— Это правда, что подсолнух весь день поворачивается лицом к солнцу?— Думаю, просто суеверие. Но ведь русские все суеверны, ты знаешь. Смотри! — Она зажала его лицо в ладонях и повернула к солнцу.— Подсолнух! — воскликнул он, гордо улыбаясь и щурясь на солнце. Она позволила глазам еще немного отдохнуть на его лице; ах, чистота его черт, цветочно-нежная кожа с золотистым налетом ниже челки. Вот он, ее podsolnechnik, ее здешний подсолнух; утратив подсолнухи России, здесь она нашла самый драгоценный цветок ее сердца.— Чему ты улыбаешься?— Ах, — сказала она, — я вспоминаю тот день, когда мы играли с тобой в подсолнух и ты испугался этой гадкой вороны. Мой douschka, какой же ты был плакса!— Неправда! — оттолкнул он ее.— Правда. Ведь все люди плачут. Это полезно для легких. Ага. Когда твой дядя приедет домой, поможешь мне отвезти цветы?Он побледнел, глядя на нее с испугом. Дядя Джордж? Домой?— Отвезти цветы? — повторил он дрожащим голосом, к горлу подступила тошнота.— На кладбище. Когда дядя Джордж приедет. Винни отвезет нас на его машине, и мы украсим могилы. Мы уедем тайно и никому ничего не скажем, так что твоя мама не расстроится, а?Он бросил взгляд в сторону амбара, где силуэт Рассела то и дело мелькал в люке. «Погоди, вот мой папа приедет домой!» — Да, конечно. Я поеду с тобой. — Он глубоко вздохнул, стараясь делать это медленно и осторожно, чтобы она не заметила его испуга. О, эти тайны, которые он должен хранить...— А разве ты не пойдешь на гольф, носить клюшки для дяди Джорджа?Отсрочка приговора! Он забыл, что дядя Джордж играет в гольф после службы. Если он захочет пройти вторые девять лунок, то не явится раньше семи, к тому же он всегда делает перерыв перед девятнадцатой лункой, чтобы выпить.Вид Нильса пробудил в ней подозрения. Она нацелила на него пристальный взгляд.— Ну так как?Да, выкрикнул он, больше он не будет таскать клюшки для дяди Джорджа, никогда. Почему? Ну, потому что сегодня утром его исключили из гольф-клуба. За что? Ну, они с Холландом пришли пораньше и взяли электрическую тележку возле вторых лунок, чтобы пособирать потерянные вчера мячи, и работник, подстригавший газон, поймал Нильса, и теперь его исключили.— И мы еще отдали ему все мячи, которые нашли. На целых два доллара, не меньше. Гадство!— Нильс! — укорила она.Он посмотрел на нее снизу вверх:— Ада!— Да?— Откуда ты всегда знаешь?— Знаю — что?— Когда говорят правду, а когда нет. Откуда ты знаешь?— Вовсе не всегда. — Она посмотрела на него. — Но ведь ты тоже знаешь, детка, так ведь?Он нахмурился.— Ну, — сказал он в замешательстве, — иногда у меня получается. — Он приставил губы к ее уху, прикрыл рот ладонью, изображая конспирацию. — Может, мы попробуем поиграть?Она улыбнулась, показывая крепкие белые зубы — все до единого собственные. У них была такая игра, особая, и, подчиняясь ее правилам, она встала, прижала его к себе, направила его взгляд на стрекозу, пикирующую на соцветие кашки. Он вопросительно поднял на нее глаза.— Нет, смотри туда. На стрекозу смотри. Смотри внимательно.Насекомое зависло над соцветием, и он смотрел молча, пристально, долго, взгляд его застыл. Горячие воздушные волны набегали на него, и все сильнее и сильнее ощущал он терпкий запах трав. Стрекоза спикировала, зависла, опять спикировала, потом спустилась, зависла, как привязанная. Он все смотрел, ни на миг не отводя глаза, пока не почувствовал легкое прикосновение руки.— На что это похоже? — спросила она, в голосе звучало ожидание. — Ты чувствуешь, на что она похожа?— На самолет. Она похожа на самолет.Ах, подумала она, самолет — можно было предвидеть.В ней действительно было что-то от самолета, но не построенного, а... что? Сотворенного, подумал он. Он мысленно измерил длину ее тела, его тонкость, воздушность. Легче аэроплана, но такой же длинный, членистый корпус, металлические крылья в золотых и серебряных прожилках, радужные сказочные крылья неслышно машут, бьют так часто, что не уловишь глазом. Голова свободно вращается вокруг оси, зорко глядят алчные глаза в поисках пыльцы. Невесомая свирепая маленькая тварь, быстрее ласточки летит она, распугивая мошек в клеверных кущах, и пожирает, пожирает, пожирает...Тут стрекоза высоко взмыла в небо, и Нильс почувствовал, как и сам он отрывается от земли и, оставаясь в собственном теле, одновременно парит над лугом вместе с насекомым, чьи фасеточные глаза охватывают все вокруг: на запад пастбища, уходящие к хребту Авалон за рекой, и пропадающие в дымке Тенистые Холмы, укутанные облаками. К востоку, за домом, над верхушками деревьев видны крыши и шпили башен: Центр. Через заднюю калитку он мог заглянуть в огород и в прачечную, где стирала служанка Винни; он видел трамвай, бегущий по маршруту на Тенистые Холмы — от Талькоттского парома через Узловую улицу вон из города — на север, в Вавилон — на запад. Вавилон — конец линии.Все лежало перед ним как на макете, дома уменьшены, амбар как игрушка, люди на улицах — человекоподобные куклы. Смотри, там внизу, на земле, стоит Ада, совсем крохотная.Все это он обрисовал ей в мельчайших подробностях.— Вот на что это похоже, — закончил он, разгоряченный, бездыханный после полета.Она согласилась: так и должно быть, конечно. Тайну игры делили они на двоих, как запретный плод.Он улыбнулся:— Хорошо у меня получилось?— Да, детка.— Не хуже чем у Холланда?Тонкая кожа над булавкой-полумесяцем задрожала, улыбка незаметно угасла.— Ах, — сказала она наконец, — не хуже, чем у Холланда. Не хуже, чем у меня или у кого-нибудь другого. — Укрывшись за зонтиком, чтобы не выдать своих чувств, она смотрела за реку.— Еще раз, — попросил он и легко взял ее за руку, но она только улыбнулась в ответ:— Хватит на сегодня. — Так говорят все бабушки на свете.— Pajalsta, еще разок!Она взяла корзинку.— Мне надо набрать немного водяного кресса, чтобы Винни приготовила салат к ужину.— Ну разочек, — молил он, не отставая. — Pajalsta, pajalsta!Он был неотразим. Она пригладила его вихры и оглядела поля, заслоняясь зонтиком от солнца. «Что же мы выберем?» Она переводила взгляд с предмета на предмет: вот краснокрылый дрозд сел на ветку, вот полусгнивший столб забора, ржавая бензиновая бочка, поношенная шляпа...— Туда, — сказала она наконец, — посмотри туда. Скажи мне, что ты видишь. — Следом за нею он посмотрел на луг, где мистер Анжелини продолжал сгребать сено.— Но, — возразил он, — это так далеко. Я не смогу...— Смотри, — настаивала она. — Делай, как я учила тебя. Сконцентрируйся. Скажи, на что это похоже.Подчинившись, он стал всматриваться.Вгляделся в молодые сливовые деревья, колышущиеся против солнечного света; в сено, желтыми охапками летящее на фоне неба. Взгляд его уцепился за одну охапку, он почувствовал, как ее подхватывают с земли, наблюдал траекторию пути, плавное, почти музыкальное движение, сви-и-шш, когда она слетала с вил, свиш-ш-шш, в фургон. Потом обратное движение вил в воздухе, вот они возвращаются, завершая движение, изогнутые зубья, как острые когти, ловят солнце, будто хотят наколоть его, они блестят холодным огнем... вонзаются... больно... о-о...— Нильс, что с тобой?Он обхватил грудь руками, пальцы судорожно скрючены, лицо искажено. Сгорбился, дыхание стало прерывистым.— Ада... это больно...— Что, детка? — Она вскочила в тревоге, стала осматривать его, обняла, покуда боль не прошла. Измученный, он только дрожал, чувствуя себя защищенным. Потом посмотрел на нее напуганными серыми глазами, измученный внезапной болью.— Она ушла, — сказал он некоторое время спустя, но дыхание его по-прежнему было неровным. Он попробовал улыбнуться.Она трогала его лоб, грудь.— Нильс, что это было? Ты заболел?Он кивнул и пальцами показал места, где было больно. Сердце? Нет — расстояние между пальцами показывало, что боль пронзила грудную клетку в нескольких местах.— Скажи, на что это было похоже?— Не знаю. Просто... боль... очень острая, будто колют здесь. — Он коснулся груди. — Но она ушла. Все нормально, Ада, честное слово.Прижавшись к ней, он уткнулся носом в ее ласковую ладонь, пальцы ее перебирали золотые завитки у него на затылке.Ничуть не смущаясь, он сказал просто:— Я люблю тебя.Сердце ее забилось.— Ах, douschka, я тоже люблю тебя.Он взял удочку.— Пойду вдоль реки, может, по дороге поймаю щучку.— Может быть, — сказала она, прежде чем он ушел, — Рассел тоже не прочь порыбачить. Наверное, тут хватило бы места и для него. — Она поймала его взгляд. — Ты не очень-то любишь Рассела, а?Он уклончиво пожал плечами.— Да нет, он нормальный парень.— Кроме того, он твой кузен. И гость. Вы, мальчишки, должны больше играть вместе. Плохо, что он тебе будто поперек горла... Важно, чтобы гости чувствовали себя здесь как дома, как ты считаешь? Ведь когда тетя Жози и тетя Фанюшка приедут, Расселу придется перебраться в твою комнату...Его проказливый смешок прервал ее — он пробрался сквозь заросли осоки в поле, где быстро нарвал болиголова и положил в ее корзинку с цветами.— Для вас, мадам. Отнесите на кладбище.— А как насчет сенной лихорадки?— У мертвых не бывает насморка. И не надо баночек из-под майонеза, ладно? — Она всегда расставляла букеты полевых цветов в стеклянных банках.— Так ты слышал меня?— Что?— Расселу придется перебраться в твою комнату.Он кивнул.— Я понял. Но я так не считаю. В доме полно места. Он может перебраться в какую-нибудь другую комнату. Но он безнадежен, — добавил он с подкупающей искренностью. — Холланду это не понравится, — сказал он мрачно, и когда она заговорила, голос ее звучал сердитее, чем ей бы хотелось.— Почему? С какой стати?Гадство, ведь не хотел же он вовлекать Холланда в этот спор. Он покачал головой и сказал упрямо:— Он не допустит этого, вот и все!— Перестань корчить рожи, детка, и скажи: каким образом?— Просто не захочет. Потому... потому что он не любит Рассела. Потому и случилось с крысой. И похороны потому...Неожиданно, будто у нее иссякли силы, она села на причал. Облако нашло на солнце, серое с золотым краем, будто огромная салфетка, и на землю пала скорбная тень.Порыв ветра поднял рябь на воде. Она вздрогнула.— Ты замерзла?Она покачала головой.— Nyet. Ворон сел на мою могилу, вот и все.Ворон. Имя ворона — Холланд. Он знал, что она думает, как беспокоится о нем, хотя старается не показывать этого, виду не подает, что знает кое-что... ну, например, он был уверен, что она догадывается насчет крысы. А он был обязан защищать Холланда, прикрывать его, хранить его тайны. Перстень, сверток, голубой сверток, в котором лежит Вещь.Облако прошло. Нильс убежал на отмель, где прыгал среди осоки, махал ей, все еще сидевшей на причале. Она смотрела, как он бредет, закатав штанины цвета хаки, лопатки натягивают детскую рубашку, как пробивающиеся крылья, ореол нечесаных волос, ниспадающих на тонкую шею, сияет на солнце. Вот он исчез за ивами, а она смотрела в точку, где он исчез, и думала, что на самом деле он не человек, не ее внук, не брат Холланда, а какое-то дикое лесное существо, фавн, быть может, с удочкой вместо свирели.Отчего ей вдруг стало так холодно? Она легла спиной на доски причала, чтобы прогретое солнцем дерево отогрело ее кости. Ненавижу холод. Русская душою, она все же не любила зимы, предпочитала жаркое лето. Солнце делало ее счастливой. В прежние времена даже после лютой зимы знатные дамы, проводящие лето в деревне, прятались от солнца, чтобы кожа оставалась белой, сидели в тени или под зонтиком весь день. Ада всюду следовала за солнцем, бегала босиком, задрав до колен юбки, сквозь заросли подсолнухов.Когда солнце спустилось ниже, когда она набрала водяного кресса у ближнего ручья и отжала подол платья, пришло время влезать в свои парусиновые туфли. Очень удобные туфли, с V-образным вырезом, который давал покой ее мозолям. Но не только мозоли ее беспокоили. Одна нога — ее глубоко прокусила собака, когда Ада была совсем юной, — временами ныла, заставляя ее тихо стонать.Она вздрогнула, уловив движение в траве. И тут же засмеялась над собой. Бродячая кошка — прежде она ее здесь не видела — смотрела на нее сквозь сорняки.— Ах, zdravstvuite, zdravstvuite, — сказала она, выпевая слова родного языка. — Podoidi, koshechka. — Прежде чем она подошла к кошке, та прыгнула и схватила бычка, пойманного Нильсом. И опять удрала с добычей в луга. На сеновале амбара виден был Рассел, он стоял в дверях, подставив лицо свежему воздуху, очки сверкали на солнце. Мистера Анжелини нигде не было видно.Ах! Ада снова покачала головой, вспомнив свою кошечку — Пиликию. Пиликия — одно из тех слов, что коллекционировал Холланд; на гавайском это означало Трудность. И в самом деле Трудность. Но не было больше ее Пиликии; она плохо кончила, конец ей пришел в марте, сразу после дня св. Патрика. В день рождения Холланда. Ужасно умерла бедная koshechka; Холланд повесил ее на крюке колодца. Холланд... какая бессердечность, какая трагическая страсть к разрушению. Сколько слез пролито. Все эти годы у нее хватало поводов для слез, все годы, что предшествовали этому дню. День, когда он поджег сарай Иоахима. День, когда сбежал, забрался в багажный вагон, спрятался за сундуками мистера Ла-Февера, и цирк проделал весь путь до Спрингфилда, прежде чем его обнаружили, и родители чуть не лишились рассудка. Да, ей часто приходилось плакать из-за Холланда.Такие похожие, такие разные. Она помнила, как по-разному откликнулись они на ее предложение поиграть в новую игру, в «превращения», которую она открыла для себя в детстве и которой научила их. Такие разные. Нильс — дитя воздуха, счастливый дух, в хорошем расположении, теплый, чувствительный, вся его натура написана на лице, нежный, радостный, любящий.Холланд? Нечто совсем иное. Она всегда любила их одинаково, но Холланд был земной ребенок — спокойный, сдержанный, занятый собой, замкнувшийся на своих неразделенных секретах. Жаждущий любви, но не готовый давать ее.Трудные были роды: тело Холланда боролось, разрывая материнское лоно, и родился он мертвым. Его вернули к этой неласковой жизни шлепком доктора. А через двадцать минут, когда полночь уже миновала, с волшебной легкостью явился Нильс. «Самые легкие роды, какие я когда-либо видел», — сказал доктор Брайнард, удаляя рубашку. Представляете, в рубашке родился!— Близнецы? И родились в разные дни? Как необычно...Конечно, для близнецов очень необычно. И притом под разными знаками Зодиака; если бы не это, сказал кто-то, они были бы больше похожи, но получились — разные. Холланд — Рыбы — скользкий, как рыбы, сегодня одно, завтра другое. Нильс — Овен — барашек, весело бодающий преграды. Растущие рядом, но каждый сам по себе. Чужие. Раз за разом Холланд отступает, Нильс преследует, Холланд опять уходит, сдержанный, молчаливый, как улитка в своем домике.Так не было всегда. Как и положено близнецам, сперва они были неразлучны. Еще бы, они делили одну колыбель, валетом, — старую плетеную колыбель, она до сих пор висит в кладовой, — пока не выросли из нее, и потом спали в одной кровати. Можно было подумать, что это сиамские близнецы, так близки они были; одно существо в двух лицах. Что же случилось? Чья вина? Нет ответа. Один и тот же вопрос, снова и снова.Да, из-за Холланда ей приходилось плакать.— Почему Нильс позволяет брату тянуть одеяло на себя?Да, это он может. Такова уж его натура. Воплощение вины, вот что такое Нильс. Практически все, что давали ему, оказывалось во владении у Холланда. Дают каждому по оловянному солдатику, Холланд получает пару; каждому по машинке — у Холланда автопарк. И уж вообще чудеса, когда дело доходит до денег. Нильс, рожденный в рубашке, ему поистине везло на деньги, нашел доллар между страниц дедушкиной Библии, банкнот времен Гражданской войны. Кто ищет, тот всегда найдет, сказал Вининг; но стоило отвернуться, и деньги перешли к Холланду, а он спрятал их в тайник, в свиток картин на доске Чаутаука. Там Александра и нашла их.А натура Холланда? Был, например, день, когда его выгнали из школы.— Я сожалею, — говорила мисс Уикс, директриса, несгибаемо сидя в приемной, — мы все сожалеем, в самом деле, Нильс очень милый ребенок, однако Холланд... — Она покраснела.— Но что он натворил?— Холланд оказывает дурное влияние.— Каким образом? Что вы, собственно, понимаете под словами «дурное влияние»?Ее короткий, сквозь зубы, рассказ не просто обеспокоил родителей, они были в шоке.— Не может быть! — ответили они директрисе. Но факты подтвердились.— Может быть, психолог... — предложила мисс Уикс.И явился доктор Даниэльс: «Высокодуховный ребенок. Неистовый, но не дефективный, ничего, кроме избытка духовности. С подростками это сплошь и рядом. Займите его. Побольше упражнений...»Но ничего не помогало: бурный, раздражительный, легко отдающийся во власть слепой ярости и плачущий от гнева — вот каков был Холланд. Опрометчивый, угрюмый, гордый от рождения. «Холланд, — приходилось повторять при виде его хмурого, перекошенного лица, — на сахар поймаешь больше мух, чем на уксус.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22