е., не имеет отношения к внутреннему человеку. Получится так, что ты не станешь чваниться, если тебя это коснется, но и не станешь терзаться душой, если тебе откажут или у тебя отнимут, а будешь измерять свое счастье только одним Христом. Если же к тебе это придет помимо твоих усилий, будь скорее осторожен, чем уверен, понимая, что Бог дал тебе случай – и опасный – проверить свою добродетель. Если ты относишься с подозрительностью к благодеяниям судьбы, то поступай наподобие Прометея. Не бери коварного ящика, налегке, ничем не обремененный, иди к единственному благу. Те же люди, которые с великой тревогой ждут денег как важной вещи и считают их в жизни главной защитой, которые думают, что они счастливы, если у них есть деньги, и кричат, что несчастны, когда их лишаются, те, конечно, создали себе много богов. Если деньги способны сделать тебя счастливым или же несчастным, значит, ты уравнял Христа с деньгами. То, что я сказал об этом, относится также к почестям, удовольствиям, здоровью, более того, к самой жизни телесной. Ко Христу – единственной нашей цели – следует стремиться с таким пылом, чтобы ни о чем из прочего не надо было заботиться – в независимости от того, дается это или отнимается. Время же коротко, как говорит апостол. Кроме того, те люди, которые принимают этот мир, должны как бы и не принимать его. Я знаю, что мир смеется над этой мыслью, как над глупой и безумной; однако Богу угодно спасать верующих при помощи вот только этой глупости. И что у Бога глупость, то умнее, чем у людей. Все, что ты свершаешь, проверяй этим правилом. Ты обучаешься делу; хорошо, но без обмана. Но какая у тебя цель? Чтобы прокормить семью? А для чего семья? Чтобы сберечь ее для Христа? Хорошо. Ты постишься. С виду это дело благочестивое. Но какой смысл в твоем посте? Чтобы подкопить припасов или чтобы прослыть более набожным? Это скверно. Постишься, чтобы не заболеть? А почему ты боишься болезни? Чтобы она не лишила тебя потребности наслаждений? Твой взгляд порочен. Но ты хочешь быть здоровым, чтобы посвятить себя занятиям. Какой смысл в твоих занятиях? Чтобы когда-нибудь добыть себе сан священника? Зачем тебе понадобился сан священника? Разумеется, чтобы жить для себя, а не для Христа. Ты уклонился от знака, который каждому христианину надлежит иметь перед собой. Ты принимаешь пищу для телесного здоровья. Ты хочешь обладать телесным здоровьем, чтобы посвятить себя священным занятиям, священным бдениям, – вот тогда ты у цели. Если же ты печешься о здоровье, чтобы не стать безобразным, чтобы не лишиться сладострастия, ты отпал от Христа, творя себе другого бога. Есть такие люди, которые определенных богов чтут разными обрядами. Один в назначенные дни славит Христа, но только смотря на его изображение. Чего он от этого ожидает? Разве что он убедил себя, что это спасет его от злой смерти. Другой молится какому-то Рохо. Но почему? Потому что он верит, что тот отвращает от человека чуму. Третий бормочет положенные молитвы Барбаре и Георгию, чтобы не попасть в руки врагов. Тот постится в честь Аполлонии, чтобы не болели зубы. Этот смотрел на изображение Иова, чтобы не было лишая.
Некоторые назначают часть своего богатства бедным, чтобы не потерпеть убытка при кораблекрушении. Жгут свечу Гиерону, чтобы возвратить то, что погибло. В общем, сколько есть вещей, которых мы опасаемся или же хотим, столько и делаем для всего этого богов. У разных народов они разные. Что у галлов Павел, то у наших Гиерон. Не везде одно и то же значение имеет Иаков или же Иоанн; в одном месте – одно, в другом – другое. Это не христианское благочестие, если оно ведет к Христу из-за удобств телесных или неудобств; оно недалеко от суеверия тех людей, которые обещали Геркулесу десятую часть добра, чтобы разбогатеть; или петуха Эскулапу, чтобы излечил от болезни, или закалывали быка Нептуну для благополучного плавания. Имена переменились, а цель у тех и других общая. Ты молишь Бога, чтобы смерть не пришла преждевременно. А лучше молиться, чтобы Бог дал тебе лучший образ мыслей, чтобы в том месте, где настигнет тебя смерть, не застала она тебя неподготовленным. Ты не помышляешь об изменении жизни, а просишь Бога, как бы тебе не умереть. О чем же ты молишься? Более всего о том, чтобы подольше грешить. Молишься о богатстве, а не знаешь, как пользоваться богатством. Разве ты не молишься о собственной погибели? Ты молишься о добром здоровии и злоупотребляешь благополучием; разве в твоем благочестии нет нечестивости? В этом месте сразу запротестуют те монахи, которые считают, что благочестие существует для прибытка. Потому что эти люди своими сладкими благословениями обольщают сердца простодушных, служа не Иисусу Христу, а собственной утробе. Они скажут: «Как же? Не запрещаешь ли ты культ святых, в лице которых чтут Бога?» Что касается меня, то я не столько осуждаю тех, которые делают это по простому суеверию, сколько тех, которые из-за своей выгоды следуют тому, что может быть, само по себе терпимо, но они выдают это за высшее и совершенное благочестие. Ради собственной корысти они поддерживают невежество народа, который я отнюдь не целиком презираю; однако я не соглашусь с тем, чтобы срединное считали высшим и самое малое – самым большим. Я одобрю то, что они просят у своего Рохо здоровья, если жизнь они посвящают Христу. Но я похвалю их больше, если они не станут молиться ни о чем, кроме того, чтобы вместе с ненавистью к порокам увеличивалась их любовь к добродетелям: чтобы жизнь и смерть они отдали в руки божьи и говорили вместе с Павлом: «Живем мы или умираем, для Господа живем и умираем». Будет очень хорошо, если они захотят погибнуть и быть с Христом, если увидят свою славу и радость в болезнях, потерях и прочих превратностях судьбы, чтобы достойными считались те, которые так уподобляются Главе своей. Поэтому не надо очень порицать тех, кто так поступает; однако опасно на этом остановиться и на это опираться. Я чувствую, что слаб, однако вместе с Павлом укажу весьма замечательный путь. Если ты исследуешь по этому правилу все твои стремления и поступки и никогда не остановишься на середине до тех пор, пока не придешь ко Христу, ты никогда не собьешься с дороги и ничего в жизни не сделаешь не потерпишь такого, что не обратилось бы для тебя в предмет благочестия.
Пятое правило
Добавим-ка к этому и пятое правило, как бы вспомогательное, – чтобы ты в одном только видел совершенное благочестие: пытаться всегда идти от вещей видимых, которые либо несовершенны, либо находятся посередине, к вещам невидимым в соответствии с высшим разделением человека (iuxta superiorem hominis divisionem). Это предписание так важно для дела, что из-за пренебрежения к ним или незнания большинство христиан вместо того, чтобы быть благочестивыми, суеверны и, кроме названия, весьма мало что отличает их от суеверия язычников. Поэтому вообразим себе два мира: один только умопостигаемый, другой – видимый. Умопостигаемый – его можно будет назвать ангельским – тот, в котором пребывает Бог с блаженными душами (mentes); видимый – это небесные сферы и то. Что в них заключается. Человек – как бы некий третий мир, часть того и другого; видимый в том, что касается тела, невидимый – в том, что касается души. В мире видимом мы странники, нам никогда не следует успокаиваться, ведь все, что встречается нашим чувствам, при некоем целесообразном (apta collatione) сравнении относится либо к миру ангельскому, либо (что полезнее) к нравам и к той части человека, которая этому миру соответствует. То, чем является это видимое солнце в мире видимом, то же – божественный разум (mens) в мире умопостигаемом и в той части, которая в тебе ему подобна, т.е. в духе. Что здесь луна – в том мире сонм ангелов и благочестивых душ, которых называют торжествующей церковью; в тебе это дух (spiritus). Все, что делает высший мир с подвластной ему землей, то же делает Бог в твоей душе. Солнце заходит, восходит, жжет, ослабевает, животворит, производит, дает созреть, притягивает, истощает, очищает, ожесточает, смягчает, освещает, проясняет, веселит. Следовательно, все, что ты видишь в нем, а тем более в этом более грубом мире, который состоит из элементов – и некоторые отделены от остальных, а также, наконец, все, что ты видишь в своей более грубой части, привыкай относить к Богу и к твоей невидимой части. Тогда получится, что все, когда-либо встречающееся твоим чувствам, станет для тебя поводом благочестия.
Как радует телесный взгляд это видимое солнце всякий раз, когда оно изливает новый свет на землю! Подумай же, какое это удовольствие для небожителей, у которых вечное солнце всегда восходит и никогда не закатывается; сколь велика радость чистого духа (mens), для которого сияет божественный свет! И если напомнит тебе это видимая природа, помолись словами Павла, которые он сказал о том, что свет сияет из тьмы, и он озарит сердце твое для освещения знания славы Божьей перед лицом Иисуса Христа. Повтори подобные места из священных книг, в которых повсюду благодать Духа Божьего сравнивается со светом. Ночь кажется тебе скорбной и отвратительной: подумай о душе, покинутой божественным светом и затуманенной пороками! И если ты обнаружишь в себе что-то ночное, молись, чтобы взошло для тебя солнце справедливости. Считай, однако, что все вещи столь невидимы, что те, которые видны, по сравнению с ними, едва лишь тени, дающие глазам только некое жалкое их изображение. Поэтому надо, чтобы среди вещей внутренних дух гораздо больше любил или ненавидел то, что среди вещей телесных привлекает или устрашает чувства. Глазам любезна внешняя красота тела. Подумай, сколь благородно обличье души. Кажется, безобразное лицо неприятно. Помни, сколь ненавистен дух (mens), изуродованный пороками! То же самое делай и с остальным. Ведь и в душе есть своя красота и свое безобразие, одно любезно Богу, другое – дьяволу; подобное – подобному. У души есть тоже своя молодость, старость, болезнь, здоровье, смерть, жизнь, бедность, богатство, наслаждение, печаль, война, мир, холод, жар, жажда, питье, голод, пища. Короче говоря, все, что человек ощущает в теле, он должен подмечать и в душе. Следовательно, путь к духовной и совершенной жизни в том, чтобы мы постепенно привыкали освобождаться от тех вещей, которые не истинны, однако частично являют себя не теми, каковы они в действительности, например, постыдное наслаждение, мирская честь; некоторые из них растекаются и спешат возвратиться в ничто (in nihilum). Хорошо бы нам обратиться к тем, которые вечны, неизменны, чисты. Это видел и Сократ – философ не только по словам своим, но по жизни. Ведь он как раз утверждал, что душа, наконец, счастливо уходит из тела, если прежде она с помощью философии тщательно размышляла о смерти и задолго до этого привыкла презирать вещи телесные, а любить и созерцать – духовные, как бы уходить от тела. Не что иное и тот крест, к которому нас звал Христос; не что иное и смерть, когда Павел говорит, что хочет, чтобы мы умерли вместе с Главой. Точно так говорит и пророк: «Потому что за тебя умерщвляют нас каждый день, считают нас за овец, обреченных на заклание». Это же другими словами пишет апостол: «Ищите того, что наверху; не того, что на земле; помышляйте о горнем». Как застываем мы в делах телесных и превращаемся как бы в бесчувственных, так тем более мы будем разуметь в том, что есть дух, чем более безрассудны мы будем в том. Что касается тела. Чем меньше мы будем жить внешне, тем вернее мы начнем жить внутренне. Наконец, чтобы сказать яснее, чем меньше будут нас тревожить дела телесные, тем больше мы узнаем дела вечные; чем меньше мы будем восхищаться тенями, тем больше мы станем помышлять о вещах истинных. Следовательно, это правило должно быть всегда под рукой. Нигде нельзя нам останавливаться в делах временных, но, как бы продвинувшись от них к любви, к делам духовным, сравнив их, поднимемся к тому, что невидимо, и станем презирать то, что видимо. Болезнь тела будет легче перенести, если ты поймешь, что в ней исцеление души. Тебя будет меньше беспокоить здоровье тела, если ты обратишь свое попечение на сохранение здоровья души. Тебя страшит смерть тела, но смерть души должна ужасать больше. Ты боишься яда видимого, который несет гибель телу, но гораздо больше должна пугать тебя отрава, которая убивает душу. Цикута – яд для тела, но гораздо действеннее наслаждение – яд души. Ужасаешься, бледнеешь от страха, как бы не поразила тебя молния, которая сверкает в облаках, а настолько больше следует опасаться, что падет на тебя невидимая молния гнева Божьего: «Идите, проклятые, в огонь вечный»! Тебя захватывает привлекательность тела, но почему не пылаешь ты сильнее из-за той красоты, которая скрыта? На нее перенеси свою любовь; она вечная, она небесная, она неиспорченная; и ты станешь меньше любить тленную, быстротечную внешность телесную. Ты молишься, чтобы дождь оросил поле, чтобы не алкало оно; молись больше, чтобы Бог оросил твой разум (mens) и не перестал он приносить плоды добродетели. С большой заботой ты возмещаешь потери денег, с еще большей заботой надлежит возмещать ущерб разуму (mens). Ты заблаговременно размышляешь о старости, чтобы тело не оказалось беспомощным, а не должен ли ты думать о том, не окажется ли беспомощной душа? И таким образом следует поступать в отношении тех вещей, которые встречаются нашим чувствам каждый день и по причине разнообразия действуют на нас по-разному: надеждой, страхом, любовью, ненавистью, скорбью, удовольствием. За этим же надо следить и во всех сочинениях, которые – вроде как из тела и духа – состоят из простого смысла и из тайны. Пренебрегая буквой, тебе прежде всего надо думать о тайне. Таковы сочинения всех поэтов, а из философов – у платоников. Однако более всего – Священное писание, которое, почти как силены у Алкивиада, под грязной и даже смешной оболочкой скрывает чистое блаженство. Впрочем, если ты прочтешь без аллегорического смысла, что образ Адама был вылеплен из сырой горшечной глины и Бог вдунул в него душу, что Ева взята из ребра, что им было запрещено вкушать от древа, а змей их уговорил, что Бог ходил в прохладе, что виноватые скрылись и ангел с мечом обоюдоострым стоит у райских врат, дабы не открыть изгнанникам вход обратно, – короче, если прочтешь всю историю сотворения мира и не станешь искать ничего, кроме того, что на поверхности, то я не вижу, насколько больше вознаградит тебя, чем если бы ты пел о том, как Прометей сделал глиняный образ, хитростью добыл огонь и вдохнул в глину жизнь. Более того, возможно, поэтический рассказ с аллегорией читать полезнее, чем повествование Священного писания, если ты при этом застреваешь на поверхности. Если рассказ о гигантах учит тебя при чтении, что не следует сражаться с богами или что следует воздерживаться от усилий, враждебных природе, и направлять душу к тому, если это честно, к чему ты по природе более склонен; то учат и о том, что не надо мешать себе супружеством, если безбрачие более подходит к твоим нравам; и наоборот: не предавайся безразличию, если супружество кажется тебе полезнее. Ведь почти всегда то, что делают против воли Минервы, кончается несчастливо. Если бокалы Цирцеи учат, что люди от наслаждений, как от яда, становятся безумными и превращаются из людей в скотов, если тантал, испытывая жажду, учит, что тот несчастнее всех, кто, накопив богатства, алчет их, не смея ими пользоваться; если Сизифов камень – это – многострадальное и жалкое тщеславие; если Геракловы труды напоминают о том, что честные усилия и неустанное стремление уготовляют небеса, – разве не узнаешь ты по этим рассказам о том. Чему учат философы и теологи, наставники жизни! Если же ты, не обращая внимание на аллегорию, прочтешь, что дети спорили друг с другом в утробе матери, что право первородства продано за похлебку, что благословение отца вырвано хитростью, что Давид убил Голиафа пращей, что были срезаны волосы Самсона, – разве в этом больше толку, чем если бы ты читал поэтический вымысел? Какая разница между тем, что ты читаешь в книгах Царей или Судей или в истории Ливия, если ты ни в том ни в другом не видишь аллегории? Ибо в одной есть много такого, что исправляет присущие всем нравы, в другой же иные вещи просто нелепы на вид и на поверхностный взгляд вредят нравам, например: коварство Давида, который убийством отплатил за прелюбодеяние, непомерная любовь Самсона, тайное сожительство Лота с дочерьми и тысяча подобного рода вещей. Поэтому повсеместно пренебрегай плотью писания и особенно Ветхого завета; подобает исследовать тайный дух. Он понравится тебе, как манна, попавшая тебе в рот. Однако при отыскании скрытого смысла ты не должен следовать собственным догадкам; на самом деле надлежит изучить способ (ratio), как бы некое искусство (ars), который оставил Дионисий в книге «О божественных именах» и божественный Августин в сочинении «О христианском учении».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17
Некоторые назначают часть своего богатства бедным, чтобы не потерпеть убытка при кораблекрушении. Жгут свечу Гиерону, чтобы возвратить то, что погибло. В общем, сколько есть вещей, которых мы опасаемся или же хотим, столько и делаем для всего этого богов. У разных народов они разные. Что у галлов Павел, то у наших Гиерон. Не везде одно и то же значение имеет Иаков или же Иоанн; в одном месте – одно, в другом – другое. Это не христианское благочестие, если оно ведет к Христу из-за удобств телесных или неудобств; оно недалеко от суеверия тех людей, которые обещали Геркулесу десятую часть добра, чтобы разбогатеть; или петуха Эскулапу, чтобы излечил от болезни, или закалывали быка Нептуну для благополучного плавания. Имена переменились, а цель у тех и других общая. Ты молишь Бога, чтобы смерть не пришла преждевременно. А лучше молиться, чтобы Бог дал тебе лучший образ мыслей, чтобы в том месте, где настигнет тебя смерть, не застала она тебя неподготовленным. Ты не помышляешь об изменении жизни, а просишь Бога, как бы тебе не умереть. О чем же ты молишься? Более всего о том, чтобы подольше грешить. Молишься о богатстве, а не знаешь, как пользоваться богатством. Разве ты не молишься о собственной погибели? Ты молишься о добром здоровии и злоупотребляешь благополучием; разве в твоем благочестии нет нечестивости? В этом месте сразу запротестуют те монахи, которые считают, что благочестие существует для прибытка. Потому что эти люди своими сладкими благословениями обольщают сердца простодушных, служа не Иисусу Христу, а собственной утробе. Они скажут: «Как же? Не запрещаешь ли ты культ святых, в лице которых чтут Бога?» Что касается меня, то я не столько осуждаю тех, которые делают это по простому суеверию, сколько тех, которые из-за своей выгоды следуют тому, что может быть, само по себе терпимо, но они выдают это за высшее и совершенное благочестие. Ради собственной корысти они поддерживают невежество народа, который я отнюдь не целиком презираю; однако я не соглашусь с тем, чтобы срединное считали высшим и самое малое – самым большим. Я одобрю то, что они просят у своего Рохо здоровья, если жизнь они посвящают Христу. Но я похвалю их больше, если они не станут молиться ни о чем, кроме того, чтобы вместе с ненавистью к порокам увеличивалась их любовь к добродетелям: чтобы жизнь и смерть они отдали в руки божьи и говорили вместе с Павлом: «Живем мы или умираем, для Господа живем и умираем». Будет очень хорошо, если они захотят погибнуть и быть с Христом, если увидят свою славу и радость в болезнях, потерях и прочих превратностях судьбы, чтобы достойными считались те, которые так уподобляются Главе своей. Поэтому не надо очень порицать тех, кто так поступает; однако опасно на этом остановиться и на это опираться. Я чувствую, что слаб, однако вместе с Павлом укажу весьма замечательный путь. Если ты исследуешь по этому правилу все твои стремления и поступки и никогда не остановишься на середине до тех пор, пока не придешь ко Христу, ты никогда не собьешься с дороги и ничего в жизни не сделаешь не потерпишь такого, что не обратилось бы для тебя в предмет благочестия.
Пятое правило
Добавим-ка к этому и пятое правило, как бы вспомогательное, – чтобы ты в одном только видел совершенное благочестие: пытаться всегда идти от вещей видимых, которые либо несовершенны, либо находятся посередине, к вещам невидимым в соответствии с высшим разделением человека (iuxta superiorem hominis divisionem). Это предписание так важно для дела, что из-за пренебрежения к ним или незнания большинство христиан вместо того, чтобы быть благочестивыми, суеверны и, кроме названия, весьма мало что отличает их от суеверия язычников. Поэтому вообразим себе два мира: один только умопостигаемый, другой – видимый. Умопостигаемый – его можно будет назвать ангельским – тот, в котором пребывает Бог с блаженными душами (mentes); видимый – это небесные сферы и то. Что в них заключается. Человек – как бы некий третий мир, часть того и другого; видимый в том, что касается тела, невидимый – в том, что касается души. В мире видимом мы странники, нам никогда не следует успокаиваться, ведь все, что встречается нашим чувствам, при некоем целесообразном (apta collatione) сравнении относится либо к миру ангельскому, либо (что полезнее) к нравам и к той части человека, которая этому миру соответствует. То, чем является это видимое солнце в мире видимом, то же – божественный разум (mens) в мире умопостигаемом и в той части, которая в тебе ему подобна, т.е. в духе. Что здесь луна – в том мире сонм ангелов и благочестивых душ, которых называют торжествующей церковью; в тебе это дух (spiritus). Все, что делает высший мир с подвластной ему землей, то же делает Бог в твоей душе. Солнце заходит, восходит, жжет, ослабевает, животворит, производит, дает созреть, притягивает, истощает, очищает, ожесточает, смягчает, освещает, проясняет, веселит. Следовательно, все, что ты видишь в нем, а тем более в этом более грубом мире, который состоит из элементов – и некоторые отделены от остальных, а также, наконец, все, что ты видишь в своей более грубой части, привыкай относить к Богу и к твоей невидимой части. Тогда получится, что все, когда-либо встречающееся твоим чувствам, станет для тебя поводом благочестия.
Как радует телесный взгляд это видимое солнце всякий раз, когда оно изливает новый свет на землю! Подумай же, какое это удовольствие для небожителей, у которых вечное солнце всегда восходит и никогда не закатывается; сколь велика радость чистого духа (mens), для которого сияет божественный свет! И если напомнит тебе это видимая природа, помолись словами Павла, которые он сказал о том, что свет сияет из тьмы, и он озарит сердце твое для освещения знания славы Божьей перед лицом Иисуса Христа. Повтори подобные места из священных книг, в которых повсюду благодать Духа Божьего сравнивается со светом. Ночь кажется тебе скорбной и отвратительной: подумай о душе, покинутой божественным светом и затуманенной пороками! И если ты обнаружишь в себе что-то ночное, молись, чтобы взошло для тебя солнце справедливости. Считай, однако, что все вещи столь невидимы, что те, которые видны, по сравнению с ними, едва лишь тени, дающие глазам только некое жалкое их изображение. Поэтому надо, чтобы среди вещей внутренних дух гораздо больше любил или ненавидел то, что среди вещей телесных привлекает или устрашает чувства. Глазам любезна внешняя красота тела. Подумай, сколь благородно обличье души. Кажется, безобразное лицо неприятно. Помни, сколь ненавистен дух (mens), изуродованный пороками! То же самое делай и с остальным. Ведь и в душе есть своя красота и свое безобразие, одно любезно Богу, другое – дьяволу; подобное – подобному. У души есть тоже своя молодость, старость, болезнь, здоровье, смерть, жизнь, бедность, богатство, наслаждение, печаль, война, мир, холод, жар, жажда, питье, голод, пища. Короче говоря, все, что человек ощущает в теле, он должен подмечать и в душе. Следовательно, путь к духовной и совершенной жизни в том, чтобы мы постепенно привыкали освобождаться от тех вещей, которые не истинны, однако частично являют себя не теми, каковы они в действительности, например, постыдное наслаждение, мирская честь; некоторые из них растекаются и спешат возвратиться в ничто (in nihilum). Хорошо бы нам обратиться к тем, которые вечны, неизменны, чисты. Это видел и Сократ – философ не только по словам своим, но по жизни. Ведь он как раз утверждал, что душа, наконец, счастливо уходит из тела, если прежде она с помощью философии тщательно размышляла о смерти и задолго до этого привыкла презирать вещи телесные, а любить и созерцать – духовные, как бы уходить от тела. Не что иное и тот крест, к которому нас звал Христос; не что иное и смерть, когда Павел говорит, что хочет, чтобы мы умерли вместе с Главой. Точно так говорит и пророк: «Потому что за тебя умерщвляют нас каждый день, считают нас за овец, обреченных на заклание». Это же другими словами пишет апостол: «Ищите того, что наверху; не того, что на земле; помышляйте о горнем». Как застываем мы в делах телесных и превращаемся как бы в бесчувственных, так тем более мы будем разуметь в том, что есть дух, чем более безрассудны мы будем в том. Что касается тела. Чем меньше мы будем жить внешне, тем вернее мы начнем жить внутренне. Наконец, чтобы сказать яснее, чем меньше будут нас тревожить дела телесные, тем больше мы узнаем дела вечные; чем меньше мы будем восхищаться тенями, тем больше мы станем помышлять о вещах истинных. Следовательно, это правило должно быть всегда под рукой. Нигде нельзя нам останавливаться в делах временных, но, как бы продвинувшись от них к любви, к делам духовным, сравнив их, поднимемся к тому, что невидимо, и станем презирать то, что видимо. Болезнь тела будет легче перенести, если ты поймешь, что в ней исцеление души. Тебя будет меньше беспокоить здоровье тела, если ты обратишь свое попечение на сохранение здоровья души. Тебя страшит смерть тела, но смерть души должна ужасать больше. Ты боишься яда видимого, который несет гибель телу, но гораздо больше должна пугать тебя отрава, которая убивает душу. Цикута – яд для тела, но гораздо действеннее наслаждение – яд души. Ужасаешься, бледнеешь от страха, как бы не поразила тебя молния, которая сверкает в облаках, а настолько больше следует опасаться, что падет на тебя невидимая молния гнева Божьего: «Идите, проклятые, в огонь вечный»! Тебя захватывает привлекательность тела, но почему не пылаешь ты сильнее из-за той красоты, которая скрыта? На нее перенеси свою любовь; она вечная, она небесная, она неиспорченная; и ты станешь меньше любить тленную, быстротечную внешность телесную. Ты молишься, чтобы дождь оросил поле, чтобы не алкало оно; молись больше, чтобы Бог оросил твой разум (mens) и не перестал он приносить плоды добродетели. С большой заботой ты возмещаешь потери денег, с еще большей заботой надлежит возмещать ущерб разуму (mens). Ты заблаговременно размышляешь о старости, чтобы тело не оказалось беспомощным, а не должен ли ты думать о том, не окажется ли беспомощной душа? И таким образом следует поступать в отношении тех вещей, которые встречаются нашим чувствам каждый день и по причине разнообразия действуют на нас по-разному: надеждой, страхом, любовью, ненавистью, скорбью, удовольствием. За этим же надо следить и во всех сочинениях, которые – вроде как из тела и духа – состоят из простого смысла и из тайны. Пренебрегая буквой, тебе прежде всего надо думать о тайне. Таковы сочинения всех поэтов, а из философов – у платоников. Однако более всего – Священное писание, которое, почти как силены у Алкивиада, под грязной и даже смешной оболочкой скрывает чистое блаженство. Впрочем, если ты прочтешь без аллегорического смысла, что образ Адама был вылеплен из сырой горшечной глины и Бог вдунул в него душу, что Ева взята из ребра, что им было запрещено вкушать от древа, а змей их уговорил, что Бог ходил в прохладе, что виноватые скрылись и ангел с мечом обоюдоострым стоит у райских врат, дабы не открыть изгнанникам вход обратно, – короче, если прочтешь всю историю сотворения мира и не станешь искать ничего, кроме того, что на поверхности, то я не вижу, насколько больше вознаградит тебя, чем если бы ты пел о том, как Прометей сделал глиняный образ, хитростью добыл огонь и вдохнул в глину жизнь. Более того, возможно, поэтический рассказ с аллегорией читать полезнее, чем повествование Священного писания, если ты при этом застреваешь на поверхности. Если рассказ о гигантах учит тебя при чтении, что не следует сражаться с богами или что следует воздерживаться от усилий, враждебных природе, и направлять душу к тому, если это честно, к чему ты по природе более склонен; то учат и о том, что не надо мешать себе супружеством, если безбрачие более подходит к твоим нравам; и наоборот: не предавайся безразличию, если супружество кажется тебе полезнее. Ведь почти всегда то, что делают против воли Минервы, кончается несчастливо. Если бокалы Цирцеи учат, что люди от наслаждений, как от яда, становятся безумными и превращаются из людей в скотов, если тантал, испытывая жажду, учит, что тот несчастнее всех, кто, накопив богатства, алчет их, не смея ими пользоваться; если Сизифов камень – это – многострадальное и жалкое тщеславие; если Геракловы труды напоминают о том, что честные усилия и неустанное стремление уготовляют небеса, – разве не узнаешь ты по этим рассказам о том. Чему учат философы и теологи, наставники жизни! Если же ты, не обращая внимание на аллегорию, прочтешь, что дети спорили друг с другом в утробе матери, что право первородства продано за похлебку, что благословение отца вырвано хитростью, что Давид убил Голиафа пращей, что были срезаны волосы Самсона, – разве в этом больше толку, чем если бы ты читал поэтический вымысел? Какая разница между тем, что ты читаешь в книгах Царей или Судей или в истории Ливия, если ты ни в том ни в другом не видишь аллегории? Ибо в одной есть много такого, что исправляет присущие всем нравы, в другой же иные вещи просто нелепы на вид и на поверхностный взгляд вредят нравам, например: коварство Давида, который убийством отплатил за прелюбодеяние, непомерная любовь Самсона, тайное сожительство Лота с дочерьми и тысяча подобного рода вещей. Поэтому повсеместно пренебрегай плотью писания и особенно Ветхого завета; подобает исследовать тайный дух. Он понравится тебе, как манна, попавшая тебе в рот. Однако при отыскании скрытого смысла ты не должен следовать собственным догадкам; на самом деле надлежит изучить способ (ratio), как бы некое искусство (ars), который оставил Дионисий в книге «О божественных именах» и божественный Августин в сочинении «О христианском учении».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17