Книга Слов – 2

Scan and OCR — Андрей Бестужев (best_-inbox-ru), Spellcheck — Алекс Быков
«Джулия Джонс. Ученик пекаря. Роман-трилогия. В 2 т. Т. 1,2»: ООО «Издательство АСТ»; М.; 2003
ISBN 5-17-018802-1
Оригинал: Julia Jones, “A Man Betrayed”
Перевод: Н. И. Виленская
Аннотация
Смерть окружает Джека, но надо выживать и сражаться, ибо по пятам за ним, направляя его шаги, следует сама Судьба. Но тяжко исполнять предначертанный свыше жребий, не имея другого оружия, кроме дикой, необузданной магии, данной при рождении, зная, что любимая — в лапах жестоких работорговцев. А время идет своим чередом, и исполняются слова древнего пророчества, и далеко в замке Харвелл восходит на престол отцеубийца — кровавый принц Кайлок, и его царствие станет царствием Зла...
Джулия Джонс
Измена
Посвящается Маргарет Джонс
ПРОЛОГ
Девушка начала всхрапывать: противный звук, словно молящий о милосердии. Но Кайлока раздражал не столько звук, сколько запах. Мерзкий запах ее пола. Удушающая вонь пота, мочи и прочих выделений. Зловоние, лучше всяких книг раскрывающее истинную натуру женщины. Ту тайную натуру, которую женщины путем всяческих ухищрений стремятся скрыть от мужчин. Стремятся и преуспевают в этом — ведь мужчину так легко одурачить наружной прелестью: пышной грудью, блеском зубов, ароматом духов.
Но всей правды не скроешь: ни одной женщине не дано, как бы она ни налегала на духи и пудру, избавиться от запаха своей мерзости.
Кайлок встал с постели, чтобы отойти подальше от этого смрада. Он охотно растолкал бы девицу и прогнал ее прочь — но это не входило в его планы, да и вряд ли он сумел бы привести ее в чувство после всего того, что проделывал с ней ночью. Ничего, очухается: живучесть — еще одна черта их пола.
Он подошел к медному умывальному тазу, стоящему, как всегда, наготове, и стал мыть руки. Он тер их жесткой щеточкой из свиной щетины, старательно счищая запах женщины. Пальцы, которые всего лишь одну длину свечи назад жадно блуждали по выпуклостям и углублениям женского тела, теперь мокли в насыщенной щелоком воде. В эту ночь Кайлок занимался своим омовением особенно тщательно — так он проявлял уважение к тому, что ему предстояло совершить. Не к человеку, которого это касалось, но к величию самого свершения.
Он взглянул на свои пальцы — бледные и длинные, изящно заостренные. Совсем не такие, как у отца.
Тень улыбки прошла по губам Кайлока, и он повернулся к зеркалу. И лицом он не в отца: глаза, нос, зубы — все совершенно другое. С внезапной злобой Кайлок грохнул по зеркалу кулаком, и оно разбилось с громким треском. Девушка на постели зашевелилась, но снова затихла, укрывшись в безопасности забытья.
Кайлок не поранил руку при ударе и остался доволен: в эту ночь все должно обойтись без крови. Его отражение множилось в осколках, и в каждом незримо присутствовала мать. В том, что он сын своей матери, сомневаться не приходится. Очертания щек и лба, форма рта — все это от нее.
Отцовские же черты искать тщетно: их нет, да и быть не может. Он не сын своего отца. Это столь же неоспоримо, как вот этот нос у него на лице. Нос-то все и выдает: шутка, может, и не смешная, зато верная.
Кайлок отвернулся от зеркала и стал одеваться. Без всяких изысков — в черное, как и всегда, столь неуместное днем и столь приличествующее ночи. Цвет секретов и тайных деяний. Цвет смерти. Кайлок не нуждался в зеркале, чтобы знать, как этот цвет ему к лицу. Матери черное тоже пошло бы.
Место, куда он направлялся, находилось совсем близко — только пройти по коридору, но он не войдет под эти запретные своды, не коснется холодной бронзы дверей. Он изберет окольный путь.
Кайлок вышел из своих покоев и направился в крыло, где обитали придворные дамы. Если бы кто-то и увидел его, то притворился бы незрячим: уж кому-кому, а наследнику Четырех Королевств не писаны правила, воспрещающие посещать дам после сумерек.
Но Кайлок шел не к даме — ему нужно было проникнуть в потайной ход. Дамское крыло для этого всего удобнее: туда свободно может направиться принц, и ничьи взоры не осмелятся последовать за ним.
С тайными переходами замка познакомил Кайлока королевский советник. Как-то давно, в канун зимы, принца поймали на том, что он травил гончими птенцов на птичьем дворе. В наказание королева запретила ему на неделю покидать свои комнаты. Баралис помог ему нарушить этот запрет. Открыв своими скрюченными пальцами стену, советник преподнес принцу бесценный дар. Кайлок и теперь помнил охвативший его трепет открытия — будто он нашел то, что искал всегда среди окружавшего его зловония и злопыхательства. То открытие изменило всю его жизнь. С тех пор ничто не ускользнуло от его зоркого ока. Он видел, как вельможи валяются с горничными, слышал, как слуги злоумышляют против своих хозяев, и обнаруживал под слоем пудры оспины на лицах придворных дам.
Все представало не таким, каким казалось. Костяк мира складывался из продажности и алчности. Плоть покрывала множество грехов, и Баралис, открыв принцу доступ в тайные ходы замка Харвелл, сорвал с жизни всю мишуру.
Кайлок нашел нужную стену, провел по ней пальцами, и ему почудился щелчок сработавшего механизма. Войдя в манящий темный проем, принц двинулся в нужную ему сторону.
Внезапный холод и запах гнили напомнили ему о матери. Поистине свет еще не видел подобной потаскухи! Королева Аринальда, прекрасная и надменная — такая праведная и безупречная с виду. Как часто видимое расходится с правдой! Только запах не обманывает — он у нее сильнее, чем у любой другой женщины. От нее разит, как от шлюхи. Порой зловоние становилось столь невыносимым, что Кайлок не мог оставаться в ее присутствии. Со сколькими же мужчинами переспала его мать? Сколько раз она лгала? Сколько измен на ее совести?
То, что она спала не только с королем, очевидно. Он, Кайлок, живое тому свидетельство. В нем нет крови Харвеллов. Все короли этой династии были белокурыми, все — с короткими массивными руками и ногами.
Его мать забавлялась с другими мужчинами, и он — плод ее неосторожности. Женщины — слабый пол, и источник этой слабости — их всепоглощающая похоть. Они омерзительны: их тонкая кожа прикрывает гнусное нутро, ничем не отличающееся от звериного. Пусть бы еще уличные девки и трактирные прислужницы потворствовали своим желаниям, но королева! Его мать, которой следовало бы стоять выше всех женщин государства, — шлюха самого низкого пошиба. А он — шлюхин сын. Он не мог поглядеться в зеркало, не вспомнив об этом.
Вот он и пришел — как скоро! Это сердце замка, источник, из которого все проистекает — или проистекало бы, если бы жизнь шла должным порядком, — покои короля.
Кайлок открыл стену и вошел. Запах тлена охватил его — запах человека, медленно уступающего свое тело смерти. Слишком медленно.
Тихо, зная, что верховный банщик находится в смежном покое, Кайлок прокрался через комнату. Сердце его бешено стучало от волнения и страха. Он подошел к кровати — чудовищному сооружению из багряного шелка, — бывшей обиталищем короля последние пять лет. Кайлок откинул занавеси и взглянул в лицо человеку, который не был его отцом.
При виде короля он почувствовал жалость. Стараниями лекарей у больного не осталось ни волос, ни зубов. Сердце щемило от зрелища этих впалых щек и вечно слюнявого рта. Кайлок увидел мокрую от слюны подушку, и жалость уступила место отвращению. Нет, это не король. Настоящий король — это мать Кайлока. Эту закоренелую блудницу, погрязшую в грехах, сделали правительницей во всем, кроме имени. Кто знает — может, это она и навела порчу на короля. Все женщины — изменницы по сути своей.
Но нынче ночью все переменится. Он избавит страну не только от никчемного короля, но и от подставной королевы. Завтра его мать лишится всякой власти. Трон займет новый король, и дура она будет, если попытается и при нем взять вожжи в свои руки.
Кайлок выбрал одну из многих подушек — брезгливость не позволяла ему брать запачканные слюной. Вот он лежит, человек, который ему не отец. «А сделал бы я это, будь он моим отцом? — спросил себя Кайлок, разглаживая шелковую наволочку. — Да, сделал бы».
Он склонился над постелью. Тень от подушки упала королю на лицо, и он открыл глаза. Кайлок в страхе отступил на шаг. Капля слюны скатилась по подбородку больного — он силился что-то сказать. Кайлок не мог сдвинуться с места. Подушка жгла ему руки. Глаза мужчины и юноши встретились. Челюсть короля пришла в движение, и слюна капнула ему на грудь.
— Кайлок, сын мой, — невнятно, хрипя и захлебываясь, выговорил он.
Светло-голубые глаза красноречивее всяких слов говорили о любви, преданности и прощении. Юноша печально покачал головой:
— Нет, государь. Не ваш. — Он овладел своими чувствами, и подушка перестала жечь руки.
Изящные руки Кайлока прижали ее к безволосому лицу, к беззубому рту короля Лескета. Пальцы раскинулись по алому шелку, подавляя слабое сопротивление больного. Здоровая рука Лескета затрепетала, как подбитая птица. Грудь поднялась и опала несколько раз, а после перестала подыматься.
Кайлок перевел дух лишь тогда, когда король испустил свой. Он весь дрожал. Колени подгибались, а желудок угрожал вывернуться наизнанку. Кайлок приказал себе успокоиться: не время проявлять слабость. А поскольку он теперь король, вряд ли это время когда-либо настанет. Кайлок убрал подушку. Смерть положила конец слюнотечению. Человек, который не был его отцом, выглядел теперь куда лучше: достойнее, благороднее. Мертвым он больше походил на короля, чем в течение всей своей жизни.
Кайлок заново взбил подушку и положил ее мокрым пятном вверх королю под щеку. Потом оправил сбившиеся простыни, создав покойнику достойное обрамление.
Убедившись, что все выглядит как должно, Кайлок ушел тем же тайным ходом. Он спускался вниз, нащупывая ногами дорогу, — перед глазами у него вставали иные образы: вот он коронуется, вот он утешает свою скорбящую мать, вот он выигрывает войну с Халькусом. Он хорошо начинает свое царствование. Он уже оказал большую услугу своей стране, избавив ее от недужного короля. Просто позор, что одному из величайших его деяний суждено остаться тайной для истории. Ну ничего — историкам и так будет что писать о нем в своих нудных, бесхребетных трудах.
Он вернулся к себе. Девушка лежала так же, как он ее оставил. Он направился прямиком к тазу и снова вымыл руки. Запах смерти легче смыть, чем запах женщины.
Вытерев руки мягким полотенцем, он перешел к письменному столу. Быстро обернувшись, он убедился, что девушка все так же крепко спит, и достал из-под ножки стола ключ. Филигранный золотой ключик, мерцающий в пламени свечей. Кайлок открыл украшенную драгоценными камнями шкатулку и своими длинными ловкими пальцами извлек оттуда крошечный портрет. Вот она — прекрасная и невинная, стоящая неизмеримо выше, чем весь ее пол. Чистота ее души отражается в совершенстве черт: Катерина Бренская. Ей женская похоть неведома. Она непорочна, она превосходит всех женщин — и она принадлежит ему.
Один лишь взгляд на ее изображение ярко высветил всю ничтожность девки, лежавшей в его постели. От Катерины не пахнет шлюхой, и ей не суждено вечно гореть в аду, как всем прочим женщинам — и его матери в том числе.
Кайлок с нежностью вернул портрет на место, остерегаясь оцарапать его нетронутую гладь. Теперь он король — и Катерина будет его королевой.
Он сбросил с себя камзол и тонкую шелковую сорочку. Его раздробленное отражение маячило в разбитом зеркале, но Кайлок не смотрел туда: темное желание овладело им — при взгляде в зеркало он увидел бы, как стекленеет и меркнет его взор, и не узнал бы себя. Он вынужден был утолить снедающий его голод, чтобы этот голод не пожрал его душу. Он приблизился к постели. Девушка со стоном отвернулась от него. Он постоял над ней — и его руки, убившие короля, сорвали с нее рубашку.
Спускаясь крутыми витками туда, где страх сливается с желанием, Кайлок забылся. В ушах его звучал голос матери, а перед глазами стояло лицо Катерины Бренской.
I
— От этой скачки мне все печенки растрясло, Грифт.
— Понимаю тебя, Боджер. Однако нет худа без добра.
— В чем же добро, Грифт?
— Равновесие, Боджер. Ни от чего так исправно не бегаешь в кусты, как от хорошего галопа.
— Ты у нас мудрец, Грифт, — признал Боджер, погоняя своего мула. — Но мне все-таки сдается, что мы с тобой зря вызвались ехать в Брен. Если б я знал, что нам достанется самая грязная работа, нипочем бы не сделал этого.
— Да, убирать навоз за лошадьми — не самое лучшее занятие на свете. Но эта работа неизбежно должна была достаться нам. Мы тут ниже всех по званию. И все-таки нам повезло, раз нас причислили к избранным. Больше никому из солдат не позволили ехать с королевской гвардией. Нам с тобой выпала большая честь.
— Это ты так твердишь, Грифт, — проворчал Боджер. — Остается только надеяться, что бренские женщины и вправду так хороши и доступны, как ты уверяешь.
— Можешь на меня положиться, Боджер. Разве бывал я когда-нибудь не прав по части баб?
— Отдаю тебе должное, Грифт. Есть немного такого, чего бы ты о них не знал.
Оба приятеля поспешали за большой кавалькадой, насчитывающей более ста пятидесяти человек: сотня королевских гвардейцев, два десятка людей Мейбора, всевозможная челядь и погонщики вьючных лошадей.
— Я, кажется, понял, отчего хальки такие мерзавцы, Грифт. Это из-за здешней погоды. Каждый день метет.
— Точно, Боджер. Три недели такого пути хоть кого доконают. При хорошей погоде мы уже добрались бы до Брена. А тут из Халькуса только-только выехали. Но самый большой холод идет не от погоды.
— Ты о чем это, Грифт?
— О лорде Мейборе и Баралисе. Рядом с этими двумя и северный ветер кажется ласковым.
— Тут ты прав, Грифт. С самого отъезда они глядят друг на дружку, словно палач на жертву в прорези своего капюшона. — Боджеру пришлось натянуть поводья, ибо его мул норовил свернуть не туда, куда хотелось всаднику.
— Да уж, любовью меж ними и не пахнет. Ты заметил, что они даже шатры свои ставят на турнирном расстоянии один от другого?
— Не говоря уж о том, что Мейбор весь день едет во главе колонны, воображая себя королем, а Баралис плетется в хвосте, словно раненый.
— Так я, по-вашему, раненый?
Приятели испуганно обернулись — между ними втиснулся Баралис со смертельно бледным лицом и взором, отражающим сияние снегов.
Солдаты онемели. Боджер от испуга чуть не вылетел из седла. Королевский советник продолжал с грозной, хотя и потаенной улыбкой на тонких губах:
— Ну, судари мои, что ж это вы так сразу языки прикусили? — Его красивый, звучный голос не совпадал с холодностью взгляда. — Миг назад вы были куда как говорливы. Уж не северный ли ветер заморозил ваши уста? Или вы просто сожалеете о том, что сболтнули?
Грифт видел, что Боджер собирается что-то ответить, и, чуя всем нутром, что рта лучше не раскрывать, знал также: если он, Грифт, сейчас не заговорит, Боджер ляпнет такое, от чего станет еще хуже.
— Мой приятель еще молод, лорд Баралис, и за утренней трапезой влил в себя слишком много эля. Он только шутил и не хотел сказать ничего худого.
Королевский советник помолчал немного, потирая подбородок рукой в перчатке.
— Молодость — плохое оправдание глупости, а эль — и того худшее. — Грифт открыл было рот, но Баралис взмахом руки прервал его. — Ни слова более, любезный. Покончим на этом — и считайте себя моими должниками. — Он взглянул обоим в глаза, дав им время понять его как следует, и отъехал в своем черном плаще, свисающем на круп кобылы.
* * *
Итак, уже и обозные служители сплетничают на его счет! Остается утешать себя тем, что теперь оба этих болвана попали к нему в кабалу. Баралис давно уже научился извлекать пользу из людей, чем-то ему обязанных. Это казна более ценная, чем сундук с золотом. Никогда не знаешь, в чем тебе могут пригодиться такие вот должники. Особенно солдаты, несущие порой караул у нужного тебе места.
Но какая, однако, стужа! Баралис продрог не только телом, но и душой. Он тосковал по теплу своих комнат, где мог всласть греться у огня. Больше всего страдали руки. Даже в подбитых мехом перчатках ветер пронизывал их насквозь. Его слабые, несчастные руки, столь красивые в юности, а ныне испорченные его же собственным честолюбием. Иссохшие, все в рубцах, они не способны противиться ветру.
Дорогу покрывал снег в две ладони глубиной, перемещавшийся при каждом дуновении ветра и скрывавший тропу. Одна лошадь в авангарде охромела — злосчастная скотина сошла с дороги всего на какой-то локоть и тут же попала ногой в скрытую под снегом трещину. Пришлось убить ее на месте.
До Брена осталась неделя пути. Вчера они переправились через реку Эмм — и не было никого, кто не вздохнул бы после этого с облегчением. Могучая река и сама по себе была опасна, но куда важнее было то, что она отмечала границу халькусских земель.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10