В итоге — разочарование как для меня, так и для них. Эмир вздохнул.
— Из опасения делать это плохо я совсем разучилась заниматься любовью, — продолжила девушка. — И многие мои подруги оказались в таком же положении. В глазах ее появилась решительность. — Тогда мы решили кое-что предпринять. Иначе наша страна и страны, подобные ей, могут в итоге потерять всякий вкус к жизни. Так как мы становимся все более невежественными, а наши наставники все больше уклоняются от своих обязанностей, мы решили брать уроки в другом месте. Проходить учебный курс за границей в течение нескольких недель или месяцев — в зависимости от продолжительности обучения. Мои подруги поручили мне провести предварительные исследования. Они собрали деньги, чтобы оплатить мою поездку. Поэтому я не могу подвести их.
Эмир вежливо поинтересовался:
— И что же вас заставило думать, что ваши так называемые летние курсы должны проходить именно в Петре, а не в каком-то другом месте? ,
— Я никогда не задумывалась над подобными вещами, — сухо ответила Миллисент. — Вчера (ей казалось, что это было вчера) я была в Петре и, как все дни вот уже неделю, бродила по самым опасным местам, чтобы кто-нибудь, как вы, украл меня. Чтобы это произошло, я должна была проявить большое терпение.
Она засмеялась:
— Да, легко сказать, «чтобы это произошло»!
Фавзи задумчиво наклонил голову.
— Вы хотите сказать, что бродили одна все это время в этом районе и с вами ничего плохого не случилось?
— И ничего хорошего, — подтвердила Миллисент. — Из чего я делаю вывод, что мне попадались только джентльмены. Или же я недостаточно хороша, чтобы на меня кто-нибудь польстился. — Жестом руки эмир дал понять, что как одно, так и другое предположение было настолько абсурдным, что их не стоило даже обсуждать.
— Прошу меня простить, — сказал эмир, — но боюсь, что я плохо понял цель вашей миссии. В случае, если бы вас кто-нибудь украл, — кто-нибудь, как я, или же, что более вероятно, какой-нибудь кочевник, — какую практическую пользу извлекли бы из этого девушки, которые вас сюда послали и которые ждут вашего возвращения?
— Если бы это был кочевник, такой опыт сам по себе позволил бы мне иметь мнение о том интересе, который мужчины-кочевники питают к женщине, и как это проявляется. Если же это был бы кто-нибудь, как вы, или, например, вы сами, я попросила бы принять по очереди всех моих подруг и держать их в своем окружении какое-то время, достаточное для того, чтобы они могли научиться тому, чему у себя дома их уже никто не думает учить.
Нечто похожее на проблеск интереса можно было прочесть в обычно непроницаемом и лишенном всякого любопытства взгляде эмира.
— Вы уже изучили возможности других стран? — спросил эмир.
— Нет. Мы посчитали разумным начать с вашей родины.
— И чему же я обязан такой чести, если вы позволите мне задать такой неблагодарный вопрос?
— Здесь у вас были написаны первые поэмы о любви. И у вас теперь есть время сочинять их, так как вы менее других стремитесь создавать роботов и следовать им.
С некоторой минуты с совершенно новым вниманием эмир смотрел на тунику Миллисент в том месте, откуда выпирали упругие и острые груди.
«Он знает, что под туникой у меня ничего нет и что я его не разыгрываю».
Беседа стала затухать, и эмир предложил прогуляться. Миллисент в ответ на это попросила показать ей его гарем, чем ввела в крайнее смущение хозяина. Однако она была так настойчива, что он сдался и направился в женскую часть дворца.
Успех, который Миллисент имела здесь, превзошел все ожидания. В несколько секунд она оказалась среди женщин, которые шумно выражали свой восторг, ощупывали ее своими маленькими пухлыми руками, выражали сожаление по поводу ее худобы. Радостные пленницы собирались уже испытать на посетительнице шампунь своего собственного изготовления, когда эмир решил, что настал момент избавить Миллисент от их забот.
Он никак не прокомментировал этот визит. Казалось, он был расстроен тем, что этот визит нарушил беседу, которая, по его мнению, должна была принести плоды. К счастью, Миллисент тут же пришла ему на помощь.
— Мой план внесет живую струю в существование вашего гарема, — воскликнула она. — Вашим женщинам будет приятно видеть время от времени вокруг себя новые лица.
— Но это доставит радость вашим подругам?, — с сомнением в голосе спросил властелин.
— Вы будете постоянно заниматься ими, — сказала девушка.
Так как они между тем возвратились в комнату, где спала Миллисент, достаточно было нескольких фраз такого рода, чтобы можно было сказать, что предварительный ритуал был соблюден. Эмир, однако, все еще казался нерешительным, поэтому Миллисент под предлогом, что должна постирать одежду, сняла ее с себя. Этот первый шаг позволил упростить их отношения, но так как мужчина не проявлял еще достаточной уверенности, его партнерша продолжала оставаться ведущей в игре. До самого ее окончания за ней оставалось преимущество в ведении наступательных действий. Миллисент в некотором смысле была более чем удовлетворена, однако у нее было желание, чтобы ее знатному любовнику удалось преодолеть свое хорошее воспитание и вести себя властно, решительно и пылко, как подобает истинному властелину песков, каковым он являлся.
Однако в этот день он оставил свою новую возлюбленную, не воспользовавшись далее ее позволением, чтобы испытать себя. Миллисент с надеждой ожидала следующего дня.
Властелин навещал ее в последующие дни. Казалось, он все больше ценил смелость и утонченность, к которым его поощряла Миллисент и которые, если судить по той готовности, с какой он предоставлял ей инициативу, были неведомы ему до встречи с ней. Она привыкла к этому церемониалу и при каждой новой встрече предоставляла ему возможность опробовать с ней новую эротическую позу. Ей достаточно было показать ее и дать понять ему, что она не возражает против этой позы, и тогда он чувствовал, что вправе идти вместе с ней таким путем. Мало-помалу он становился все более страстным и решительным, и Миллисент начала предвкушать наступление того дня, когда она сможет спокойно взять на себя роль ученицы и избавиться от ложного всезнайства.
Этот день, как она подумала, настал, когда однажды утром Фавзи пришел к ней раньше обычного. Лицо его было таинственным, он с трудом пытался что-то скрыть, глаза его блестели. Он легко и весело обнял ее за талию, чего никогда прежде не делал, и увлек ее в нечто похожее на вальс. Она положила свою светлую голову ему на грудь, ожидая с нетерпением и согласием, чтобы он повел себя так, как ему нравится, но он вдруг отстранил ее от себя и приветливо сказал:
— Идите скорее, я покажу вам сюрприз, который готовил всю неделю!
Миллисент снова надела тунику и последовала за ним. Она оказалась перед дверью, ведущей в женские покои.
— Закройте глаза, — приказал эмир, явно горя желанием пошутить. Когда он ей разрешил, Миллисент открыла глаза и какое-то мгновение не могла понять, что происходит.
Перед ней были выстроены все женщины властелина, которые глупо посмеивались и стояли прямо в напряженных позах. Все были одеты совершенно одинаково: ткань, покрой и цвет — в мини-платья, которые были точной копией с одежды Миллисент. Портниха не задумывалась над длиной: молодая англичанка нашла, что она сделала их очень короткими.
Значит, это был сюрприз, который эмир приготовил для нее: маскарад, чтобы посмеяться над ее манерой одеваться. Возможно, идея была не очень разумной, да и само зрелище толстых ляжек жен властелина — не совсем эстетичным, поэтому, подумала Миллисент, спектакль не очень удался, но нельзя же быть, успокаивала она себя, во всем требовательной и деликатной. Со своей стороны, она готова была от души посмеяться над шуткой эмира. К тому же, подумала она, посмеяться никогда не вредно.
Ей тем не менее было легко воспринимать эту шутку, так как она никогда не стыдилась укороченных размеров своего платья и у нее не было основания думать, что мужчины в глубине души страдали от вида ее красивых ног, полностью выставленных напоказ.
Она повернулась к эмиру с иронической улыбкой. Но прежде чем она успела сказать ему о своем впечатлении, хозяин дома с лицом, сияющим от удовлетворения, спросил:
— Теперь вы догадались, почему я приказал вас украсть? Надеюсь, вы не осудите меня за это?
Восторг его увеличивался, и он воскликнул:
— Видите, как все хорошо сложилось: узнав вас, я одним выстрелом убил двух зайцев.
Миллисент ничего не могла понять. Между тем властелин не умолкал:
— Вначале я намеревался лишь обновить наряды моих жен. И мне нужен был образец. И теперь они не будут белыми воронами, когда окажутся в Англии.
— В Англии? — удивилась девушка.
— Да, мы можем отправиться туда немедленно. Мне не терпится сделать это. Конечно, если вам это приятно, можете совершить путешествие с нами, — вежливо добавил он.
Миллисент подумала, что некоторые вещи требовали еще разъяснения.
— У меня достаточно времени, — начала она и затем добавила: — Каникулы мои еще не закончились. Впрочем, если у вас там есть дела… И вы считаете разумным везти с собой всех?
— Именно поэтому я туда отправляюсь, — воскликнул эмир. — И эту мысль подали мне вы: я везу их, чтобы они могли научиться. Научиться тому, что знаете вы. Я нашел эти вещи такими удивительными, что хочу, чтобы и они познали их.
И добавил, расчувствовавшись:
— Это поможет мне вспоминать о вас, когда я возвращусь.
Миллисент неожиданно почувствовала себя беспомощной, однако не сдавалась:
— А… мои подруги, которые рассчитывали приехать сюда после меня?
Эмир вновь почувствовал себя смущенным. Он тихо пробормотал:
— Я же говорил вам: жизнь дорогая, налоги…
Потом вдруг взбодрился и весело сказал:
— Можете познакомить меня с ними, когда, я буду в Лондоне. Не сомневаюсь, что я многому могу научиться.
Однако девушка резко оборвала его.
— А их? — спросила она, взглядом показывая на все еще стоящих смирно женщин. — Кто возьмется за их образование?
— Кто? — удивился господин. — Ну ясно, что те же мужчины, которым вы обязаны своим образованием! Несомненно, это люди достойные, если судить по вашим знаниям.
На этот раз Миллисент растерялась. Наконец она сказала:
— Я не знала, что арабы — люди таких широких взглядов. Эмир Фавзи улыбнулся:
— Набатеи, наши предки, считали своих жен частью самих себя…
СЛИЯНИЕ
Я — прекрасна. Ни одна грудь смертной женщины не может соперничать с моими мраморными грудями, сделавшимися гладкими в результате прикосновения дождевых струй и губ.
Я — прекрасна, и у меня никогда не было натурщицы. Даже неизвестный художник, который изваял меня, не признал бы во мне Афродиту, сводившую его с ума. И если бы не песок, постоянно трущий меня, только те, кто в течение миллионов ночей отдавал мне свои ласки, могли бы признать себя истинными творцами шедевра, каким являюсь я.
Я — прекрасна: мой черный лобок на моем белом теле хранит следы грубых морщинистых рук пастухов, а мои глубокие ягодицы источают ароматы их ночной любви. Весь день, привязанные к своим пасущимся овцам, они держат в руках свои члены, сдерживая желание и мечтая обо мне. После захода солнца они обхватывают мой бюст своими волосатыми руками, гладят мои груди своими ладонями и кусают мои плечи. Они прижимаются животами к моим бокам. Пористое углубление моих ягодиц принимает их мужскую силу. Один за другим всю ночь они подходят ко мне. Моя бессловесная услужливость оправдывает их ожидания. Мое сердце не издает ударов, которые могли бы отвлечь их от испытываемого сладострастия. Я не издаю вздохов, которые могли бы нарушить их монолог. Я ничего не прошу из того, что могли бы потребовать женщина или животное. Поэтому они не могут желать другой любовницы, кроме меня.
Их страсть и варварское наслаждение иссякнут лишь с утренней прохладой, нисколько не смягчив мои мраморные органы. Это — недоступный предмет, я остаюсь верной самой себе. Слишком много знаменитых любовников наслаждались моим горячим камнем, чтобы я могла удовлетвориться от слабых прикосновений. Я никогда не дам овладеть мною желанию, которое могла бы удовлетворить живая плоть. Никогда живая плоть не лишит девственности продажное божество, в которое превратилась я.
Я не знаю, кто из глыбы камня изваял мое тело. Я обнаружила себя побелевшей от солнца и ветра на скалистой возвышенности. Чуть ниже, в гротах, которые служили музеем, находились другие бюсты, менее прекрасные, которые охранялись. Эта статуя, которую никто не сторожил, не была, однако, никем украдена.
И я взяла ее. Не как воровка, чтобы украсить свой дом или продать, а потому, что это была я. Я сделала из нее свое тело.
Прежде я была ничем, я скрывалась. Никто ко мне не прикасался, я бы так никогда и не почувствовала чьего-либо прикосновения. Как я могла быть любимой и как могла любить, если у меня не было тела, которого я могла бы желать? Почему я должна была довольствоваться единственным — своей красотой?
Ради любви я стала ею. Мои спина, бедра, живот являются только что родившимся повторением ее красоты.
Это упругое тело принадлежит мне, у которой никогда не было подобного. Гордость за мою неестественную красоту меня опьяняет. Что в общем я имею? Я не могу любить!
Любящая себя, я не имею рук, чтобы обнять себя. Я напрасно ожидаю единственного удовольствия, которое желаю познать: это чувствовать ласки рук, которых мне не могла дать покалеченная статуя.
И как я могу погладить свой половой орган, чья тайна влечет меня, между этими отсутствующими ногами, которые я не могу раздвинуть?
Но, по меньшей мере, я уверена в том, что — прекрасна, я, которая, чтобы видеть себя, может лишь воспользоваться потерянными глазами своего обезглавленного бюста.
Лицо, которого мне не хватает и которое отдельно покоится на стене, внимательно рассматривает та, что им обладает.
Это — молоденькая девушка, чьи босые красивые ноги и тонкие руки торчат из-под туники из темного грубого полотна, скроенной в виде мешка с прорезью на месте шеи. Две другие прорези, будто сделанные ударами ножа, служат рукавами. Зрители, которые собрались вокруг нее, уделяли, однако, меньше внимания ее необычному одеянию, чем схожести — настолько полной, что она казалась неестественной, — между ее лицом и рисунком, который она рассматривала.
И то, и другое находилось на одном и том же уровне и имело одни и те же размеры.
Я приблизилась к девушке и спросила ее, не может ли она назвать мне имя художника, автора этого рисунка. Когда она позировала ему?
Девушка подернулась, чтобы посмотреть на меня: молчаливая улыбка превратила неземные черты ее лица в необычайную красоту, которую я могла бы любить бесконечно. Мне показалось, что незнакомка, возможно, не поняла моего вопроса, но она уже отвернулась, потеряв ко мне всякий интерес.
Один из мужчин, который услышал мой вопрос к девушке, сказал, что портрет был написан век назад и что поэтому невероятно, чтобы девушка могла позировать художнику. Другой высказал предположение, что натурщица, возможно, была прародительницей девушки, так как трудно было вообразить, что подобная схожесть может быть лишь результатом совпадения. Директор галереи, в свою очередь, заявил, что этот вопрос следует выяснить и что он созовет фотографов и журналистов, чтобы сделать достоянием общественности этот необычный факт. Одна женщина с грубыми замашками взяла пальцами острый подбородок героини, попыталась отбросить назад ее волосы и спросила ее, из какой страны она приехала.
Девушка резким движением головы освободилась от руки женщины и бросила на нее презрительный взгляд.
— Она не говорит на нашем языке, — заявила женщина.
Затем с наглостью, которая шокировала меня, она овладела плетеной из веревок сумкой девушки и извлекла оттуда кошелек, открыла, исследовала содержимое и сообщила:
— Я же вам говорила, она — ирландка.
Толпа тут же принялась обсуждать невозможность того, чтобы сумасшедший художник из Умбрии, умерший в двадцатилетнем возрасте, который никогда не покидал селения, где родился и куда никогда никто не заезжал, мог познакомиться с женщиной-ирландкой и чтобы этот эпизод личной жизни не стал известен его биографам, которые бы, в свою очередь, не поведали об этом потомкам. Было доподлинно известно, что эти люди не оставили неосвещенным ни одного факта этой бедной жизни. Кроме того, они установили — и это невозможно было оспорить, — что художник никогда не пользовался натурщицами. Портреты, исполненные им, соответствовали тем, кто представал перед его внутренним взором, что создавалось его больным воображением и призраками, осаждавшими его. Ни одно реальное лицо не было для него источником вдохновения.
Все тут же заговорили разом, стараясь показать свою эрудицию.
1 2 3 4 5 6
— Из опасения делать это плохо я совсем разучилась заниматься любовью, — продолжила девушка. — И многие мои подруги оказались в таком же положении. В глазах ее появилась решительность. — Тогда мы решили кое-что предпринять. Иначе наша страна и страны, подобные ей, могут в итоге потерять всякий вкус к жизни. Так как мы становимся все более невежественными, а наши наставники все больше уклоняются от своих обязанностей, мы решили брать уроки в другом месте. Проходить учебный курс за границей в течение нескольких недель или месяцев — в зависимости от продолжительности обучения. Мои подруги поручили мне провести предварительные исследования. Они собрали деньги, чтобы оплатить мою поездку. Поэтому я не могу подвести их.
Эмир вежливо поинтересовался:
— И что же вас заставило думать, что ваши так называемые летние курсы должны проходить именно в Петре, а не в каком-то другом месте? ,
— Я никогда не задумывалась над подобными вещами, — сухо ответила Миллисент. — Вчера (ей казалось, что это было вчера) я была в Петре и, как все дни вот уже неделю, бродила по самым опасным местам, чтобы кто-нибудь, как вы, украл меня. Чтобы это произошло, я должна была проявить большое терпение.
Она засмеялась:
— Да, легко сказать, «чтобы это произошло»!
Фавзи задумчиво наклонил голову.
— Вы хотите сказать, что бродили одна все это время в этом районе и с вами ничего плохого не случилось?
— И ничего хорошего, — подтвердила Миллисент. — Из чего я делаю вывод, что мне попадались только джентльмены. Или же я недостаточно хороша, чтобы на меня кто-нибудь польстился. — Жестом руки эмир дал понять, что как одно, так и другое предположение было настолько абсурдным, что их не стоило даже обсуждать.
— Прошу меня простить, — сказал эмир, — но боюсь, что я плохо понял цель вашей миссии. В случае, если бы вас кто-нибудь украл, — кто-нибудь, как я, или же, что более вероятно, какой-нибудь кочевник, — какую практическую пользу извлекли бы из этого девушки, которые вас сюда послали и которые ждут вашего возвращения?
— Если бы это был кочевник, такой опыт сам по себе позволил бы мне иметь мнение о том интересе, который мужчины-кочевники питают к женщине, и как это проявляется. Если же это был бы кто-нибудь, как вы, или, например, вы сами, я попросила бы принять по очереди всех моих подруг и держать их в своем окружении какое-то время, достаточное для того, чтобы они могли научиться тому, чему у себя дома их уже никто не думает учить.
Нечто похожее на проблеск интереса можно было прочесть в обычно непроницаемом и лишенном всякого любопытства взгляде эмира.
— Вы уже изучили возможности других стран? — спросил эмир.
— Нет. Мы посчитали разумным начать с вашей родины.
— И чему же я обязан такой чести, если вы позволите мне задать такой неблагодарный вопрос?
— Здесь у вас были написаны первые поэмы о любви. И у вас теперь есть время сочинять их, так как вы менее других стремитесь создавать роботов и следовать им.
С некоторой минуты с совершенно новым вниманием эмир смотрел на тунику Миллисент в том месте, откуда выпирали упругие и острые груди.
«Он знает, что под туникой у меня ничего нет и что я его не разыгрываю».
Беседа стала затухать, и эмир предложил прогуляться. Миллисент в ответ на это попросила показать ей его гарем, чем ввела в крайнее смущение хозяина. Однако она была так настойчива, что он сдался и направился в женскую часть дворца.
Успех, который Миллисент имела здесь, превзошел все ожидания. В несколько секунд она оказалась среди женщин, которые шумно выражали свой восторг, ощупывали ее своими маленькими пухлыми руками, выражали сожаление по поводу ее худобы. Радостные пленницы собирались уже испытать на посетительнице шампунь своего собственного изготовления, когда эмир решил, что настал момент избавить Миллисент от их забот.
Он никак не прокомментировал этот визит. Казалось, он был расстроен тем, что этот визит нарушил беседу, которая, по его мнению, должна была принести плоды. К счастью, Миллисент тут же пришла ему на помощь.
— Мой план внесет живую струю в существование вашего гарема, — воскликнула она. — Вашим женщинам будет приятно видеть время от времени вокруг себя новые лица.
— Но это доставит радость вашим подругам?, — с сомнением в голосе спросил властелин.
— Вы будете постоянно заниматься ими, — сказала девушка.
Так как они между тем возвратились в комнату, где спала Миллисент, достаточно было нескольких фраз такого рода, чтобы можно было сказать, что предварительный ритуал был соблюден. Эмир, однако, все еще казался нерешительным, поэтому Миллисент под предлогом, что должна постирать одежду, сняла ее с себя. Этот первый шаг позволил упростить их отношения, но так как мужчина не проявлял еще достаточной уверенности, его партнерша продолжала оставаться ведущей в игре. До самого ее окончания за ней оставалось преимущество в ведении наступательных действий. Миллисент в некотором смысле была более чем удовлетворена, однако у нее было желание, чтобы ее знатному любовнику удалось преодолеть свое хорошее воспитание и вести себя властно, решительно и пылко, как подобает истинному властелину песков, каковым он являлся.
Однако в этот день он оставил свою новую возлюбленную, не воспользовавшись далее ее позволением, чтобы испытать себя. Миллисент с надеждой ожидала следующего дня.
Властелин навещал ее в последующие дни. Казалось, он все больше ценил смелость и утонченность, к которым его поощряла Миллисент и которые, если судить по той готовности, с какой он предоставлял ей инициативу, были неведомы ему до встречи с ней. Она привыкла к этому церемониалу и при каждой новой встрече предоставляла ему возможность опробовать с ней новую эротическую позу. Ей достаточно было показать ее и дать понять ему, что она не возражает против этой позы, и тогда он чувствовал, что вправе идти вместе с ней таким путем. Мало-помалу он становился все более страстным и решительным, и Миллисент начала предвкушать наступление того дня, когда она сможет спокойно взять на себя роль ученицы и избавиться от ложного всезнайства.
Этот день, как она подумала, настал, когда однажды утром Фавзи пришел к ней раньше обычного. Лицо его было таинственным, он с трудом пытался что-то скрыть, глаза его блестели. Он легко и весело обнял ее за талию, чего никогда прежде не делал, и увлек ее в нечто похожее на вальс. Она положила свою светлую голову ему на грудь, ожидая с нетерпением и согласием, чтобы он повел себя так, как ему нравится, но он вдруг отстранил ее от себя и приветливо сказал:
— Идите скорее, я покажу вам сюрприз, который готовил всю неделю!
Миллисент снова надела тунику и последовала за ним. Она оказалась перед дверью, ведущей в женские покои.
— Закройте глаза, — приказал эмир, явно горя желанием пошутить. Когда он ей разрешил, Миллисент открыла глаза и какое-то мгновение не могла понять, что происходит.
Перед ней были выстроены все женщины властелина, которые глупо посмеивались и стояли прямо в напряженных позах. Все были одеты совершенно одинаково: ткань, покрой и цвет — в мини-платья, которые были точной копией с одежды Миллисент. Портниха не задумывалась над длиной: молодая англичанка нашла, что она сделала их очень короткими.
Значит, это был сюрприз, который эмир приготовил для нее: маскарад, чтобы посмеяться над ее манерой одеваться. Возможно, идея была не очень разумной, да и само зрелище толстых ляжек жен властелина — не совсем эстетичным, поэтому, подумала Миллисент, спектакль не очень удался, но нельзя же быть, успокаивала она себя, во всем требовательной и деликатной. Со своей стороны, она готова была от души посмеяться над шуткой эмира. К тому же, подумала она, посмеяться никогда не вредно.
Ей тем не менее было легко воспринимать эту шутку, так как она никогда не стыдилась укороченных размеров своего платья и у нее не было основания думать, что мужчины в глубине души страдали от вида ее красивых ног, полностью выставленных напоказ.
Она повернулась к эмиру с иронической улыбкой. Но прежде чем она успела сказать ему о своем впечатлении, хозяин дома с лицом, сияющим от удовлетворения, спросил:
— Теперь вы догадались, почему я приказал вас украсть? Надеюсь, вы не осудите меня за это?
Восторг его увеличивался, и он воскликнул:
— Видите, как все хорошо сложилось: узнав вас, я одним выстрелом убил двух зайцев.
Миллисент ничего не могла понять. Между тем властелин не умолкал:
— Вначале я намеревался лишь обновить наряды моих жен. И мне нужен был образец. И теперь они не будут белыми воронами, когда окажутся в Англии.
— В Англии? — удивилась девушка.
— Да, мы можем отправиться туда немедленно. Мне не терпится сделать это. Конечно, если вам это приятно, можете совершить путешествие с нами, — вежливо добавил он.
Миллисент подумала, что некоторые вещи требовали еще разъяснения.
— У меня достаточно времени, — начала она и затем добавила: — Каникулы мои еще не закончились. Впрочем, если у вас там есть дела… И вы считаете разумным везти с собой всех?
— Именно поэтому я туда отправляюсь, — воскликнул эмир. — И эту мысль подали мне вы: я везу их, чтобы они могли научиться. Научиться тому, что знаете вы. Я нашел эти вещи такими удивительными, что хочу, чтобы и они познали их.
И добавил, расчувствовавшись:
— Это поможет мне вспоминать о вас, когда я возвращусь.
Миллисент неожиданно почувствовала себя беспомощной, однако не сдавалась:
— А… мои подруги, которые рассчитывали приехать сюда после меня?
Эмир вновь почувствовал себя смущенным. Он тихо пробормотал:
— Я же говорил вам: жизнь дорогая, налоги…
Потом вдруг взбодрился и весело сказал:
— Можете познакомить меня с ними, когда, я буду в Лондоне. Не сомневаюсь, что я многому могу научиться.
Однако девушка резко оборвала его.
— А их? — спросила она, взглядом показывая на все еще стоящих смирно женщин. — Кто возьмется за их образование?
— Кто? — удивился господин. — Ну ясно, что те же мужчины, которым вы обязаны своим образованием! Несомненно, это люди достойные, если судить по вашим знаниям.
На этот раз Миллисент растерялась. Наконец она сказала:
— Я не знала, что арабы — люди таких широких взглядов. Эмир Фавзи улыбнулся:
— Набатеи, наши предки, считали своих жен частью самих себя…
СЛИЯНИЕ
Я — прекрасна. Ни одна грудь смертной женщины не может соперничать с моими мраморными грудями, сделавшимися гладкими в результате прикосновения дождевых струй и губ.
Я — прекрасна, и у меня никогда не было натурщицы. Даже неизвестный художник, который изваял меня, не признал бы во мне Афродиту, сводившую его с ума. И если бы не песок, постоянно трущий меня, только те, кто в течение миллионов ночей отдавал мне свои ласки, могли бы признать себя истинными творцами шедевра, каким являюсь я.
Я — прекрасна: мой черный лобок на моем белом теле хранит следы грубых морщинистых рук пастухов, а мои глубокие ягодицы источают ароматы их ночной любви. Весь день, привязанные к своим пасущимся овцам, они держат в руках свои члены, сдерживая желание и мечтая обо мне. После захода солнца они обхватывают мой бюст своими волосатыми руками, гладят мои груди своими ладонями и кусают мои плечи. Они прижимаются животами к моим бокам. Пористое углубление моих ягодиц принимает их мужскую силу. Один за другим всю ночь они подходят ко мне. Моя бессловесная услужливость оправдывает их ожидания. Мое сердце не издает ударов, которые могли бы отвлечь их от испытываемого сладострастия. Я не издаю вздохов, которые могли бы нарушить их монолог. Я ничего не прошу из того, что могли бы потребовать женщина или животное. Поэтому они не могут желать другой любовницы, кроме меня.
Их страсть и варварское наслаждение иссякнут лишь с утренней прохладой, нисколько не смягчив мои мраморные органы. Это — недоступный предмет, я остаюсь верной самой себе. Слишком много знаменитых любовников наслаждались моим горячим камнем, чтобы я могла удовлетвориться от слабых прикосновений. Я никогда не дам овладеть мною желанию, которое могла бы удовлетворить живая плоть. Никогда живая плоть не лишит девственности продажное божество, в которое превратилась я.
Я не знаю, кто из глыбы камня изваял мое тело. Я обнаружила себя побелевшей от солнца и ветра на скалистой возвышенности. Чуть ниже, в гротах, которые служили музеем, находились другие бюсты, менее прекрасные, которые охранялись. Эта статуя, которую никто не сторожил, не была, однако, никем украдена.
И я взяла ее. Не как воровка, чтобы украсить свой дом или продать, а потому, что это была я. Я сделала из нее свое тело.
Прежде я была ничем, я скрывалась. Никто ко мне не прикасался, я бы так никогда и не почувствовала чьего-либо прикосновения. Как я могла быть любимой и как могла любить, если у меня не было тела, которого я могла бы желать? Почему я должна была довольствоваться единственным — своей красотой?
Ради любви я стала ею. Мои спина, бедра, живот являются только что родившимся повторением ее красоты.
Это упругое тело принадлежит мне, у которой никогда не было подобного. Гордость за мою неестественную красоту меня опьяняет. Что в общем я имею? Я не могу любить!
Любящая себя, я не имею рук, чтобы обнять себя. Я напрасно ожидаю единственного удовольствия, которое желаю познать: это чувствовать ласки рук, которых мне не могла дать покалеченная статуя.
И как я могу погладить свой половой орган, чья тайна влечет меня, между этими отсутствующими ногами, которые я не могу раздвинуть?
Но, по меньшей мере, я уверена в том, что — прекрасна, я, которая, чтобы видеть себя, может лишь воспользоваться потерянными глазами своего обезглавленного бюста.
Лицо, которого мне не хватает и которое отдельно покоится на стене, внимательно рассматривает та, что им обладает.
Это — молоденькая девушка, чьи босые красивые ноги и тонкие руки торчат из-под туники из темного грубого полотна, скроенной в виде мешка с прорезью на месте шеи. Две другие прорези, будто сделанные ударами ножа, служат рукавами. Зрители, которые собрались вокруг нее, уделяли, однако, меньше внимания ее необычному одеянию, чем схожести — настолько полной, что она казалась неестественной, — между ее лицом и рисунком, который она рассматривала.
И то, и другое находилось на одном и том же уровне и имело одни и те же размеры.
Я приблизилась к девушке и спросила ее, не может ли она назвать мне имя художника, автора этого рисунка. Когда она позировала ему?
Девушка подернулась, чтобы посмотреть на меня: молчаливая улыбка превратила неземные черты ее лица в необычайную красоту, которую я могла бы любить бесконечно. Мне показалось, что незнакомка, возможно, не поняла моего вопроса, но она уже отвернулась, потеряв ко мне всякий интерес.
Один из мужчин, который услышал мой вопрос к девушке, сказал, что портрет был написан век назад и что поэтому невероятно, чтобы девушка могла позировать художнику. Другой высказал предположение, что натурщица, возможно, была прародительницей девушки, так как трудно было вообразить, что подобная схожесть может быть лишь результатом совпадения. Директор галереи, в свою очередь, заявил, что этот вопрос следует выяснить и что он созовет фотографов и журналистов, чтобы сделать достоянием общественности этот необычный факт. Одна женщина с грубыми замашками взяла пальцами острый подбородок героини, попыталась отбросить назад ее волосы и спросила ее, из какой страны она приехала.
Девушка резким движением головы освободилась от руки женщины и бросила на нее презрительный взгляд.
— Она не говорит на нашем языке, — заявила женщина.
Затем с наглостью, которая шокировала меня, она овладела плетеной из веревок сумкой девушки и извлекла оттуда кошелек, открыла, исследовала содержимое и сообщила:
— Я же вам говорила, она — ирландка.
Толпа тут же принялась обсуждать невозможность того, чтобы сумасшедший художник из Умбрии, умерший в двадцатилетнем возрасте, который никогда не покидал селения, где родился и куда никогда никто не заезжал, мог познакомиться с женщиной-ирландкой и чтобы этот эпизод личной жизни не стал известен его биографам, которые бы, в свою очередь, не поведали об этом потомкам. Было доподлинно известно, что эти люди не оставили неосвещенным ни одного факта этой бедной жизни. Кроме того, они установили — и это невозможно было оспорить, — что художник никогда не пользовался натурщицами. Портреты, исполненные им, соответствовали тем, кто представал перед его внутренним взором, что создавалось его больным воображением и призраками, осаждавшими его. Ни одно реальное лицо не было для него источником вдохновения.
Все тут же заговорили разом, стараясь показать свою эрудицию.
1 2 3 4 5 6