и волдингцы свернули с него. Свернув же, они были вынуждены отдалиться от людей, которые пошли по нашему пути.
С тех пор ни один человек не видел, чтобы жители Волдинга покидали свою долину. Им было ясно: если не порвать с миром в одночасье, то уж не сделать этого никогда. Итак, в долине продолжали жить люди, которые никому не показывались на глаза.
И эти люди продолжали понемногу пахать и сеять. В самом деле, если их видели в пахотный сезон, то на первый взгляд отличить их от других пахарей было невозможно. Однако березняк год за годом расширял свои границы, но поначалу тоненькие деревца напоминали маленьких эльфов и их было трудно разглядеть, если, конечно, забыть о колдовстве. Но миновали годы, и на краю поля поднялись высокие деревья с отливающими серебром листьями, которые возвратили ему первоначальный вид. А еще через некоторое время, стоило лишь поглядеть на такое поле, становилось ясно, что дикие ростки мало чем отличаются от остальных, и это говорило о том, что землей тут занимались не современные фермеры, вооруженные современными орудиями производства. Не сразу волдингцам понадобилось выделывать кожу, поначалу они предпочитали обходиться заплатами на старой одежде, вообще предпочитали обходиться без связей с внешним миром, с каждым годом все более отдаляясь от него. Постепенно люди занялись ремеслами, но жили в основном тем, что давало сельское хозяйство, хотя деревья мало-помалу захватывали поля. Например, на опушке с южной стороны всегда росла бирючина, которая целый день напролет подставлялась под солнечные лучи и как будто не претендовала на лишнюю землю, а тут она стала разрастаться и каждые несколько лет вдвое увеличиваться в объеме, словно ее гнал и гнал вперед северный ветер; а когда миновали десять-двенадцать лет, рябчики обнаружили ее на всем склоне, то есть там, где прежде золотилась на солнце трава. Конечно же, появилось путешествующее дерево с цветами, похожими на целый букет, и ярко-красными ягодами, загорающимися огнем в конце года. На равнинных полях плуг все еще боролся с такими вторжениями, но на крутом склоне, освещаемом солнцем, дикая природа взяла свое. Появился можжевельник. И терновник торопился захватить то, что оставалось не распаханным в последнюю пару веков. Захватывая поле, он оставлял на нем отдельные кусты, словно выполняя план дикой природы устранить всякий порядок; кусты, которым ничто не мешало, тянулись вверх, пока их зелень не прибавила Земле света в апреле, а белые цветы – пышности в июне. В мае в них пели соловьи все ночи напролет; едва завершали свои выступления дрозды, как вступали разбуженные ими кукушки. Где ползком, где цепляясь за кусты, где перепрыгивая с одного куста на другой, пришли в эти поля ломоносы; и так продолжалось, пока там не поднялись густые заросли, недоступные человеку; зато спокойнее стало жить крошечным существам, которые прятались в густой тени или пели победные песни, устроившись на высокой ветке поближе к солнышку. Возвращение первозданной природы происходило не только на верхних полях и лугах, пока человек кое-как оборонял нижние поля; но и в самой деревне на краю садов яблони взывали к забытым воспоминаниям, становясь год за годом все более похожими на своих диких родственниц; да и золотой дождь с сиренью тоже перегибались через стены, стремясь к воле. И стены, и телеграфные столбы, и живая изгородь – все, казалось, сдавало свои позиции. Стены горбились и кренились; столбы чернели; провода падали рядом с канавами, вырытыми кроликами; постепенно канавы ширились, и провода, стоило кому-то их задеть, с шумом летели в них на сухие листья, легко ломаясь по пути. Одни только живые изгороди крепли, правда, никто не мог бы сказать наверняка, за кого они были, за человека или за врага.
Новые провода не тянули, потому что их не было в деревне и потому что прекратилось общение с внешним миром; остатки прежних поглотили старые деревья, стволы которых поднялись, закрывая бывшую линию, но все же отмечая, где она была. Шиповник, прежнее украшение тропинок, бежавших через Волдинг, соединил над ними свои ветки, но они упали под собственной тяжестью и перемешались с нежными побегами, которые медленно поднимались вверх, пока от тропинок не осталось и следа. Все ближе и ближе подходили к деревне шиповник и ломонос.
Размножились лисы и барсуки. Вскоре долина стала весьма приклекательной для алфордских охотников. Пожалуй, она стала самой привлекательной из восточных долин. Однако через год или пару лет чужаки перестали соваться сюда. Что-то было не то в здешних людях. Обедая как-то вечером в доме председателя, новый член Охотничьего клуба завел речь о предстоящей охоте и, в точности как новоиспеченный член парламента, выслушав планы лидера на предстоящую сессию, спросил:
– Как насчет Волдинга?
– Волдинга? – переспросил председатель.
– Ну да. Пожалуй, он подходит.
– Нет, не думаю.
Вот и все. Вряд ли было сказано что-то еще. Ну, бывает, если юный спортсмен недавно приехал в Алфорд, он еще может спросить:
– Там нет лис?
– Почему? Лисы там есть.
Никогда не слышал, чтобы эта тема обсуждалась с алфордскими охотниками. Даже на прямой вопрос вряд ли можно было получить информацию. Предположим, вы прямо спрашивали:
– Что плохого в Волдинге?
А вам отвечали:
– Не знаю, что там плохого. Просто мы там не охотимся, вот и все.
И дело не в том, что охотники не хотят говорить о необычных вещах; просто есть что-то такое в жителях Волдинга, что они боятся, как бы, заговорив о них, не зайти куда-нибудь не туда. Сомневаюсь, чтобы они позволяли себе даже думать о них.
К тому же не надо забывать о влиянии епископа на свою епархию, о его добром влиянии, которое на восточных равнинах ощущают на себе все без исключения. С самого начала епископ употребил свое влияние, чтобы отвратить алфордских охотников от Волдинга, и как бы ненавязчиво и опосредованно ни проявлялось его влияние, оно достигло результата так же, как и прямые епископские указания насчет двух летних пикников сыновей Церковного объединения велосипедистов.
Итак, мир пошел нашей дорогой в том направлении, о котором нам известно, а Волдинг отправился своей дорогой, назад во времена, с которыми, как нам казалось, навсегда было покончено. И чем дальше волдингцы уходили, тем плотнее окружала их Природа всем, что крадется, растет и поет, приветствовашим их на этом пути. Молодые липы, казалось, были зеленее и выше, чем в других местах в это же время; на заре хор дроздов пел громче, чем где бы то ни было еще, насколько мне известно; по вечерам лисы пробирались украдкой возле самых домов, и у них был особый вид, или мне так пригрезилось, словно они знали, что человек идет их путем.
Поначалу бородатые волдингские мужчины потихоньку, точнее, украдкой приходили в базарные дни в Селдхэм: по-видимому, из того, что можно было достать только вне пределов Волдинга, больше всего они нуждались в сахаре. Однако по мере того, как у них увеличивались запасы меда, отпала необходимость в базарах. Тогда уж не более трех-четырех раз в год кто-нибудь отправлялся в маленький городок на равнине, чтобы принести обратно табак или договориться насчет апельсинов, которые торговцы оставляли на определенном месте на волдингской дороге. Дорога, что шла через Волдинг, все еще оставалась проезжей, может быть, лишь немного сузилась, потесненная живой изгородью; однако никто из чужаков, более или менее знакомых с историей Волдинга, не смел заезжать сюда, а у тех, кто случайно оказывался на этом пути, появлялись странные ощущения, правда не очень сильные, но они все же возвращались домой другой дорогой.
Скота у жителей Волдинга было довольно, яблок и груш тоже, в садах еще зрела клубника, и росло много земляники на склонах гор, к тому же там собирали хорошие урожаи, которых хватало и на еду, и на зерно, хранившееся в больших черных амбарах, что строились из старых балок и камней; зерно можно было бы использовать и как обменный фонд, если бы был обмен, но его не было.
Скеглэнд все еще торговал бакалеей, если ему случалось быть в лавке, когда заходил покупатель, однако он всегда выглядел удивленным в таких случаях. Теперь он честнее вел дело, и его товары стали безопаснее для здоровья. Через некоторое время вместо того, чтобы брать деньги, он начал заниматься обменом.
Перкин пожил, пожил в Волдинге и остался насовсем. Трудно сказать, почему. Наверное, ему там понравилось. Но вряд ли кто может сказать, что ему понравилось. Его мысли бродили слишком далеко, чтобы можно было проследить за ними. На дальних планетах, в неведомых пространствах, на звездах, бесконечно чуждых нашей крошечной группе миров, ему было привычно искать ответы на вопросы, возникавшие в жарком пламени его души, которое было когда-то зажжено бедой. Высмеять его не составляло труда; шагать же с ним в ногу и понимать, что он ищет и что в конце концов находит, – вот задача для настоящего философа, имеющего для этого свободное время. Он вырезал отличные топорища из ореха и привязывал к ним легкие топоры, которые сам вытачивал из кремня, и едва ли в Волдинге был хоть один ребенок, у которого не было бы такого топора, а если не было топора, то уж точно было обещание Перкина сделать его до конца года.
Радовался Перкин, но не меньше радовался и Анрел. После многих месяцев растерянности и разочарований он наконец-то обрел покой, о котором люди обычно мечтают в тяжелые времена, но который редко находят, ибо жизнь гонит их дальше, пусть даже остались позади военные действия; а в Волдинге ничто не гнало Анрела дальше, и он жил в желанном покое. Для деревни он был пророком или провидцем, первым среди равных, тогда как Томми Даффин был не из их числа, и никто не смел даже думать об этом. В самом деле, с изнурительной растерянностью Анрела было покончено, но ни у кого не имелось ключика к власти Томми Даффина, разве что у миссис Тиченер. Но она, как бы стара ни была, надежно хранила свою тайну, берегла ее все последние годы своей жизни, ни слова не вымолвив о свирели и музыканте; все же, несмотря на завесу молчания, жители Волдинга понимали, что им с их догадками далеко до нее. Несомненно, мистер и миссис Даффин тоже многое знали, однако не в их силах было сложить вместе отрывочные знания.
Миссис Энд правильно поступила, перестав учить детей арифметике, чем завоевала всеобщее уважение, ибо это было воспринято как пророчество. Однако она продолжала вести занятия в школе, причем соблюдала старое расписание; правда, любой день, взятый наугад, показал бы, как далеко она ушла со своими ребятишками от всего того, что важно для нас.
9-10 – силки и ловушки
10-11 – варенье
11-12 – замачивание и чистка кроличьих шкурок
1.30-2 – колка дров
В другие дни дети учились ловить рыбу и время от времени шить обувь.
Жители Волдинга забыли о Смерти, как забыли о них в суете Смерть и современная цивилизация, и маленькое сообщество было поражено, когда вдруг узнало о смерти миссис Эрлэнд. Ее положили в выдолбленное дерево и много раз обвязали ивовой лозой, после чего отнесли за гору и три раза обошли с нею древние камни, пока свирель Томми Даффина рассказывала о том, чего никто не мог выразить, о мыслях людей, погрузившихся в прошлое, где воспоминания о миссис Эрлэнд порхали, словно игривые бабочки, а потом улетали в сумеречное будущее, прибавляя свое изумление ко всему тому, что пряталось в нем. Потом ее похоронили на опушке леса над тем полем, где седые камни наблюдали шествие столетий; и навсегда остались рядом с ней высокие наперстянки, ибо здесь проходила граница между жирной глиной и мелом.
Изредка присоединялись к этому необычному сообществу пришлые люди из того мира, что был за пределами горы Волд, из знакомого нам с вами мира; это случалось редко, но все же случалось. Ведь свирель Томми Даффина часто пела летними вечерами и ее музыка была слышна тем, кто жил в миле от Волда или даже намного дальше, а иногда она достигала того места на лугу, не захваченного волдингскими лесами, где в воскресенье устраивали пикник лондонцы, кидавшие пустые бутылки в заросли мяты или тимьяна. Обычно такое случалось тихим вечером; но и тогда песня свирели была слышна лишь тем, кто устал от бесконечного машинного шума и был готов к чему-то совершенно необычному. Лишь их слуха достигала тихая музыка Томми Даффина, игравшего где-нибудь на склоне Волда. И тогда одна из девушек украдкой бежала прочь от лимонада и граммофона, и если она потом объявлялась, то спустя долгое время; но даже если девушка отыскивалась, она как будто переставала понимать городскую жизнь. Усталые администраторы универмагов, которым до смерти надоела торговля, тоже иногда находили дорогу в Волдинг, пробираясь в банковский выходной через заросли колючего кустарника, чтобы никогда больше не возвращаться в Лондон.
Лишь одна связь оставалась с внешним миром – через цыган, которые приезжали и уезжали по волдингской дороге, на некоторое время раскидывали шатры неподалеку, а потом ехали дальше, словно не находили ничего странного в жизни деревни. Вскоре они стали привозить тамошним людям необходимые товары, да и новости тоже. Музыку свирели цыгане слушали молча и серьезно, однако она никогда не захватывала их так, чтобы они пожелали остаться в Волдинге: похоже, у них была своя тайна, которая медленно вытанцовывала перед ними на солнечных дорогах и которую они не могли променять даже на чудеса камышовой свирели. Однако, уверенные в добром приеме, они часто наведывались в Волдинг, и волдингцы с удовольствием слушали их рассказы о мире, который они успели подзабыть; хотя им не хотелось вернуться в отвергнутый ими мир, все же было интересно, что там делалось и говорилось, тем более что цыгане были мастера преувеличивать и преукрашивать. Таким образом, несколько раз в год жители Волдинга узнавали новости, а хитрые цыгане получали взамен плоды садов и полей.
В самом Волдинге кое-что изменилось до неузнаваемости, а кое-что не изменилось совсем. В одно и то же время на те же карнизы прилетали те же ласточки, и если время не совпадало по нашим календарям, оно ни на час не менялось, если считать его по той невидимой волне, на которой приплывала на север весна, указывая дорогу ласточкам. А когда заканчивалось лето, они щебетали вовсю, рассказывая все ту же историю, и улетали прежним путем. Люди пахали, сеяли, убирали урожай, как было заведено исстари; борозды были такими же, как всегда, сеялка тихонько напевала привычную песню, разбрасывая семена, за урожай благодарили кого-то неведомого, и старухи подбирали колоски. Деревенские праздники, одни и те же из года в год, организовывал Анрел с помощью Гиббутса, и на них звучали песни камышовой свирели Томми.
Можно было бы сказать, что все это ерунда; конечно же, изменить это нельзя, но и записывать было ни к чему. И все же, живя в своей глухомани, волдингцы находят в тихом распускании почек и созревании урожая чудеса Природы, и эти чудеса заменили им более шумные перемены, достигнутые благодаря изобретательности человека, которые мы получили, а они потеряли.
Конец
НЕСКОЛЬКО СЛОВ В ЗАКЛЮЧЕНИЕ
В заботах каждого дня
Живу, – а душа под спудом
Каким-то пламенным чудом
Живет помимо меня…
В. Ходасевич
Начало XX столетия подарило Европе великолепную плеяду поэтов и прозаиков, которых принято называть символистами и которые поделились с остальным человечеством своим видением мира, отличающимся от всего, что было прежде, четвертым измерением – то есть временем, сводящим на нет наше представление о поступательном ходе истории. Одни делали это со священным ужасом, другие – с дьявольским смехом, третьи – шутя, четвертые – наслаждаясь… И, наверное, нет ничего удивительного в том, что как раз тогда вольный бог лесов Пан был воскрешен европейской литературой и по-разному, но противопоставлен современной цивилизации с ее городами, машинами, унификацией всего и вся вплоть до человеческой личности.
Великолепное культурное возрождение Ирландии прославлено не только известными российским читателям Йейтсом и Сингом, но и другими – Дансейни, О'Келли, произведениям которых не так повезло с переложением на русский язык, хотя имена их творцов и вошли в сокровищницу европейского символизма. «Непревзойденным в создании чистой, поющей прозы, а также в создании великолепного воздушного мира радужных экзотических видений был и остается Эдвард Джон Мортон Дракс Планкетт, восемнадцатый барон Дансейни (1878-1957), – писал американец Говард Филипс Лавкрафт о своем знаменитом ирландском современнике. – Лорд Дансейни принадлежит странному миру фантастической красоты и навсегда отдан борьбе с грубостью и уродством повседневности… сумел выработать простой лирический стиль на основе Библии короля Иакова и с поразительной убедительностью внес свою лепту чуть ли не во все европейские мифы и легенды, творя сложный, или эклектичный, фантастический цикл, в котором на равных, не ущемляя друг друга, в идеальной гармонии соединены европейская палитра, эллинистическая форма, тевтонская мрачность и кельтская тоска».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19
С тех пор ни один человек не видел, чтобы жители Волдинга покидали свою долину. Им было ясно: если не порвать с миром в одночасье, то уж не сделать этого никогда. Итак, в долине продолжали жить люди, которые никому не показывались на глаза.
И эти люди продолжали понемногу пахать и сеять. В самом деле, если их видели в пахотный сезон, то на первый взгляд отличить их от других пахарей было невозможно. Однако березняк год за годом расширял свои границы, но поначалу тоненькие деревца напоминали маленьких эльфов и их было трудно разглядеть, если, конечно, забыть о колдовстве. Но миновали годы, и на краю поля поднялись высокие деревья с отливающими серебром листьями, которые возвратили ему первоначальный вид. А еще через некоторое время, стоило лишь поглядеть на такое поле, становилось ясно, что дикие ростки мало чем отличаются от остальных, и это говорило о том, что землей тут занимались не современные фермеры, вооруженные современными орудиями производства. Не сразу волдингцам понадобилось выделывать кожу, поначалу они предпочитали обходиться заплатами на старой одежде, вообще предпочитали обходиться без связей с внешним миром, с каждым годом все более отдаляясь от него. Постепенно люди занялись ремеслами, но жили в основном тем, что давало сельское хозяйство, хотя деревья мало-помалу захватывали поля. Например, на опушке с южной стороны всегда росла бирючина, которая целый день напролет подставлялась под солнечные лучи и как будто не претендовала на лишнюю землю, а тут она стала разрастаться и каждые несколько лет вдвое увеличиваться в объеме, словно ее гнал и гнал вперед северный ветер; а когда миновали десять-двенадцать лет, рябчики обнаружили ее на всем склоне, то есть там, где прежде золотилась на солнце трава. Конечно же, появилось путешествующее дерево с цветами, похожими на целый букет, и ярко-красными ягодами, загорающимися огнем в конце года. На равнинных полях плуг все еще боролся с такими вторжениями, но на крутом склоне, освещаемом солнцем, дикая природа взяла свое. Появился можжевельник. И терновник торопился захватить то, что оставалось не распаханным в последнюю пару веков. Захватывая поле, он оставлял на нем отдельные кусты, словно выполняя план дикой природы устранить всякий порядок; кусты, которым ничто не мешало, тянулись вверх, пока их зелень не прибавила Земле света в апреле, а белые цветы – пышности в июне. В мае в них пели соловьи все ночи напролет; едва завершали свои выступления дрозды, как вступали разбуженные ими кукушки. Где ползком, где цепляясь за кусты, где перепрыгивая с одного куста на другой, пришли в эти поля ломоносы; и так продолжалось, пока там не поднялись густые заросли, недоступные человеку; зато спокойнее стало жить крошечным существам, которые прятались в густой тени или пели победные песни, устроившись на высокой ветке поближе к солнышку. Возвращение первозданной природы происходило не только на верхних полях и лугах, пока человек кое-как оборонял нижние поля; но и в самой деревне на краю садов яблони взывали к забытым воспоминаниям, становясь год за годом все более похожими на своих диких родственниц; да и золотой дождь с сиренью тоже перегибались через стены, стремясь к воле. И стены, и телеграфные столбы, и живая изгородь – все, казалось, сдавало свои позиции. Стены горбились и кренились; столбы чернели; провода падали рядом с канавами, вырытыми кроликами; постепенно канавы ширились, и провода, стоило кому-то их задеть, с шумом летели в них на сухие листья, легко ломаясь по пути. Одни только живые изгороди крепли, правда, никто не мог бы сказать наверняка, за кого они были, за человека или за врага.
Новые провода не тянули, потому что их не было в деревне и потому что прекратилось общение с внешним миром; остатки прежних поглотили старые деревья, стволы которых поднялись, закрывая бывшую линию, но все же отмечая, где она была. Шиповник, прежнее украшение тропинок, бежавших через Волдинг, соединил над ними свои ветки, но они упали под собственной тяжестью и перемешались с нежными побегами, которые медленно поднимались вверх, пока от тропинок не осталось и следа. Все ближе и ближе подходили к деревне шиповник и ломонос.
Размножились лисы и барсуки. Вскоре долина стала весьма приклекательной для алфордских охотников. Пожалуй, она стала самой привлекательной из восточных долин. Однако через год или пару лет чужаки перестали соваться сюда. Что-то было не то в здешних людях. Обедая как-то вечером в доме председателя, новый член Охотничьего клуба завел речь о предстоящей охоте и, в точности как новоиспеченный член парламента, выслушав планы лидера на предстоящую сессию, спросил:
– Как насчет Волдинга?
– Волдинга? – переспросил председатель.
– Ну да. Пожалуй, он подходит.
– Нет, не думаю.
Вот и все. Вряд ли было сказано что-то еще. Ну, бывает, если юный спортсмен недавно приехал в Алфорд, он еще может спросить:
– Там нет лис?
– Почему? Лисы там есть.
Никогда не слышал, чтобы эта тема обсуждалась с алфордскими охотниками. Даже на прямой вопрос вряд ли можно было получить информацию. Предположим, вы прямо спрашивали:
– Что плохого в Волдинге?
А вам отвечали:
– Не знаю, что там плохого. Просто мы там не охотимся, вот и все.
И дело не в том, что охотники не хотят говорить о необычных вещах; просто есть что-то такое в жителях Волдинга, что они боятся, как бы, заговорив о них, не зайти куда-нибудь не туда. Сомневаюсь, чтобы они позволяли себе даже думать о них.
К тому же не надо забывать о влиянии епископа на свою епархию, о его добром влиянии, которое на восточных равнинах ощущают на себе все без исключения. С самого начала епископ употребил свое влияние, чтобы отвратить алфордских охотников от Волдинга, и как бы ненавязчиво и опосредованно ни проявлялось его влияние, оно достигло результата так же, как и прямые епископские указания насчет двух летних пикников сыновей Церковного объединения велосипедистов.
Итак, мир пошел нашей дорогой в том направлении, о котором нам известно, а Волдинг отправился своей дорогой, назад во времена, с которыми, как нам казалось, навсегда было покончено. И чем дальше волдингцы уходили, тем плотнее окружала их Природа всем, что крадется, растет и поет, приветствовашим их на этом пути. Молодые липы, казалось, были зеленее и выше, чем в других местах в это же время; на заре хор дроздов пел громче, чем где бы то ни было еще, насколько мне известно; по вечерам лисы пробирались украдкой возле самых домов, и у них был особый вид, или мне так пригрезилось, словно они знали, что человек идет их путем.
Поначалу бородатые волдингские мужчины потихоньку, точнее, украдкой приходили в базарные дни в Селдхэм: по-видимому, из того, что можно было достать только вне пределов Волдинга, больше всего они нуждались в сахаре. Однако по мере того, как у них увеличивались запасы меда, отпала необходимость в базарах. Тогда уж не более трех-четырех раз в год кто-нибудь отправлялся в маленький городок на равнине, чтобы принести обратно табак или договориться насчет апельсинов, которые торговцы оставляли на определенном месте на волдингской дороге. Дорога, что шла через Волдинг, все еще оставалась проезжей, может быть, лишь немного сузилась, потесненная живой изгородью; однако никто из чужаков, более или менее знакомых с историей Волдинга, не смел заезжать сюда, а у тех, кто случайно оказывался на этом пути, появлялись странные ощущения, правда не очень сильные, но они все же возвращались домой другой дорогой.
Скота у жителей Волдинга было довольно, яблок и груш тоже, в садах еще зрела клубника, и росло много земляники на склонах гор, к тому же там собирали хорошие урожаи, которых хватало и на еду, и на зерно, хранившееся в больших черных амбарах, что строились из старых балок и камней; зерно можно было бы использовать и как обменный фонд, если бы был обмен, но его не было.
Скеглэнд все еще торговал бакалеей, если ему случалось быть в лавке, когда заходил покупатель, однако он всегда выглядел удивленным в таких случаях. Теперь он честнее вел дело, и его товары стали безопаснее для здоровья. Через некоторое время вместо того, чтобы брать деньги, он начал заниматься обменом.
Перкин пожил, пожил в Волдинге и остался насовсем. Трудно сказать, почему. Наверное, ему там понравилось. Но вряд ли кто может сказать, что ему понравилось. Его мысли бродили слишком далеко, чтобы можно было проследить за ними. На дальних планетах, в неведомых пространствах, на звездах, бесконечно чуждых нашей крошечной группе миров, ему было привычно искать ответы на вопросы, возникавшие в жарком пламени его души, которое было когда-то зажжено бедой. Высмеять его не составляло труда; шагать же с ним в ногу и понимать, что он ищет и что в конце концов находит, – вот задача для настоящего философа, имеющего для этого свободное время. Он вырезал отличные топорища из ореха и привязывал к ним легкие топоры, которые сам вытачивал из кремня, и едва ли в Волдинге был хоть один ребенок, у которого не было бы такого топора, а если не было топора, то уж точно было обещание Перкина сделать его до конца года.
Радовался Перкин, но не меньше радовался и Анрел. После многих месяцев растерянности и разочарований он наконец-то обрел покой, о котором люди обычно мечтают в тяжелые времена, но который редко находят, ибо жизнь гонит их дальше, пусть даже остались позади военные действия; а в Волдинге ничто не гнало Анрела дальше, и он жил в желанном покое. Для деревни он был пророком или провидцем, первым среди равных, тогда как Томми Даффин был не из их числа, и никто не смел даже думать об этом. В самом деле, с изнурительной растерянностью Анрела было покончено, но ни у кого не имелось ключика к власти Томми Даффина, разве что у миссис Тиченер. Но она, как бы стара ни была, надежно хранила свою тайну, берегла ее все последние годы своей жизни, ни слова не вымолвив о свирели и музыканте; все же, несмотря на завесу молчания, жители Волдинга понимали, что им с их догадками далеко до нее. Несомненно, мистер и миссис Даффин тоже многое знали, однако не в их силах было сложить вместе отрывочные знания.
Миссис Энд правильно поступила, перестав учить детей арифметике, чем завоевала всеобщее уважение, ибо это было воспринято как пророчество. Однако она продолжала вести занятия в школе, причем соблюдала старое расписание; правда, любой день, взятый наугад, показал бы, как далеко она ушла со своими ребятишками от всего того, что важно для нас.
9-10 – силки и ловушки
10-11 – варенье
11-12 – замачивание и чистка кроличьих шкурок
1.30-2 – колка дров
В другие дни дети учились ловить рыбу и время от времени шить обувь.
Жители Волдинга забыли о Смерти, как забыли о них в суете Смерть и современная цивилизация, и маленькое сообщество было поражено, когда вдруг узнало о смерти миссис Эрлэнд. Ее положили в выдолбленное дерево и много раз обвязали ивовой лозой, после чего отнесли за гору и три раза обошли с нею древние камни, пока свирель Томми Даффина рассказывала о том, чего никто не мог выразить, о мыслях людей, погрузившихся в прошлое, где воспоминания о миссис Эрлэнд порхали, словно игривые бабочки, а потом улетали в сумеречное будущее, прибавляя свое изумление ко всему тому, что пряталось в нем. Потом ее похоронили на опушке леса над тем полем, где седые камни наблюдали шествие столетий; и навсегда остались рядом с ней высокие наперстянки, ибо здесь проходила граница между жирной глиной и мелом.
Изредка присоединялись к этому необычному сообществу пришлые люди из того мира, что был за пределами горы Волд, из знакомого нам с вами мира; это случалось редко, но все же случалось. Ведь свирель Томми Даффина часто пела летними вечерами и ее музыка была слышна тем, кто жил в миле от Волда или даже намного дальше, а иногда она достигала того места на лугу, не захваченного волдингскими лесами, где в воскресенье устраивали пикник лондонцы, кидавшие пустые бутылки в заросли мяты или тимьяна. Обычно такое случалось тихим вечером; но и тогда песня свирели была слышна лишь тем, кто устал от бесконечного машинного шума и был готов к чему-то совершенно необычному. Лишь их слуха достигала тихая музыка Томми Даффина, игравшего где-нибудь на склоне Волда. И тогда одна из девушек украдкой бежала прочь от лимонада и граммофона, и если она потом объявлялась, то спустя долгое время; но даже если девушка отыскивалась, она как будто переставала понимать городскую жизнь. Усталые администраторы универмагов, которым до смерти надоела торговля, тоже иногда находили дорогу в Волдинг, пробираясь в банковский выходной через заросли колючего кустарника, чтобы никогда больше не возвращаться в Лондон.
Лишь одна связь оставалась с внешним миром – через цыган, которые приезжали и уезжали по волдингской дороге, на некоторое время раскидывали шатры неподалеку, а потом ехали дальше, словно не находили ничего странного в жизни деревни. Вскоре они стали привозить тамошним людям необходимые товары, да и новости тоже. Музыку свирели цыгане слушали молча и серьезно, однако она никогда не захватывала их так, чтобы они пожелали остаться в Волдинге: похоже, у них была своя тайна, которая медленно вытанцовывала перед ними на солнечных дорогах и которую они не могли променять даже на чудеса камышовой свирели. Однако, уверенные в добром приеме, они часто наведывались в Волдинг, и волдингцы с удовольствием слушали их рассказы о мире, который они успели подзабыть; хотя им не хотелось вернуться в отвергнутый ими мир, все же было интересно, что там делалось и говорилось, тем более что цыгане были мастера преувеличивать и преукрашивать. Таким образом, несколько раз в год жители Волдинга узнавали новости, а хитрые цыгане получали взамен плоды садов и полей.
В самом Волдинге кое-что изменилось до неузнаваемости, а кое-что не изменилось совсем. В одно и то же время на те же карнизы прилетали те же ласточки, и если время не совпадало по нашим календарям, оно ни на час не менялось, если считать его по той невидимой волне, на которой приплывала на север весна, указывая дорогу ласточкам. А когда заканчивалось лето, они щебетали вовсю, рассказывая все ту же историю, и улетали прежним путем. Люди пахали, сеяли, убирали урожай, как было заведено исстари; борозды были такими же, как всегда, сеялка тихонько напевала привычную песню, разбрасывая семена, за урожай благодарили кого-то неведомого, и старухи подбирали колоски. Деревенские праздники, одни и те же из года в год, организовывал Анрел с помощью Гиббутса, и на них звучали песни камышовой свирели Томми.
Можно было бы сказать, что все это ерунда; конечно же, изменить это нельзя, но и записывать было ни к чему. И все же, живя в своей глухомани, волдингцы находят в тихом распускании почек и созревании урожая чудеса Природы, и эти чудеса заменили им более шумные перемены, достигнутые благодаря изобретательности человека, которые мы получили, а они потеряли.
Конец
НЕСКОЛЬКО СЛОВ В ЗАКЛЮЧЕНИЕ
В заботах каждого дня
Живу, – а душа под спудом
Каким-то пламенным чудом
Живет помимо меня…
В. Ходасевич
Начало XX столетия подарило Европе великолепную плеяду поэтов и прозаиков, которых принято называть символистами и которые поделились с остальным человечеством своим видением мира, отличающимся от всего, что было прежде, четвертым измерением – то есть временем, сводящим на нет наше представление о поступательном ходе истории. Одни делали это со священным ужасом, другие – с дьявольским смехом, третьи – шутя, четвертые – наслаждаясь… И, наверное, нет ничего удивительного в том, что как раз тогда вольный бог лесов Пан был воскрешен европейской литературой и по-разному, но противопоставлен современной цивилизации с ее городами, машинами, унификацией всего и вся вплоть до человеческой личности.
Великолепное культурное возрождение Ирландии прославлено не только известными российским читателям Йейтсом и Сингом, но и другими – Дансейни, О'Келли, произведениям которых не так повезло с переложением на русский язык, хотя имена их творцов и вошли в сокровищницу европейского символизма. «Непревзойденным в создании чистой, поющей прозы, а также в создании великолепного воздушного мира радужных экзотических видений был и остается Эдвард Джон Мортон Дракс Планкетт, восемнадцатый барон Дансейни (1878-1957), – писал американец Говард Филипс Лавкрафт о своем знаменитом ирландском современнике. – Лорд Дансейни принадлежит странному миру фантастической красоты и навсегда отдан борьбе с грубостью и уродством повседневности… сумел выработать простой лирический стиль на основе Библии короля Иакова и с поразительной убедительностью внес свою лепту чуть ли не во все европейские мифы и легенды, творя сложный, или эклектичный, фантастический цикл, в котором на равных, не ущемляя друг друга, в идеальной гармонии соединены европейская палитра, эллинистическая форма, тевтонская мрачность и кельтская тоска».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19