку. Ее прибило морским течением три года назад.
– Жаль, что там не сидел живой индиец, – сказал Орниччо, – мы бы его расспросили подробно, пьют ли в Индии вино, потому что вот Хоакин Рогида беспокоится, что к концу плавания мы останемся без своей ежедневной порции.
– Я видел эту лодку, – сказал я, – но разве она похожа на те прекрасные индийские лодки с навесами для господ и отделениями для гребцов, которые описывают путешественники?
Орниччо, не отвечая, за плечи повернул меня к кучке матросов, которые, казалось, ждали нас.
– Сегодня твоя очередь занимать экипаж рассказом, – сказал он. – Сообщи им все, что ты вычитал в книгах об Индии и Катае, о храмах и лодках, и о городе с тысячей мостов, и о городе с золотыми крышами. Соедини вымыслы Мандевилля с рассказом Марко Поло, и друзья наши поверят, что ты лучший рассказчик на земле.
Матросы действительно уже давно поджидали нас, но со свойственной испанцам вежливостью не вмешивались в нашу беседу.
Я не воспользовался советом Орниччо, так как не хотел дурачить этих добрых людей, а решился рассказать, может быть, менее занимательное, но зато истинное происшествие из своей жизни.
В те времена, когда происходило описываемое мной, я был еще крошкой и поэтому передаю все исключительно со слов матери.
Случилось, что в наших местах прошла гнилая лихорадка, которая скосила почти половину населения. Моя мать ежедневно ставила свечи святой деве из Анастаджо, чтобы лихорадка миновала наш дом, но все-таки я заболел. В деревне уже не было ни лекаря, ни священника – обоих давно снесли на кладбище. Я лежал без всякой помощи. Отец и мать, стоя на коленях у постели, молились о моем выздоровлении.
В эту минуту в дверь постучали. Когда мать вышла, она увидала прокаженного. С холщовым мешком на голове и с колокольчиком в руке он стоял у нашего порога.
Мать с криком бросилась от него в дом.
– Жена моя, – сказал отец, – может быть, это господь бог хочет испытать нас, – и вышел к несчастному.
Оказалось, что мальчишки разбили камнями ему ногу, и он был лишен возможности продолжать свой путь.
Мать собственноручно омыла и перевязала ему раны, накормила его и наполнила его суму провизией. В благодарность за это бедняга, который раньше был цирюльником, научил ее, как пустить мне кровь. После этого у меня немного спал жар.
Когда несчастный, благословляя наш дом, ушел по направлению к лесу, мать сказала отцу:
– Я пойду спать в сарай, где раньше стояла корова. Когда ты заметишь у меня признаки этой болезни, положи мне в котомку хлеба и сыра, дай палку и колокольчик и выпроводи на дорогу. Но, может быть, господь не забудет доброе дело, и дитя наше выздоровеет.
Через два дня я, уже совершенно здоровый, бегал по улицам. И никто из моих родных не заболел проказой.
Наши односельчане, узнав о происшедшем, хотели изгнать моих родителей из Анастаджо, но уважение к моему отцу было так велико, что в конце концов их оставили в деревне, положившись на волю божью. И оба они не заразились. Отец мой расшибся насмерть, упав во время работы с крыши колокольни, а мать спустя несколько лет умерла от грудной жабы.
Однако до смерти матери с ней произошел еще один случай. Когда мне было десять лет, а отца моего уже не было в живых, мимо нашей деревни проносили рыцаря, заболевшего проказой. Его несли четверо слуг, носы и рты которых были завязаны тряпками, пропитанными уксусом. Впереди на лошади ехал человек, день и ночь бивший в колокол, и все жители, заслышав этот зловещий звон, прятались по домам.
Мать моя отправилась к носилкам, переменила на больном бинты и обмыла его тело. Сделала она это не для того, чтобы искушать господа, а в память о моем чудесном избавлении.
Она рассказывала, что болезнь совершенно не повредила прекрасного лица рыцаря, но так разъела его конечности, что, когда он сгибал руку, мясо расходилось на локте и была видна кость.
Моя мать прикасалась к несчастному, но бог вторично спас ее, и она не заболела.
Все выслушали мой рассказ с интересом, ни разу не перебив меня, и один только Хуан Яньес, прозванный Кротом, остался им недоволен.
– К чему ты рассказал эту ерунду, – спросил он, – и кого ты хочешь одурачить этим рассказом? Где это видано, чтобы прикасаться к прокаженному и не заболеть? Синьор Марио вмешался в наш спор.
– Нет, Яньес, это вполне возможно, – сказал он. – Есть люди, невосприимчивые к известного рода болезням. Я знал женщину, которая ухаживала за мужем, заболевшим чумой. Она ела с ним из одной посуды и все-таки осталась жива и здорова.
– Случается ли, синьор Марио, чтобы от родителей такая невосприимчивость к заразе передавалась и детям? – с интересом спросил Орниччо.
– Об этом я ничего точно не могу сказать, – ответил секретарь, – возможно, что так.
Яньес Крот отошел от нас, недовольно покачивая головой.
– Что лигурийцы – забияки и хвастуны, это мне давно известно, – сказал он, – а теперь оказывается, что они к тому же еще и лгуны.
Так как я в точности, со слов матери, передал описанные события, меня очень больно задело его недоверие.
ГЛАВА III
Жизнь па корабле и происшествие с картой адмирала
Адмирал так мало обращает на меня внимания, что я не могу судить о том, оправдываю ли я свое пребывание на корабле. Но, как бы то ни было, я стараюсь изо всех сил.
Я не обладаю ловкостью Орниччо, который с легкостью белки взбирается по мачте наверх, в сторожевую корзину.
Он несет дежурства по кораблю наравне с самыми опытными матросами, несмотря на то, что его положение, как и положение Сальседы и Торресоса, могло бы избавить его от этой тяжелой службы.
За время плавания я уже немного подучился управляться с парусами, но меня больше тянет к корабельным плотникам, и должен сказать, что все четырнадцать клеток для поросят сбиты моими собственными руками.
Наше судно, которое имело такой бравый вид в Палосе, почти ежедневно требует какой-нибудь починки, и мне редко приходится сидеть без дела.
Несмотря на то что, по словам адмирала, мы проделали только половину пути, часть снастей на «Санта-Марии» и «Пинте» пришла в негодность, а сторожевая корзина буквально разваливается у нас на глазах.
Часто, стоя на палубе, можно услышать, как скрипит и трещит корзина, или увидеть босую ногу провалившегося в дыру матроса.
Если я во время дежурства Орниччо не слышу веселой песенки моего друга, я с беспокойством поглядываю на это ветхое сооружение.
Кроме сторожевой службы по кораблю, Орниччо, как и я, помогает повару на кухне. Но, тогда как на моей обязанности лежит только чистка овощей и мытье посуды, Орниччо вместе с поваром ежедневно ломает себе голову, как бы из наших скудных припасов приготовить наиболее вкусные кушанья.
Хотя мы и запаслись птицей и скотом, команда получает мясные блюда только по воскресеньям, а господа чиновники и офицеры поглощают провизию в несметном количестве. Повар грозится, что скоро придет день, когда мы на обед получим только кусок сухаря да кружку воды.
Люди нашего экипажа, за редким исключением, были опытными моряками, и каждый из них знал, что такое спокойное и счастливое плавание долго продолжаться не может.
Из них, может быть, только я один предполагал, что судьба моряка не так страшна, как поют в песнях.
Видя испанцев, которые со свойственной этому народу грацией сидели, ходили или стояли, прислонясь к бортам, и сравнивая их долю с тяжелым трудом мужика или ремесленника, я в душе называл их лентяями.
Но эта покойная жизнь продолжалась только первые недели плавания.
Начиная с 6 сентября мы попали в полосу штиля, паруса наши не наполнялись ветром, и, несмотря на то что были пущены в ход боковые весла, флотилия наша очень медленно продвигалась вперед.
Еще труднее пришлось, когда 9 сентября нас встрети-ло противное течение. Матросы на веслах выбивались из сил и работали, как каторжники на галерах.
Для всего экипажа начались трудные дни, и даже господин наш, адмирал, ходил с озабоченным лицом и ежечасно спускался вниз и справлялся с картой.
Однако я ни разу не видел, чтобы его хоть на минуту оставила присущая ему ясность духа.
– Я должен только благодарить господа, что поднялся противный ветер, – как-то при мне сказал он синьору Марио, – иначе, видя, как нас неуклонно влечет вперед непрекращающийся попутный ветер, наши люди отчаялись бы, вообразив, что им уже никогда не удастся вернуться на родину.
Но, повторяю, частенько и господин ходил теперь с озабоченным лицом и то и дело справлялся с картой. Синьор Марио пояснил мне, что гораздо больше, чем тяготы пути, беспокоит адмирала забота об экипаже.
Надо, однако, отдать должное нашей команде: добрые люди все последние дни работали без устали.
Что касается меня, я тоже старался по мере своих сил быть полезным. Но вот пришел день, который и мне, и господину, и Орниччо, и синьору Марио принес большие огорчения.
Это произошло в понедельник, 10 сентября.
Недаром понедельник считается дурным днем. Повар наш с утра лежал в приступе лихорадки. Орниччо размешивал пищу в котле, а я занимался рубкой дров, когда прибежавший Хуан Родриго Бермехо закричал, что меня требует к себе адмирал.
– Только сними передник и хорошенько вымой руки, Ческо, – сказал он.
– Адмирал в большом гневе и только что упрекал своего секретаря за неаккуратность.
Я с быстротой молнии добежал до капитанской рубки, где мессир стоял перед столом.
Что он был в дурном настроении, я заметил тотчас же, так как господин крепко стиснул левой рукой кисть правой, что он делает всегда, когда в гневе желает удержать себя от лишних слов.
Я остановился перед ним и простоял молча время, достаточное для того, чтобы трижды прочитать «Аvе Мariа».
– Что ты сделал, негодный подмастерье! – вдруг крикнул адмирал резким голосом над самым моим ухом.
Внезапно я с ужасом заметил громадную дыру у себя на локте. Адмирал многократно предупреждал нас, чтобы мы бережно относились к своей одежде. «Я не хочу, – говорил он, – чтобы моя команда походила на португальских оборванцев, которые в дырявых карманах привозили жемчуг с Гвинейского побережья».
Так как я молчал, адмирал закричал еще более резко:
– Так-то ты выполняешь мои распоряжения! – и с такой силой потряс меня за плечо, что голова моя чуть не оторвалась от шеи.
– Я все это исправлю вечером, мессир, – пробормотал я, – я только что рубил дрова.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36