Стояла ночь, летняя. Окно было распахнуто настежь. Лицо — круглое, желтое, как луна, — сверкало. Оно широко улыбалось, а глаза проникали внутрь меня с величайшим интересом . В его взгляде был огромный интерес. Помню, я засмеялась, хотя в лице и было что-то зловещее, но улыбка меня рассмешила. Затем на подоконнике появились руки, и этот лунный лик — вернее, его владелец — попытался влезть в окно. Я даже не успела испугаться: мне слышался смех, и я смеялась в ответ. Как раз в это время в комнату вошел папа; я на мгновение отвернулась, а когда взглянула снова, лицо уже исчезло. Позднее я напомнила папе об этом случае, но он сказал, что в окне я видела не лицо, а луну, а вместо рук, цеплявшихся за подоконник, — занавески, которые шевелил ветерок, а потом, когда я снова взглянула на окно, на луну набежало облако.
— Возможно.
— Но это увидел он , а не я.
— Я и говорю, возможно…
— А чье детство, — спросила Дейли Элис, повернувшись к Смоки, — тебе бы хотелось иметь? — Ее волосы пылали под лунным светом, а голубовато-матовое лицо казалось пугающе чужим.
— Твое. И сейчас.
— Сейчас?
— Иди сюда.
Дейли Элис засмеялась и коленями опустилась на подушки рядом со Смоки. Ее тело казалось прохладным от лунного света, но это было ее тело, и только ее.
Так же тихо, как и пришла
Софи видела, как они слились воедино. Она с необычайной отчетливостью чувствовала состояния сестры, которые нарастали и исчезали в ней от близости Смоки, хотя ничего подобного, как знала Софи, Дейли Элис раньше не испытывала. Она ясно видела, что заставляет карие глаза ее сестры становиться бессмысленными и отрешенными или вдруг вспыхивать светом; она видела все. Дейли Элис как будто была сделана из темного стекла, сквозь которое мало что удавалось разглядеть, но теперь, поднесенная к яркому светильнику любви Смоки, стала прозрачной насквозь, и ничто в ней не могло укрыться от глаз Софи. Софи слышала, как они обмениваются обрывками немногих фраз, подсказками, ликующими вскриками: каждое слово звенело, будто хрустальный колокольчик. Дыхание у сестер было на двоих одно, и всякий раз, как оно учащалось, Элис охватывала предельная ясность. Странный способ обладания: Софи не могла разобрать, какие чувства овладевали ее отчаянно бьющимся сердцем — боль, смелость, стыд или что-то еще. Она знала, что никакая сила не заставила бы ее отвести глаза, а если бы даже она отвернулась, то видела бы все происходящее даже отчетливей.
И все же все это время Софи спала.
Это была разновидность сна (она знала все наперечет, только не могла приискать названия ни одной), во время которого веки, кажется, становятся прозрачными, и сквозь них видишь то, что видел перед тем, как закрыть глаза. То же самое, но не совсем. Еще до того, как закрыть глаза, Софи знала или просто чувствовала, что вокруг собрались и другие, чтобы тоже подглядывать за брачной ночью. Теперь, во сне, эти другие существовали реально: они заглядывали ей через плечо и поверх головы, хитроумно подкрадывались поближе к павильону, поднимали крохотных детей над ветками миртов, чтобы те увидели это чудо. Они повисали в воздухе на трепещущих крыльях, и эти крылья трепетали от такого же восторга, за каким наблюдали их обладатели. Их возня не мешала Софи; их заинтересованность, столь же сильная, во всем остальном ничуть не походила на ее заинтересованность: пока сама она, отважно погружаясь в пучины, не была уверена, что ее не захлестнут встречные валы изумления, страсти, стыда, перехватывающей дыхание любви, те, другие вокруг нее (она знала), побуждали, весело ободряя, молодоженов к одному и только к одному — рождению Потомства.
Неуклюжий жук с треском пролетел мимо ее уха, и Софи проснулась.
Все живые существа вокруг нее были смутными подобиями тех, что она видела во сне: жужжащие комары и мерцающие светлячки, далекий козодой, летучие мыши, гоняющиеся за добычей на резиновых крыльях.
В отдалении, залитый луной, загадочно белел павильон. Софи показалось, что временами она различает что-то похожее на движения их тел. Но не доносилось ни звука, нельзя было даже угадать, что и где могло бы шевельнуться. Затишье полное.
Почему это ранило ее больнее того, чему она была свидетелем во сне?
Оставленность. Софи чувствовала себя принесенной в жертву, и сейчас, когда не могла видеть Дейли Элис и Смоки, даже острее, чем когда спала, и так же была не уверена, переживет ли это.
Ревность: пробуждающаяся ревность. Хотя нет, не то. Она никогда не ощущала себя собственницей — владелицей хотя бы булавки; и кроме того, ревнуют, если отберут что-то принадлежащее тебе. И не предательство: ведь она знала обо всем с самого начала (и теперь знала даже больше того, чем когда-либо они узнают, что она знает); ведь предать может только лицемер, лжец.
Зависть. Но к кому — к Элис, к Смоки или к ним обоим?
Софи не могла сказать. Она только чувствовала, что пылает от страдания и любви одновременно, словно вместо еды проглотила раскаленные угли.
Софи ушла так же тихо, как пришла, и мириады других вслед за ней — вероятно, еще бесшумнее.
Предположим, ты рыба
Поток, который впадал в озеро, довольно долго бежал по каменистому руслу, как по ступенькам лестницы, вытекая из обширного бассейна, образованного высоким водопадом в глубине леса.
Копья лунного света пронзали шелковистую поверхность озера и разбивались на сотни искорок, тонувших в его глубине. Звезды отражались в нем, приподнимались и падали вместе с беспрестанно набегавшими кругами и пенистыми брызгами. Именно так представлялось бы все это тому, кто стоял бы на берегу озера. Огромной белой форели, дремавшей в воде, все представлялось иначе. Дремавшей? Да, рыбы спят, хотя и не плачут; сильнейшее испытываемое ими чувство — паника; самое печальное — горькое сожаление. Они спят с широко открытыми глазами, и их сны отражаются на зеленовато-черной толще воды. Дедушке Форели казалось, что бегущая вода и знакомый антураж то распахиваются перед ним, то закрываются ставнями по мере того, как сон приходил и уходил от него; когда ставни закрывались, он видел картину подводного мира. В рыбьих снах обычно содержится та же самая вода, которая их окружает, когда они бодрствуют, но у Дедушки Форели все было по-другому. Снилось ему нечто совершенно непохожее на ручьи с форелями, однако водяная обитель с таким неизменным постоянством напоминала о себе его лишенным век глазам, что само его существование на свете сделалось предположительным. Одно сонное предположение вытеснялось другим с каждым шевелением его жабр.
Предположим, ты рыба. Лучшего места для жизни не сыщешь. Льющиеся потоки непрерывно обновляют воду, так что дышать в ней — одно удовольствие. Кто дышит не водой, а, предположим, воздухом, тому так же свободно дышится на высокогорных альпийских лугах, где ветер постоянно омывает легкие свежестью. Замечательно, что о нем так позаботились, если, предположим, они действительно думают о чьем-либо счастье и комфорте. Здесь нет хищников и почти нет конкурентов, потому что (хотя откуда, предположительно, рыбам об этом знать?) выше находится усеянное камнями мелководье и никто из достигших такой же величины, что и Дедушка Форель, не может появиться в этом озере и оспорить его право на насекомых, которые падают с нависавших над водой густо переплетенных ветвей. В самом деле, все основательно продумано, если только предположить, что кто-то об этом вообще думал.
Все-таки (предположим, что плавать тут — вовсе не твой выбор) какое это ужасное, хоть и заслуженное, наказание, какая мучительная ссылка. Что же, теперь ему, вправленному в жидкое стекло, лишенному дыхания, вечно суждено торкаться взад и вперед, занимаясь ловлей комаров? Для рыбы, предположим, вкус комара — самое приятное в ее наисчастливейшем сне. Но если предположить, что ты — не рыба, бесконечно глотать крошечные капельки горькой крови — понравятся ли тебе такие воспоминания?
Делаем следующий шаг (предположим, рыба может шагать): предположим, что все это — Повесть. Пускай он кажется рыбой, по-настоящему довольной жизнью, или же рыбой, с великой неохотой приучившей себя ею стать, но если когда-нибудь однажды в отливающие радугой глубины озера заглянет вдруг прекрасная девушка и произнесет заклинание, которое она дорогой для себя ценой с трудом выманила у коварных хранителей тайн, тогда он с плеском рванется из удушающего водного плена наверх, молотя воздух ногами, в насквозь мокрой королевской мантии, и предстанет перед ней запыхавшимся, возвращенным в прежний облик: проклятие уничтожится, злая фея разрыдается от бессильной ярости. При этой мысли глазам Дедушки Форели внезапно предстала отраженная водой картина — цветная гравюра: рыба в нахлобученном парике, в пальто с высоко поднятым воротником, с огромным письмом под мышкой и широко разинутым ртом. Глотает воздух. От этого кошмарного видения (откуда оно взялось?) жабры его раздулись, и он мгновенно очнулся; ставни прикрылись. Это всего лишь сон. Некоторое время он благодарно не строил никаких предположений, а только взирал на трезвомыслящую, пронизанную луной воду.
Конечно же (ставни снова начали сходиться), можно вообразить, что сам он — тоже один из них: хранитель тайн, он — налагающий проклятия, злокозненный манипулятор; бессмертный колдовской интеллект, воплощенный ради какой-то собственной хитроумной цели в обличье обыкновенной рыбы. Бессмертный: предположим, что это именно так; определенно он жил всегда или около того, дожил до настоящего времени (если предположить, — погружаемся глубже — что это время — настоящее); не скончался на исходе рыбьего века или века, отпущенного принцу. Ему кажется, будто он протягивается назад (или все-таки вперед?) без конца (или же начала?) и теперь уже не в силах припомнить, где обретаются грандиозные сказания и повествования (которые, как он предполагает, ему известны и над которыми он размышляет испокон веку) — в грядущем или, наоборот, бездыханном бывшем. Но если предположить, что именно так хранятся тайны, именно так помнятся стародавние предания, именно так налагаются вечные проклятия…
Нет. Они знают. Они не предполагают. Дедушка Форель думает об их уверенности, спокойной, бесстрастной красоте их правдивых лиц и задающих работу рук, крепких, как рыболовный крючок, застрявший глубоко в глотке. Он так же несведущ, как малек плотвички: ничего не знает и не озаботится узнать, не подумает их расспросить, даже предполагая (внутреннее окно бесшумно распахивается), что услышит ответ: некий юноша одной августовской ночью. Стоящий на этих скалах, что вздымают голые уступы в губительный воздух. Юношу поразила метаморфоза, как это озерцо однажды поразила молния. По-видимому, за какое-то оскорбление, у вас есть свои основания, не причиняйте мне вреда, я тут совсем ни при чем. Предположим только, что этот юноша воображает воспоминание, воображает единственный и последний, застрявший в нем осколок памяти (остальное, все остальное — в области предположений): чудовищное удушье на смертельном безводье, внезапное оплавление рук и ног, корчи и судороги в воздухе (воздухе!) — и затем немыслимое облегчение от нырка в сладостно-прохладную воду, где он должен обретаться — и обретаться теперь во веки веков.
И предположим теперь, что он не может вспомнить, почему это случилось: предполагает только, во сне, что это произошло.
Что он такого сделал, чтобы так вас уязвить?
Или же Повести потребовался некий посредник, некий maquereau , а он просто подвернулся под руку?
Почему мне не под силу припомнить, в чем мое прегрешение?
Но Дедушка Форель уже крепко спит, а если бы не спал, то ничего подобного предположить бы не мог. Перед его открытыми глазами захлопнуты все ставни; всюду, со всех сторон и далеко вокруг — вода. Дедушке Форели снится, будто он отправился на рыбалку.
Глава пятая
то что гораздо ты любишь се
неложное твое наследье
то что ты любишь гораздо у
тебя не отъять.
Эзра Паунд
На следующее утро Смоки и Дейли Элис упаковали сумки объемистей дорожного мешка, с которым Смоки пришел из Города, и выбрали узловатые палки из стоявшей в холле вазы, полной тростей, зонтов и всякого такого. Доктор Дринкуотер снабдил их справочниками по птицам и цветам, которые они так ни разу и не раскрыли. Взяли они с собой и свадебный подарок Джорджа Мауса: с утренней почтой доставили коробку с надписью «Открыть Где-то Еще». Как Смоки надеялся и ожидал, в посылке оказалась пригоршня измельченной коричневатой травы с пряным запахом.
Счастливые дети
Проводить Смоки и Дейли Элис все собрались на веранде, наперебой советуя, куда им отправиться и кого из тех, кто не смог попасть на свадьбу, им следует навестить. Софи молчала, но на прощание крепко и торжественно расцеловала их обоих, особенно Смоки, как бы желая сказать: «Пока», а потом быстро исчезла.
Когда они ушли, Клауд решила проследить за ними по картам и посмотреть, насколько удастся, какие им выпадут приключения: она считала, небольшие и многочисленные, какие лучше всего распознавались ею по картам. После завтрака она придвинула полированный столик к своему ярко-синему креслу, зажгла первую за день сигарету и попыталась собраться с мыслями.
Клауд знала, что сначала они взберутся на Холм, но знала потому, что они сами об этом говорили. Мысленно она представила себе, как по протоптанным тропам они поднялись на вершину и остановились там — осмотреть владения утра и собственное: оно простиралось в самом сердце графства зеленью лесов, полями и фермами. Потом спустятся вниз по менее хоженной стороне Холма и перейдут пределы виденной ими страны.
Клауд выложила на столик кубки и жезлы, оруженосцев монет и королей мечей. Она представила, как Смоки едва поспевает вслед за широкой поступью Элис, когда они проходят по залитым солнцем пастбищам Плейнфилда, вспугивая с каждым шагом крошечных насекомых, а пятнистые коровы Руди Флада, глядя на них, хлопают своими длинными ресницами.
Где они сделают привал? Возможно, у быстрого ручья, который ввинчивается в пастбище, подмывая поросшие густой травой покатости и молодые ивовые рощицы по их сторонам. Клауд выложила козырную карту, именовавшуюся в раскладе Вязанкой, и подумала: «Время для завтрака».
Смоки и Дейли Элис растянулись во весь рост на берегу в тигриной чересполосице теней от молодых ив и стали вглядываться в воды ручья, кропотливо подтачивавшего берег.
— Посмотри-ка, что там, — проговорила Дейли Элис, подперев подбородок ладонями. — Видятся тебе апартаменты, дома у реки, эспланады и всякое такое? Развалины дворцов? Балы, банкеты, визиты? — Смоки вместе с Элис пристально вгляделся в причудливое переплетение водорослей и корней с наносами ила, куда едва досягали тусклые полосы солнечного света. — Не сейчас, — продолжала она, — а ночью, при луне… Не тогда ли они выходят поразвлечься? Смотри.
Когда глаза находятся вровень с берегом, это нетрудно представить. Смоки, сдвинув брови, напряженно вгляделся. Все понарошку. Он попробует подделаться.
Элис засмеялась и вскочила на ноги. От тяжести закинутого за спину рюкзака груди ее упруго выдвинулись вперед.
— Пойдем вверх по течению, — сказала она, — я знаю хорошее место.
К полудню они медленно выбрались из долины, власть над которой журчавший поток самонадеянно перехватил когда-то у давно погибшей большой реки. Когда они приблизились к лесу, Смоки поинтересовался, не тот ли это лес, на краю которого расположен Эджвуд.
— Не знаю, — ответила Элис, — сроду не задумывалась. Вот, — выдохнула она наконец, вся взмокнув от долгого подъема. — Сюда мы обычно и приходили.
Это место чем-то напоминало пещеру, вырубленную в стене внезапно подступившего к ним леса. Гребень холма, на котором они стояли, резко уходил вниз, и Смоки подумал, что ему еще никогда в жизни не доводилось заглядывать в столь глубокие и таинственные дебри, какие представлял собой этот Лес. Землю здесь почему-то устилал не слишком плотный из-за неровностей почвы слой мха, рос колючий кустарник и невысокие осинки. Тропа уводила вглубь, в перешептывавшуюся тьму, где время от времени поскрипывали громадные деревья.
Дейли Элис села, с облегчением вытянув уставшие ноги. Вокруг лежала плотная тень, и по мере того, как день заметно шел на убыль, сгущалась еще больше. Было тихо, как в церкви, где тишина нарушается только невнятными, но благоговейными шорохами, доносящимися из нефа, из апсиды, с хоров.
— Ты когда-нибудь задумывайся, — спросила Элис, — о том, что деревья такие же живые, как и мы, только жизнь их течет медленнее? Быть может, для них лето — все равно, что для нас один день: проснутся, как мы, и опять заснут. Мысли у них, наверное, длятся долго-долго, а беседуют они так неторопливо, что нам их речи просто не уловить. — Элис отложила в сторону дорожный посох и одну за другой стянула с плеч лямки рюкзака, под которыми на рубашке проступили влажные полосы.
Это ознакомительный отрывок книги. Данная книга защищена авторским правом. Для получения полной версии книги обратитесь к нашему партнеру - распространителю легального контента "ЛитРес":
Полная версия книги 'Маленький, большой'
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13
— Возможно.
— Но это увидел он , а не я.
— Я и говорю, возможно…
— А чье детство, — спросила Дейли Элис, повернувшись к Смоки, — тебе бы хотелось иметь? — Ее волосы пылали под лунным светом, а голубовато-матовое лицо казалось пугающе чужим.
— Твое. И сейчас.
— Сейчас?
— Иди сюда.
Дейли Элис засмеялась и коленями опустилась на подушки рядом со Смоки. Ее тело казалось прохладным от лунного света, но это было ее тело, и только ее.
Так же тихо, как и пришла
Софи видела, как они слились воедино. Она с необычайной отчетливостью чувствовала состояния сестры, которые нарастали и исчезали в ней от близости Смоки, хотя ничего подобного, как знала Софи, Дейли Элис раньше не испытывала. Она ясно видела, что заставляет карие глаза ее сестры становиться бессмысленными и отрешенными или вдруг вспыхивать светом; она видела все. Дейли Элис как будто была сделана из темного стекла, сквозь которое мало что удавалось разглядеть, но теперь, поднесенная к яркому светильнику любви Смоки, стала прозрачной насквозь, и ничто в ней не могло укрыться от глаз Софи. Софи слышала, как они обмениваются обрывками немногих фраз, подсказками, ликующими вскриками: каждое слово звенело, будто хрустальный колокольчик. Дыхание у сестер было на двоих одно, и всякий раз, как оно учащалось, Элис охватывала предельная ясность. Странный способ обладания: Софи не могла разобрать, какие чувства овладевали ее отчаянно бьющимся сердцем — боль, смелость, стыд или что-то еще. Она знала, что никакая сила не заставила бы ее отвести глаза, а если бы даже она отвернулась, то видела бы все происходящее даже отчетливей.
И все же все это время Софи спала.
Это была разновидность сна (она знала все наперечет, только не могла приискать названия ни одной), во время которого веки, кажется, становятся прозрачными, и сквозь них видишь то, что видел перед тем, как закрыть глаза. То же самое, но не совсем. Еще до того, как закрыть глаза, Софи знала или просто чувствовала, что вокруг собрались и другие, чтобы тоже подглядывать за брачной ночью. Теперь, во сне, эти другие существовали реально: они заглядывали ей через плечо и поверх головы, хитроумно подкрадывались поближе к павильону, поднимали крохотных детей над ветками миртов, чтобы те увидели это чудо. Они повисали в воздухе на трепещущих крыльях, и эти крылья трепетали от такого же восторга, за каким наблюдали их обладатели. Их возня не мешала Софи; их заинтересованность, столь же сильная, во всем остальном ничуть не походила на ее заинтересованность: пока сама она, отважно погружаясь в пучины, не была уверена, что ее не захлестнут встречные валы изумления, страсти, стыда, перехватывающей дыхание любви, те, другие вокруг нее (она знала), побуждали, весело ободряя, молодоженов к одному и только к одному — рождению Потомства.
Неуклюжий жук с треском пролетел мимо ее уха, и Софи проснулась.
Все живые существа вокруг нее были смутными подобиями тех, что она видела во сне: жужжащие комары и мерцающие светлячки, далекий козодой, летучие мыши, гоняющиеся за добычей на резиновых крыльях.
В отдалении, залитый луной, загадочно белел павильон. Софи показалось, что временами она различает что-то похожее на движения их тел. Но не доносилось ни звука, нельзя было даже угадать, что и где могло бы шевельнуться. Затишье полное.
Почему это ранило ее больнее того, чему она была свидетелем во сне?
Оставленность. Софи чувствовала себя принесенной в жертву, и сейчас, когда не могла видеть Дейли Элис и Смоки, даже острее, чем когда спала, и так же была не уверена, переживет ли это.
Ревность: пробуждающаяся ревность. Хотя нет, не то. Она никогда не ощущала себя собственницей — владелицей хотя бы булавки; и кроме того, ревнуют, если отберут что-то принадлежащее тебе. И не предательство: ведь она знала обо всем с самого начала (и теперь знала даже больше того, чем когда-либо они узнают, что она знает); ведь предать может только лицемер, лжец.
Зависть. Но к кому — к Элис, к Смоки или к ним обоим?
Софи не могла сказать. Она только чувствовала, что пылает от страдания и любви одновременно, словно вместо еды проглотила раскаленные угли.
Софи ушла так же тихо, как пришла, и мириады других вслед за ней — вероятно, еще бесшумнее.
Предположим, ты рыба
Поток, который впадал в озеро, довольно долго бежал по каменистому руслу, как по ступенькам лестницы, вытекая из обширного бассейна, образованного высоким водопадом в глубине леса.
Копья лунного света пронзали шелковистую поверхность озера и разбивались на сотни искорок, тонувших в его глубине. Звезды отражались в нем, приподнимались и падали вместе с беспрестанно набегавшими кругами и пенистыми брызгами. Именно так представлялось бы все это тому, кто стоял бы на берегу озера. Огромной белой форели, дремавшей в воде, все представлялось иначе. Дремавшей? Да, рыбы спят, хотя и не плачут; сильнейшее испытываемое ими чувство — паника; самое печальное — горькое сожаление. Они спят с широко открытыми глазами, и их сны отражаются на зеленовато-черной толще воды. Дедушке Форели казалось, что бегущая вода и знакомый антураж то распахиваются перед ним, то закрываются ставнями по мере того, как сон приходил и уходил от него; когда ставни закрывались, он видел картину подводного мира. В рыбьих снах обычно содержится та же самая вода, которая их окружает, когда они бодрствуют, но у Дедушки Форели все было по-другому. Снилось ему нечто совершенно непохожее на ручьи с форелями, однако водяная обитель с таким неизменным постоянством напоминала о себе его лишенным век глазам, что само его существование на свете сделалось предположительным. Одно сонное предположение вытеснялось другим с каждым шевелением его жабр.
Предположим, ты рыба. Лучшего места для жизни не сыщешь. Льющиеся потоки непрерывно обновляют воду, так что дышать в ней — одно удовольствие. Кто дышит не водой, а, предположим, воздухом, тому так же свободно дышится на высокогорных альпийских лугах, где ветер постоянно омывает легкие свежестью. Замечательно, что о нем так позаботились, если, предположим, они действительно думают о чьем-либо счастье и комфорте. Здесь нет хищников и почти нет конкурентов, потому что (хотя откуда, предположительно, рыбам об этом знать?) выше находится усеянное камнями мелководье и никто из достигших такой же величины, что и Дедушка Форель, не может появиться в этом озере и оспорить его право на насекомых, которые падают с нависавших над водой густо переплетенных ветвей. В самом деле, все основательно продумано, если только предположить, что кто-то об этом вообще думал.
Все-таки (предположим, что плавать тут — вовсе не твой выбор) какое это ужасное, хоть и заслуженное, наказание, какая мучительная ссылка. Что же, теперь ему, вправленному в жидкое стекло, лишенному дыхания, вечно суждено торкаться взад и вперед, занимаясь ловлей комаров? Для рыбы, предположим, вкус комара — самое приятное в ее наисчастливейшем сне. Но если предположить, что ты — не рыба, бесконечно глотать крошечные капельки горькой крови — понравятся ли тебе такие воспоминания?
Делаем следующий шаг (предположим, рыба может шагать): предположим, что все это — Повесть. Пускай он кажется рыбой, по-настоящему довольной жизнью, или же рыбой, с великой неохотой приучившей себя ею стать, но если когда-нибудь однажды в отливающие радугой глубины озера заглянет вдруг прекрасная девушка и произнесет заклинание, которое она дорогой для себя ценой с трудом выманила у коварных хранителей тайн, тогда он с плеском рванется из удушающего водного плена наверх, молотя воздух ногами, в насквозь мокрой королевской мантии, и предстанет перед ней запыхавшимся, возвращенным в прежний облик: проклятие уничтожится, злая фея разрыдается от бессильной ярости. При этой мысли глазам Дедушки Форели внезапно предстала отраженная водой картина — цветная гравюра: рыба в нахлобученном парике, в пальто с высоко поднятым воротником, с огромным письмом под мышкой и широко разинутым ртом. Глотает воздух. От этого кошмарного видения (откуда оно взялось?) жабры его раздулись, и он мгновенно очнулся; ставни прикрылись. Это всего лишь сон. Некоторое время он благодарно не строил никаких предположений, а только взирал на трезвомыслящую, пронизанную луной воду.
Конечно же (ставни снова начали сходиться), можно вообразить, что сам он — тоже один из них: хранитель тайн, он — налагающий проклятия, злокозненный манипулятор; бессмертный колдовской интеллект, воплощенный ради какой-то собственной хитроумной цели в обличье обыкновенной рыбы. Бессмертный: предположим, что это именно так; определенно он жил всегда или около того, дожил до настоящего времени (если предположить, — погружаемся глубже — что это время — настоящее); не скончался на исходе рыбьего века или века, отпущенного принцу. Ему кажется, будто он протягивается назад (или все-таки вперед?) без конца (или же начала?) и теперь уже не в силах припомнить, где обретаются грандиозные сказания и повествования (которые, как он предполагает, ему известны и над которыми он размышляет испокон веку) — в грядущем или, наоборот, бездыханном бывшем. Но если предположить, что именно так хранятся тайны, именно так помнятся стародавние предания, именно так налагаются вечные проклятия…
Нет. Они знают. Они не предполагают. Дедушка Форель думает об их уверенности, спокойной, бесстрастной красоте их правдивых лиц и задающих работу рук, крепких, как рыболовный крючок, застрявший глубоко в глотке. Он так же несведущ, как малек плотвички: ничего не знает и не озаботится узнать, не подумает их расспросить, даже предполагая (внутреннее окно бесшумно распахивается), что услышит ответ: некий юноша одной августовской ночью. Стоящий на этих скалах, что вздымают голые уступы в губительный воздух. Юношу поразила метаморфоза, как это озерцо однажды поразила молния. По-видимому, за какое-то оскорбление, у вас есть свои основания, не причиняйте мне вреда, я тут совсем ни при чем. Предположим только, что этот юноша воображает воспоминание, воображает единственный и последний, застрявший в нем осколок памяти (остальное, все остальное — в области предположений): чудовищное удушье на смертельном безводье, внезапное оплавление рук и ног, корчи и судороги в воздухе (воздухе!) — и затем немыслимое облегчение от нырка в сладостно-прохладную воду, где он должен обретаться — и обретаться теперь во веки веков.
И предположим теперь, что он не может вспомнить, почему это случилось: предполагает только, во сне, что это произошло.
Что он такого сделал, чтобы так вас уязвить?
Или же Повести потребовался некий посредник, некий maquereau , а он просто подвернулся под руку?
Почему мне не под силу припомнить, в чем мое прегрешение?
Но Дедушка Форель уже крепко спит, а если бы не спал, то ничего подобного предположить бы не мог. Перед его открытыми глазами захлопнуты все ставни; всюду, со всех сторон и далеко вокруг — вода. Дедушке Форели снится, будто он отправился на рыбалку.
Глава пятая
то что гораздо ты любишь се
неложное твое наследье
то что ты любишь гораздо у
тебя не отъять.
Эзра Паунд
На следующее утро Смоки и Дейли Элис упаковали сумки объемистей дорожного мешка, с которым Смоки пришел из Города, и выбрали узловатые палки из стоявшей в холле вазы, полной тростей, зонтов и всякого такого. Доктор Дринкуотер снабдил их справочниками по птицам и цветам, которые они так ни разу и не раскрыли. Взяли они с собой и свадебный подарок Джорджа Мауса: с утренней почтой доставили коробку с надписью «Открыть Где-то Еще». Как Смоки надеялся и ожидал, в посылке оказалась пригоршня измельченной коричневатой травы с пряным запахом.
Счастливые дети
Проводить Смоки и Дейли Элис все собрались на веранде, наперебой советуя, куда им отправиться и кого из тех, кто не смог попасть на свадьбу, им следует навестить. Софи молчала, но на прощание крепко и торжественно расцеловала их обоих, особенно Смоки, как бы желая сказать: «Пока», а потом быстро исчезла.
Когда они ушли, Клауд решила проследить за ними по картам и посмотреть, насколько удастся, какие им выпадут приключения: она считала, небольшие и многочисленные, какие лучше всего распознавались ею по картам. После завтрака она придвинула полированный столик к своему ярко-синему креслу, зажгла первую за день сигарету и попыталась собраться с мыслями.
Клауд знала, что сначала они взберутся на Холм, но знала потому, что они сами об этом говорили. Мысленно она представила себе, как по протоптанным тропам они поднялись на вершину и остановились там — осмотреть владения утра и собственное: оно простиралось в самом сердце графства зеленью лесов, полями и фермами. Потом спустятся вниз по менее хоженной стороне Холма и перейдут пределы виденной ими страны.
Клауд выложила на столик кубки и жезлы, оруженосцев монет и королей мечей. Она представила, как Смоки едва поспевает вслед за широкой поступью Элис, когда они проходят по залитым солнцем пастбищам Плейнфилда, вспугивая с каждым шагом крошечных насекомых, а пятнистые коровы Руди Флада, глядя на них, хлопают своими длинными ресницами.
Где они сделают привал? Возможно, у быстрого ручья, который ввинчивается в пастбище, подмывая поросшие густой травой покатости и молодые ивовые рощицы по их сторонам. Клауд выложила козырную карту, именовавшуюся в раскладе Вязанкой, и подумала: «Время для завтрака».
Смоки и Дейли Элис растянулись во весь рост на берегу в тигриной чересполосице теней от молодых ив и стали вглядываться в воды ручья, кропотливо подтачивавшего берег.
— Посмотри-ка, что там, — проговорила Дейли Элис, подперев подбородок ладонями. — Видятся тебе апартаменты, дома у реки, эспланады и всякое такое? Развалины дворцов? Балы, банкеты, визиты? — Смоки вместе с Элис пристально вгляделся в причудливое переплетение водорослей и корней с наносами ила, куда едва досягали тусклые полосы солнечного света. — Не сейчас, — продолжала она, — а ночью, при луне… Не тогда ли они выходят поразвлечься? Смотри.
Когда глаза находятся вровень с берегом, это нетрудно представить. Смоки, сдвинув брови, напряженно вгляделся. Все понарошку. Он попробует подделаться.
Элис засмеялась и вскочила на ноги. От тяжести закинутого за спину рюкзака груди ее упруго выдвинулись вперед.
— Пойдем вверх по течению, — сказала она, — я знаю хорошее место.
К полудню они медленно выбрались из долины, власть над которой журчавший поток самонадеянно перехватил когда-то у давно погибшей большой реки. Когда они приблизились к лесу, Смоки поинтересовался, не тот ли это лес, на краю которого расположен Эджвуд.
— Не знаю, — ответила Элис, — сроду не задумывалась. Вот, — выдохнула она наконец, вся взмокнув от долгого подъема. — Сюда мы обычно и приходили.
Это место чем-то напоминало пещеру, вырубленную в стене внезапно подступившего к ним леса. Гребень холма, на котором они стояли, резко уходил вниз, и Смоки подумал, что ему еще никогда в жизни не доводилось заглядывать в столь глубокие и таинственные дебри, какие представлял собой этот Лес. Землю здесь почему-то устилал не слишком плотный из-за неровностей почвы слой мха, рос колючий кустарник и невысокие осинки. Тропа уводила вглубь, в перешептывавшуюся тьму, где время от времени поскрипывали громадные деревья.
Дейли Элис села, с облегчением вытянув уставшие ноги. Вокруг лежала плотная тень, и по мере того, как день заметно шел на убыль, сгущалась еще больше. Было тихо, как в церкви, где тишина нарушается только невнятными, но благоговейными шорохами, доносящимися из нефа, из апсиды, с хоров.
— Ты когда-нибудь задумывайся, — спросила Элис, — о том, что деревья такие же живые, как и мы, только жизнь их течет медленнее? Быть может, для них лето — все равно, что для нас один день: проснутся, как мы, и опять заснут. Мысли у них, наверное, длятся долго-долго, а беседуют они так неторопливо, что нам их речи просто не уловить. — Элис отложила в сторону дорожный посох и одну за другой стянула с плеч лямки рюкзака, под которыми на рубашке проступили влажные полосы.
Это ознакомительный отрывок книги. Данная книга защищена авторским правом. Для получения полной версии книги обратитесь к нашему партнеру - распространителю легального контента "ЛитРес":
Полная версия книги 'Маленький, большой'
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13