действительно метафизика. Бот уж не думал, что Гнидарь может таким бредом себе голову забивать. Он же практик, насколько я понял: организаторскими талантами располагает, в военном искусстве смыслит…— В военном искусстве? — искренне удивился Полифем. — Он сильный просто — знай мечом машет, так и голову снести может кому. Я не видел его никогда в битве. А упражнялся он часто, врать не буду: каждое утро выходил во двор — это когда в Новых Убитах от маркиза скрывался — доставал меч из ножен, начинал им и так, и сяк круги выписывать: бабы с ума сходили, носами вперед в окна вылазили… Эх, артист он, конечно, — с завистью присовокупил Полифем. — Не филин старый, как я…— Постой. Но крестьян ведь он обучил военному искусству?— Да нет, Гнидарю не до этого было тогда… обучил их я, с грехом пополам, под ружье поставил, научил нехитрым разбойничьим премудростям… Гнидарь — человек слишком занятой, чтобы мужичью военную науку преподавать — он тогда памфлет какой-то сидел сочинял. Жаль, так и не сочинил: писал месяц, а потом встал, листки разорвал и ушел в лес на месяц — думать.— Но восстанием руководил он? — уцепился за последнюю соломинку Рональд.— Эх, кабы он, так мы давно бы победили… Я руководил, я, плохо и без выдумки. А на него, сокола нашего, только ссылался, когда мужикам свои приказы объявлял. Они и слушались. А представь, что стряслось бы, ежели они узнали, что всю стратегию я изобрел, темный смердов сын? Кто за мной пошел бы?— Быть не может. Не верю. Так вся эта крестьянская война, которой в столице так боялись, — твоих рук дело?— Выходит, что моих, — смущенно сознался Полифем. — У страха-то глаза велики: знал бы кто в Риме правду, по шее бы мне надавали, да в темнице бы сгноили…— Так ты великий человек! — воскликнул Рональд. — Ты историческая личность, самая что ни на есть! О тебе же в учебниках писать будут!— Ну, уж ты, барин, не в ту степь куда-то, — засмеялся Полифем. — Я разбойничал помаленьку, еройства тут никакого: маркиза грабил, окрестные деревни на борьбу поднял, монастыри жег — вор я, сэр Рональд, а никакой не ерой…— Да послушай, — не успокаивался Рональд. — Ты же целую армию создал, причем неплохо вооруженную. Ты по всей империи взбаламутил крестьян: они наслышались о подвигах новоубитских вилланов и сами хотят свободу обрести. А Гнидарь в это время злился на отца, да памфлеты недописанные рвал! Что он сделал в этой жизни, Гнидарь? Ты же и мудрей его, и одаренней, и благородней!— Все, барин, под лошадь прятаться начну, — Полифем покраснел до самых ушей. — Говоришь невесть что, понапрасну Гнидаря изобидел. Говорю ж тебе: еройства никакого в моих делах не было… Дума у меня одна всего, хотя и сильная — куда мне там за Гнидарем угнаться…Он смотрел на Рональда и ухмылялся, морщинистый, хоть и вовсе не старый, со сломанным носом и разрезанным с одной стороны ртом. От загара его лицо было черно, жилистые руки напрягались и двигались, едва поспевая за (Мыслями. Похвалы Рональда его явно обрадовали.— Хотел я, чтобы люди красиво жили! Не красиво в том смысле, что в шелках и бархате купались — а красиво, с землей в согласии, а не как кошка с собакой. Земля, она вон какая прекрасная, и люди изначально не обезьяны какие… И Рим мне не нужен, и богатства его незачем — я хочу, чтобы люди не страдали больше, а если страдали, так от причин природных, с которыми не во власти человеческой бороться. Жить нужно — полной грудью жить, не как эти мертвецы из Муравейника и не как эти разъевшиеся дохляки, которых в Риме считают живыми и благородными. А там, глядишь, и с османами сразимся — и из-под их власти народы освободим. Смотришь — и весь круг земель зацветет… Я ж неграмотный — а если бы сюда еще грамоту приложить — чего бы понастроили! И на другие звезды летали бы, и от болезней детей спасли бы, и все, что в сказках нам про минувшие времена, опять сумели бы…Его руки рисовали звезды и корабли, к ним плывущие, а в единственном глазу сиял огонь, разгоравшийся все ярче, — нет, пожалуй, не огонь — свет, а Рональд глядел не отрываясь и поражался. Современники наверняка запомнят Полифема обычным разбойником — даже если восстание и победит, что почти фантастика, то историки Вечного города, попрятавшиеся в своих каморках, все равно сохранят образ кровавого недоумка, говорящего на деревенском наречии и вырывающего дворянам кадыки. Но пройдет века два, и мысли этого человека, простые и заурядные в сравнении с изысками столичных мыслителей и в то же время вершина для того, кто и писать-то никогда не научился, оценят по достоинству, пусть и с немалой усмешкой… «Кто был святым, кто был отступником — не скажет современник мрачный», — мысленно цитировал он лучшее стихотворение Гнидаря.Чаща вдруг кончилась, и кони, цокая копытами, вышли из лесу на обширную поляну. В центре ее стояло глинобитное строение, размерами сопоставимое с самым большим кварталом Рима, а вокруг него ютились сотни палаток: шумели людские голоса, курились костры, дети ревели на руках у матерей, охотники волокли туши кабанов и оленей.Мертвецы вперемежку с живыми оживленно строили свободную от власти сеньора жизнь.— Вот он, Муравейник, приехали.Снаружи это был какой-то хлев, ей-Богу, правда, хлев громадных размеров. Глиняная мазанка, круглой формы, похожая на коровью лепешку размером с целый город; сверху ее зачем-то перетягивали канаты. У Муравейника не было ни окон, ни четкой грани между стенами и крышей — все как-то скруглялось и не имело углов, единственная деталь правильной формы — квадратный вход — была украшена вполне первобытным орнаментом — меандром, волнистыми линиями.— Запасайтесь провизией, — посоветовал Полифем. — Внутрь пойдете одни.Иегуда кивнул, спешился и пошел беседовать с крестьянами о ценах на съестное, веревки и всякую необходимую утварь. ГЛАВА 17Муравейник Разверстый в боку Муравейника зев, единственный вход и выход, поглотил их. Полифем и прочие их спутники посмотрели на них с явным сожалением и молча разошлись.Рональд последний раз оглянулся на дневной свет за спиной — и поразился, насколько же странно виден из коридоров Муравейника окружающий мир. Деревья, кусты и трава распались на отдельные линии, увиденные под неожиданным углом… На такое лучше было вовсе не смотреть — и Рональд продолжил свой путь вслед за Иегудой.По веревкам они спустились в жерло разверстого в полу колодца. По слухам, самая важная часть Муравейника находилась неглубоко под землей, а форму он имел почти шарообразную, точно пчелиное гнездо — снаружи видна была только половина этого шара.Было довольно светло, как ни странно, — стены светились. Мраморный пол скользил под ногами, словно гладь океана. Коридор, по которому они шли, все расширялся. Прошло каких-то полчаса, и он превратился в огромное поле, простиравшееся до горизонта и, уж конечно, гораздо большее, нежели Муравейник.— Какая-то чертовщина, — небрежно заметил Рональд.— О, будь готов ко всему в этом странном месте, — кивнул Иегуда. — И всегда говори себе: это только цветочки. Только цветочки. Тогда будет легче.Они продолжали путь, и воздух вокруг них понемногу конденсировался и уплотнялся в стены — они сами не заметили, как вновь оказались загнанными в тесные рамки коридора. Вздохнув, они присели и перекусили, а затем отправились дальше.Глиняные стены коридора, странно дисгармонировавшие с мраморным полом, были покрыты сетью трещин, В пауки оплетали их своей паутиной. «Тьфу, керамика», — почти с ненавистью думал Рональд, глядя на то, как коридор, по которому они идут, вливается в новый, тот — в третий, и так — сколько еще лет и зим?Иегуда шел уверенно, прижимая руку к груди. Под его плащом что-то слабо светилось и изливалось нежной музыкой.День, ночь — все привычные понятия потерялись в этой паутине коридоров: они словно нарочно избегали прямого пути, поворачивая через каждые два метра. Рональд начинал верить, что они с Иегудой выписывают какую-то вязь арабских букв, двигаясь по подсказкам Карты. И даже если впереди был длинный коридор, ведущий к загадочно сиявшему свету, Иегуда непременно старался свернуть. Так шло время — словно тает айсберг — годы, замороженные и спрятанные здесь, разливались широким потоком.Глина стен, казалось, потихоньку вползала Рональду в голову и подчиняла своей форме его мышление. Казалось, нет больше никакого мира за пределами Муравейника — вся прежняя жизнь стала тусклым воспоминанием, являющимся днем о сне, который ты не запомнил.— Не могу больше, — сказал Рональд и сел прямо на пол.— Ничего не понимаю, — невпопад отвечал Иегуда. — Я не чувствую Карты, не могу услышать то, что она мне говорит, — вот поэтому-то мы и плутаем так странно. Я смотрю внутрь себя и не могу понять, по какой из струн она пытается провести своим пальцем. Бремя от времени возникает ощущение, что вот уже было понял что-то, ухватил мысль за хвост — но она тут же выскальзывает. Мне нужен знак.Он остановился и закричал, глядя в высокий потолок:— Знак!! Черт побери, знак!!!Эхо раскатилось по зале и подозрительно быстро смолкло, точно ему в рот вставили кляп.Оба странника опустили головы и собирались продолжить свой бессмысленный путь.— Смотри! — воскликнул Рональд.Посреди комнаты лежало что-то белое, большое. Оба, не сговариваясь, стали подкрадываться к предмету, зачем-то стараясь делать это по возможности бесшумно.Это был эллипс белого цвета, очень сильно напоминающий яйцо. И лежал он не просто так, а явно с каким-то нехорошим намерением. Это Рональд понял с первого взгляда. А еще он сразу же ощутил зловещую свою связь с этим предметом, родство. Не все было так просто.Яйцо скрывало какую-то тайну, может быть, ради которой они и проделали столь долгий путь. Граф подошел ближе и заметил, вернее почувствовал, поскольку зрением этого было не увидеть — внутри предмета идут какие-то очень быстрые и очень значимые для него процессы. Крупинки белого материала, из которого он состоял, превращались там, внутри, в клетки — вот что рыцарь понял непостижимым способом. Предмет начинал трястись и вибрировать, а потом вдруг застыл, словно задумался.Они подошли ближе. Рональд погладил упругую оболочку руками: странно, яйцо производило впечатление живого существа, зловещего, нечистого и неприятного. Оно даже цвет поменяло: стало грязным, кроваво-серым.— Пойдем отсюда, — сказал Иегуда.— Да-да, — согласился Рональд, но не успел сделать и шага, как яйцо стало подпрыгивать на месте, словно болонка, кидающаяся на людей. Рыцарь выхватил меч и рубанул по скачущей дряни так, что та отлетела к стене и затихла.— Вот и все, — сказал Иегуда. — Ну, и к чему был этот знак? Эх, судьба, неужели ты не можешь хоть раз послать не что-нибудь удобочитаемое?Яйцо, впрочем, шевелилось — видимо, знак еще не был явлен полностью. Но это Рональду внушало скорее тревогу, чем надежду.Они подошли ближе. Рассеченный бок существа кровоточил слизью. Он заживал — странно и непонятно: заживал человеческим лицом — на гладкой поверхности прорисовывались нос, глаза, губы. Лицо усмехнулось и попыталось укусить Рональда за ногу белыми холеными зубами.Вне себя от страха и омерзения граф рубанул по яйцу снова — и еще, еще, еще. Гадкая тварь, вся израненная, отскочила в сторону, а из кровоточащих разрезов появились: лошадиная нога, крыло, звериная лапа, человеческая голова, куст крапивы. Предмет вырос в размерах и двигался с большей уверенностью, опираясь на обретенные конечности и судорожно бия по земле крылом.Рональд и Иегуда отступили в сторону. Странное житное быстрыми скачками гналось за ними.Монах тоже достал меч.— Давай дружно, — сказал он.Из разрубленной лианы дерева вырастала вдруг птичья па, рефлекторно пытающаяся схватить, срубленная и павшая на землю хищная роза вмиг украшалась головой тигра, из рыбьей пасти, в которую Рональд только что погрузил свой меч, вдруг высовывалась рембрандтовской красоты обнаженная женская нога. Создавалось впечатление, что у клеток твари не было генетической памяти, и мгновенно затягивающиеся раны заживали чем попало — конечностями других животных, ветвями растений, человеческими частями тел — первым, что приходило им на ум. Но определенный прогресс явно наблюдался — химеры все усложнялись, время от времени проглядывали шарниры Машин, пулеметы и пушки.Тварь уже потеряла свою яйцеобразную форму — и вообще какую бы то ни было форму. Птичьей лапой чудовище вцепилось Рональду в грудь, а в лицо ему уткнулся чей-то шерстистый бок. Обезумев от брезгливости и пытаясь вскочить, граф прошелся ногтями по хвое, сорвав целый пахнущий озоном слой, — и на ветках сосны отросли кошачьи головы с закрытыми, словно спящими, глазами. Более всего на свете то, с чем он боролся, ползая по каменному полу, напоминало новогоднюю елку с развешенными на ней в качестве игрушек частями тела различных животных.Они уже не слышали голосов друг друга, прижатые к полу страшной тяжестью, задохнувшиеся под тоннами звериных лап, морд, хвостов, побегов и цветков растений.И вдруг все прошло: тварь, занимавшая собой все комнату, словно засохла, а затем и вовсе ее члены рассыпались прахом, обратились в струйки крови, брызнувшей на пол.— Это было просто видение? — пораженно спросил Рональд.— Может быть, и так.Однако достоверность происшедшего с ними подтверждала кровь чудовищной твари, которая, к слову говоря, пролилась на пол не напрасно, не случайным образом: ее следы образовали на каменных плитах затейливую вязь букв —
Когда люди поймут, что управляет звездами, Сфинкс рассмеется и жизнь иссякнет.
— Ну, и что же означают эти слова?— Ты ищешь ответ не там, где нужно, — усмехнулся Слепец. — Значимы не слова, а буквы. В них разгадка и ответ.— Ничего не понимаю, — признался Рональд.Иегуда вдруг засмеялся, качаясь из стороны в сторону, точно пьяный.— Смотри, Рональд, как буква Б похожа на воина, стоящего к нам в профиль и держащего лук изогнутой рукой! А буква А — на рога быка, нагнувшего голову и смотрящего на нас кроваво-красными глазами!— О Иегуда, ты, похоже, бредишь… — печально сказал Рональд.— Брежу? Нет, ничуть — наоборот, я прозреваю и вижу то, что кроется глубоко в наших головах. Видишь ли, когда-то люди были рыбами и плавали в воде. И вот тогда их мозг был подобен темному чулану, в котором хранились непонятные, покрытые пылью вещи. Бот хозяин стал достраивать дом — сперва достроил комнаты, затем второй этаж, парадный подъезд, колонны, ворота — и получился премилый особняк, вполне на человеческий вкус — да только там, в глубине дома, теперь уже точно и не поймешь, где по-прежнему есть тот самый чулан, и все те же вещи в нем лежат; только рассмотреть их все труднее — уж слишком много пыли на них наросло. А еще там есть комнатки, которые возводили для собратьев человека (насекомых, например), — только эволюция вот наша пошла не по этому пути, и комнаты не достроили, но ведь что-то насекомое и в нас с тобой есть — разве не так?На лбу у Рональда выступил пот. Но он все еще держался, не желая признавать, что ему страшно.— Так усложнялся наш мозг — от мозга рыбы, которой Мы все когда-то были, до нашего с тобой. И если какие-то вещи внутри нас теперь кажутся нам дикими, то только поэтому, что разум человеческий не был творением Создателя. Напротив, родившись случайно и подобный сперва капле росы, которая могла питаться и двигаться, он был равнозначен существу, которое и было той каплей росы. И развитие разума есть не что иное, как желание этой живой капли подстроиться под этот физический мир: под его грозы и бури — а самое главное: под вечную нехватку энергии. И выживали наиболее удачные формы — удачные с точки зрения этого чудовищного мира; и мы унаследовали от этих чудовищ все их змеиные изгибы мышления. Ты думаешь, даром прошли те миллионы лет, когда наши предки были ящерицами? дикими зверями? Ничуть, все это живо и до сих пор в нас. А разве ты позабыл те моменты, когда Природа раздумывала — удачней ли будет придать нам хитиновые лапки и усики и заставить строить муравейники — или отрастить нам перья и крылья и заставить летать по поднебесью? Нет, память об этих грустных вечерах, когда Природа сомневалась, и посейчас жива в тебе. И ты — чудовище, Рональд. И я — чудовище. — Нет! Нет! — закричал Рональд. — Все это не так! Ты сходишь с ума и тащишь меня за собой!Он сделал несколько шагов назад.— Карта мира открыла это мне, — печально и твердо сказал Иегуда. — Ты еще не понял? Муравейник — это и есть мозг человеческий, нарисованный грубо, и в самых общих чертах. И именно для руководства по его коридорам Карта мира просто незаменима. В нем есть все, в этом портрете разума: место и сложным машинам-фантазиям, и всякой непонятной утвари, и надежде, и мысли о смерти, увы… И всему животному: и пушисто-животному, млекопитающему, что есть в нас, и тому рептильно-животному, что заставляет нас ползать на животе, как гадов, и тому насекомо-животному, что щелкает сочленениями хитиновых ног и шевелится там, под этой черепной коробкой…Он схватился за голову и замолчал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40