Но вместо "Онегин выстрелил"
прозвучал чей-то пронзительный крик, и все кончилось. Орестеане опустили
резаки, круг распался, и они занялись каждый своим делом. Будто и не было
ничего. И музыка смолкла - начисто, как отрезанная.
Бунин сразу увидел Стебелева. Командир лежал, раскинув руки, без
шлема, лицо его посинело в отравленной атмосфере Орестеи, последние
мгновения "прочного" капитана были мучительны. Но на скафандре не
оказалось повреждений, и это означало...
Что это означало, они решили потом, на "Соболеве", составляя
заключение о смерти. Судя по всему, командир в минуту душевного
потрясения, вызванного музыкой "Складов Гобсека", выключил обе системы
блокировки и откинул шлем. Так показала экспертиза. Стебелев знал, что
отравление и удушье наступят сразу, но звуки песчаного органа влияли на
людей по-разному. Бунин слышал всю музыку мира, Туркенич - просто шум,
завораживающий и усыпляющий, Каперин - голоса знакомых и незнакомых людей.
А Стебелев?
Так на Орестее появился первый памятник Сейчас их тридцать шесть.
Тридцать шесть человек оставили жизни на этой планете. Ни одной из планет
- даже самым буйным - земляне не платили такой дани.
Тридцать три человека погибли от рук аборигенов. Метод у этих
безмозглых, но будто бы разумных созданий был один - выманить человека
поближе к "Складам Гобсека", парализовать музыкой волю. И
проанатомировать.
Только двое погибли из-за собственной неосторожности. Планетологи
Моралес и Ляхницкий возвращались на базу после разведки на плоскогорье
Тяна. Летели медленно - на каждом боте стояли ограничители скорости. В это
время в ста семнадцати километрах западнее маршрута подал сигнал бедствия
маяк. Телеобзор показал: аборигены пытались опрокинуть врытую в почву
конструкцию. Не из любопытства - просто маяк, стоявший на окраине поселка,
оказался на пути траншеи, которую они рыли. Можно было успеть спасти
оборудование, если, конечно, увеличить скорость полета. И Моралес отключил
ограничитель. Электрическая активность атмосферы в тот день не превышала
допустимых границ, и потому разряд последовал как гром с ясного неба. От
бота осталась груда оплавленного металла. С тех пор ограничители скорости
ставили без возможности отключения, и ни одно транспортное средство на
Орестее не могло развивать скорость больше восьмидесяти километров в
час...

Когда Комитет решил обратиться к Арсенину, ситуация на Орестее была
критической. Контакт зашел в тупик. Более того, за десять лет не удалось
выяснить, как все же орестеане умудряются мыслить и мыслят ли вообще.
Дело было перед премьерой, работа не клеилась - ставили "Клеопатру"
Трондхейма, и Арсенин никак не мог вжиться в образ Антония. Он смотрел
книгофильм Кравцова, но думал об Антонии. Оживился, только когда услышал
музыку "Складов Гобсека". Вслушивался старательно, профессионально, но не
услышал ничего. Гул, и только. И этой потерянной, неуслышанной музыки
Арсенину было почему-то жаль больше, чем всех погибших.
"Надо лететь", - подумал Арсенин. Он хотел на Орестею, чтобы услышать
самому. Все остальное - контакт с Гребницким, изучение орестеан - казалось
второстепенным, вынужденной платой за предстоящее удовольствие. Он никому
не сказал об этих своих мыслях. Изучил все материалы по Орестее, многого
не понимая, с единственной целью вдолбить их в мозг Гребницкого. Между
делом спел премьеру "Клеопатры", спел без вдохновения, и критики это
заметили, но отнеслись снисходительно - все знали об экспедиции.
На связь с Гребницким Арсенин вышел уже в полете. Сейчас это
получалось значительно легче, чем прежде, - без гипнотерапии, без
препаратов, доводивших мозг до стрессового состояния. За час трансляции
Арсенин успел втиснуть в мозг Гребницкого почти все, что сам знал об
Орестее. Ждал обычной заинтересованности, но Вадим почему-то вел себя
скованно. Лишь вернувшись в свой век, в каюту на борту звездолета
"Жаворонок", Арсенин понял, почему был пассивен Гребницкий. Он
почувствовал неожиданную сильную боль в горле, в висках стучало, ощущение
было никогда не испытанным и потому вдвойне неприятным. Арсенин
пожаловался на недомогание милейшему человеку Коробкину, врачу экспедиции.
Коробкин все знал, и хандру Арсенина определил сразу.
- Грипп, - сказал он.
- Что? - изумился Арсенин. - Грипп на корабле? В наше время?
- Думаю, что не в наше, - задумчиво сказал Коробкин. - Да и не грипп
это в полном смысле...
- Вы хотите сказать...
- Представьте себе, Андрей. Вы заразились от вашего Гребницкого.
- Вневременная передача вирусов?!
- В вашем организме нет болезнетворных вирусов. Все это следствие
внушения. Вы будете здоровы через пять минут после сеанса самогипноза.
Когда пять минут миновали и боль сняло как рукой, Арсенин спросил:
- А если бы Гребницкий умирал от рака? Или во время сеанса попал под
колеса автомобиля?
- У вас, вероятно, был бы шок, - подумав, ответил Коробкин.
- Но я не умер бы?
- Что вы, Андрей! Правда, ощущение было бы не из приятных, я думаю...
Он ушел, и Арсенин почувствовал, что врач принял все гораздо
серьезнее, чем старался показать. Спал Арсенин плохо, ему снился Антоний,
умирающий от ветрянки. На следующее утро вместо сеанса связи с Гребницким
были назначены медицинские испытания.
С точки зрения Арсенина, тревога была напрасной, едва он понял, что
заболеть по-настоящему не сможет. Сеансе Гребницким в конце концов
разрешили, но под пристальным надзором врачей. На этот раз не возникло
никаких неприятных ощущений, но в конце сеанса Арсенина обожгло
неожиданное предчувствие близкой опасности. Он не мог понять, откуда
исходит это предчувствие, но как-то оно было связано с Гребницким.
Позднее Арсенин утвердился в ошибочном мнении, что опасность, которую
он вообразил, мнимая. Просто несоответствие характеров. Контакт с
Гребницким прочен и глубок. Все в порядке. Арсенин начал готовиться к
высадке на Орестею...

9
Пришли тучи - черные, тяжелые, вязкие, как мазут. Они шли низко,
съедая звезды на предрассветном небе, шли сомкнутым строем, в молчании,
как орда завоевателей, выбравшая самую темную ночную пору для вероломного
вторжения. Вслед за тучами, оставляя на склонах холмов мутные серые
клочья, плелся туман. На смотровой площадке телескопа, узкой полосой
окружавшей купол, было зябко.
- Бесконечная ночь, - тихо и с какой-то безнадежностью в голосе
сказал Вадим. - Пока мы разговаривали, прошли еще два сеанса...
- Я и не заметила...
- Темно. Я старался не упустить нить разговора. Все время твердил про
себя последние фразы. Это отвлекает, но помогает не сорваться при
возвращении... С минуты на минуту будет окончательный сеанс.
- Что значит - окончательный?
- Арсенин на пороге. У посадочного бота. Один. Когда начнется сеанс,
он будет уже на Орестее. И тоже один. Станции с планеты эвакуированы. Я
так просил... Вступить в контакт мы с Арсениным сумеем сами. А вот
последствия представить трудно. Поэтому я хочу контролировать каждый шаг.
Чтобы никто не смог вмешаться. Дело в том, Ира, что орестеане разумны не
больше, чем мой большой палец. Пальцы ведь тоже делают тонкую работу,
пишут, рисуют. Жители Орестеи - как пальцы. Разум им не нужен. Как в
чем-то не нужен разум Арсенину, когда командую я. Как не нужен мне иногда.
Все мы в какой-то степени чьи-то пальцы, исполнители чьей-то воли, даже
если нам порой кажется, что решения самостоятельны. А на Орестее истинное,
единственное и всепроникающее разумное существо - ее атмосфера, воздух.

Она родилась восемьсот лет назад. Аргоно-неоновая атмосфера, в
которой веками копилась убийственная энергия, взорвалась, вспыхнула
факелом. В горниле взрыва и родилась Орестея - не планета, а единственный
ее разумный обитатель. Жар выплавил из почвы легкие элементы. Как в
первородном океане Земли, в атмосфере Орестеи протекали бурные химические
процессы. Рождались сложные соединения, молекулы сцеплялись друг с другом,
формируя нестойкие, распадающиеся связи. В земном океане это привело
однажды к появлению белка. Жизнь на Орестее возникла из менее стойких и
сложных соединений, но почти сразу во всей атмосфере, от поверхности
планеты до крайних высот, где жар Зубенеша разбивал молекулы, не позволяя
жизни

Вадим сделал простой расчет. Мозг одного человека содержит около
тридцати триллионов клеток, в мозгах всех людей оглушительное число клеток
- единица с двадцатью тремя нулями! Но в атмосфере Орестеи могло
образоваться (по скромным подсчетам!) десять в тридцать шестой степени
сложных органических молекул. В десять триллионов раз больше! Грубо
говоря, это десять триллионов человечеств! После этого Вадим ничему не
удивлялся, любую информацию об Орестее соотнося с этим числом,

Молодой разум принялся за дело. Он ураганом обрушивался на горные
кряжи, стирая их в порошок, укрощал вулканы и вызывал извержения, эрозией
и электрохимическими процессами, вытравляя из почвы все, что хотел, менял
химический состав воздуха, электрическую активность и тем самым строил и
разрушал. Управлял климатом, покрывая планету облаками, поглощавшими почти
все излучение Зубенеша. Энергия шла в рост молекул, в рост мозга, но из-за
этого наступило переохлаждение планеты, возникли ураганы, с которыми даже
вездесущий разум не смог справиться. Невыносимая боль раздирала тело, и
разум рассеял облака.
Еще он мог создавать воздушные линзы и миражи, но кто видел эти
прекрасные явления? Мог музицировать на созданных им инструментах -
песчаных органах. Он мог - и делал это - мешать прохождению радиоволн и
обычного света и сначала не понимал, что свет и радиоволны - сигналы
извне, из Вселенной, по сравнению с которой вся Орестея - ничто. Это было
величайшим открытием сродни системе Коперника. И разум пожелал понять, как
устроен мир. Тогда он и ощутил собственное бессилие. Ему не нужны были
руки, чтобы добывать пищу, чтобы выжить. Но познавать мир без рук, без
возможности делать тонкую работу, было немыслимо.
И разум сконструировал себе пальцы,
Он пробовал и ошибался, собирал воедино триллионы молекул, играл ими,
перестраивал связи и уничтожал созданное. На Земле отбор шел естественным
путем, им занималась слепая природа, и чтобы создать человека, ей
понадобились миллионы лет. Разум на Орестее действовал целенаправленно и
добился своего значительно быстрее. Существа, придуманные и построенные
им, были бездушны и тупы, но умели, не понимая ничего, делать все: месить
глину и строить, выплавлять в печах металлы и стекло для антенн и
телескопов. Они были биороботами и действовали по командам - химически
активные молекулы проникали из воздуха а тело, вызывая нужные реакции.
Существа эти - плод многих ошибок, осознав которые и сам разум стал много
умнее, - оказались вполне жизнеспособными.
Так на Орестее началась вторая ступень развития цивилизации. "Пальцы"
шлифовали зеркала из выплавленного ими же стекла, строили телескопы и
получали превосходные изображения небесных тел. Информацию, что
накапливалась в организмах пальцев, разум Орестеи тут же считывал -
электрические токи шарили по молекулам, как воришки по карманам. Пальцам
не полагалось иметь долговременной памяти. Разум Орестеи синтезировал
устойчивые радикалы - блоки памяти и копил знания в заоблачном слое, выше
ураганов планеты и все же достаточно низко, чтобы излучение Зубенеша не
разбивало молекул.
Разум узнал о том, что пустота, которой он окружен, не бесконечна.
Узнал, что есть звезды и планеты. "Если так, - решил он, - то в атмосферах
далеких планет тоже мог родиться разум".
Однажды тело его пронзила острая боль. Она возникла в ионосфере и
перемещалась вниз по наклонной изогнутой линии. Химические рецепторы
подтвердили - к поверхности Орестеи двигалось металлическое тело,
раскаленное, сжигающее все на пути. Особенно больно стало, когда игла
пронзила слой, где размещались рецепторы памяти. И разум инстинктивно
принял меры, не думая о том, что и почему уничтожает.
Ошибку он осознал много позднее, когда в тело вонзилась вторая игла,
а за ней и третья. Они тоже стремились к планете, но значительно
медленнее, боль была терпимой, и разум Орестеи решил "посмотреть", что
будет дальше. Иглы опустились, и из них вышли пальцы. Чем же еще могли
быть эти существа, как не созданиями чужого разума?
Чужие пальцы вели себя на редкость бестолково. Общались они с помощью
радиоволн, и разум Орестеи глушил радиопередачи и глазами своих пальцев
наблюдал, как суетятся пришельцы. Он понимал, что чужие пальцы вынуждены
носить металлические оболочки, потому что были созданы в иной газовой
среде, иным разумом. Попыток объясниться чужаки не предпринимали, и разум
Орестеи решил сделать первый шаг сам.
Для начала он задумал проверить, какой состав воздуха является для
пришельцев оптимальным. Чужаки были осторожны и передвигались вместе.
Разум Орестеи дождался, когда один из них отстал от группы, и начал
решительные действия.
И тогда произошло неожиданное: пришелец сам снял с себя оболочку. В
то же мгновение на пришельца набросились потоки химически и электрически
активных молекул - считывающие струи. Они натолкнулись на мощный
ритмический электрозаслон. В голове пришельца царил хаос сигналов. Разум
Орестеи знал, что это могло означать: либо хаос умирания, либо
высокоорганизованную последовательность импульсов - мысль. Выбирать не
было времени. Пришелец погибал в ядовитой для него атмосфере. Разум
Орестеи стремился прежде всего полностью зафиксировать информацию. Возник
вихрь - считывающие струи устремились вверх, в зону устойчивой памяти. Все
это заняло несколько секунд. Пришелец погиб.
Разум Орестеи ослабил хватку своих пальцев, выпустил чужаков из
кольца, наблюдал, как они бросились к товарищу, отнесли его в иглу. Игла
поднялась на струе плазмы, проткнула огненным шилом атмосферу, и разум
стерпел боль. И начал думать.
"Что стал бы делать я, - рассуждал он, - если бы сумел послать в
космос свои пальцы? Простая программа, которой я смог бы их снабдить,
наверняка откажет, едва пальцы столкнутся с неожиданностью. Значит, к
основной программе нужно добавить стремление к выживанию, к сохранению
накопленной информации. Чувство самосохранения - вот чем должны быть
наделены чужие пальцы. Но зачем тогда пришелец снял оболочку?"
Пока разум Орестеи раздумывал, пришельцы явились вновь. На планету с
большими предосторожностями опустились несколько игл. Чужие пальцы
устраивались основательно, но план действий руководившего ими разума
оставался неясен. Разум Орестеи начал действовать сам: выбирал удобные
моменты и нападал, но ни разу это не принесло такого успеха, как при
первой попытке. Чужаки быстро погибали, не успев ни понять того, что с
ними происходит, ни сообщить хоть какую-то осмысленную информацию. Разум
Орестеи готов был пожертвовать и своими пальцами, но чужаки не желали
экспериментов.
Разум Орестеи решил, что важнее разобраться в системе связи и
попытаться выйти на прямой контакт с чужой атмосферой, чем делать это
кружным путем, с помощью бестолковых пальцев. Чужакам он старался теперь
не мешать, реагируя лишь в тех случаях, когда пришельцы делали ему больно.
А однажды чужие пальцы, повинуясь, вероятно, приказу своего разума,
собрались и улетели. Будто испугались чего-то. Разум Орестеи насторожился,
все рецепторы его были в алертном состоянии, пальцы внимательно
осматривали и слушали окрестности...

10
- Только что я порвала все, что написала за неделю. И все, что
задумала. Почему ты так смотришь? Я сделала это мысленно. Вернусь к себе в
номер и на самом деле все порву.
- Часто ты так поступаешь?
- Нет... Не хочу я писать о консерваторах-завлабах, о телескопах и
спектрометрах. Хочу написать о тебе, о том, как ты живешь. Ведь нехорошо
живешь. Уходишь от острых проблем ради возможности решать свою задачу.
Ради будущего, которого нет.
- О чем ты, Ира?
- Дай мне сказать, Вадим.
1 2 3 4 5 6 7 8