В поведении миссис Пьюси проскальзывает некий нюанс, и, рискну заметить, есть нечто в носике Дженнифер, что заставляет задаваться вопросом: уж не был ли наш муж той породы, кто именует лавку точкой розничной торговли? Но человеком он был, безусловно, решительным. Он не только перевел часть доходов в швейцарский банк, но понял, что Средиземноморское побережье в разгар сезона ему противопоказано. То есть противопоказано ей, я хочу сказать. Не предпринимал ли он время от времени одинокие вылазки в игорные заведения? Не был ли тайным членом Клуба Марбелла? Хотелось бы надеяться, но доказательств нет.Вообще-то, хотя раньше миссис Пьюси представлялась мне дамой, я перевела ее в ранг пониже: миссис Пьюси определенно — женщина. «Женщина с головы до ног», как имел обыкновение называть ее нага муж. (Впрочем, он был представителем старой школы.) А даму с собачкой следует повысить до ранга Дамы, и даже с большой буквы. Она, вернее ее супруг, тоже отсутствующий, относится к правящему классу, хотя миссис Пьюси не очень-то высокого мнения о его титуле. Миссис Пьюси явно недолюбливает Леди Икс (я до сих пор не знаю ее имени). Интересно знать почему.Но в остальном все мы теперь при именах: миссис Пьюси и, разумеется, Дженнифер; мальчика, который разносит завтраки, зовут Ален, а красивую белокурую официантку, подающую чай, — Маривонна…»Эдит положила ручку. Одно дело — описывать миссис Пьюси и Дженнифер и совсем другое — вспоминать, как они, нежно обнявшись, провожали ее до дверей и желали доброй ночи. Картина стояла перед глазами, ибо в ней запечатлелась любовь. Любовь матери и дочери, и соприкосновение тел, и тайное соглашение об обоюдной красоте — ничего этого ей отроду дано не было. Ее чудная мать, Роза, женщина жестокая и во всем разуверившаяся, красавица в юности, безуспешно воевавшая с уготованной ей судьбой и сознательно, целенаправленно пустившая себя под откос, презиравшая всех неряха, издевалась над своей бледной бессловесной дочерью, застенчиво и неслышно появлявшейся в надушенной спальне с бесконечными чашками кофе, которые мать тут же опрокидывала с криком: «Слабый! Слабый! Все вы тут слабаки!» Вздохи по Вене, которая видела ее юной и ослепительной, а не толстой и неопрятной, как теперь. И слезы по умершей сестре, Анне.Размышляя о броском очаровании миссис Пьюси, Эдит вызывала в памяти горькие воспоминания. Возраст сыграл дурную шутку с обворожительными сестрами Шафнер, ее матерью Розой и теткой Анной. Они покорили немало студентов, снимавших комнаты в мрачном пансионе их матушки, дабы было где писать дипломные работы по Климту, или Шницлеру, или Jugendstil «Югендстиль» — наименование стиля модерн применительно к немецкому и австрийскому искусству.
, или по всем трем вместе. Сестры выскочили замуж быстро и совсем юными, но вскоре горько разочаровались. Студенты, столь привлекательные вдали от родных пенатов, не замедлили превратиться в тихих университетских служак. Университеты Рединга, Ноттингема, Огайо или Кингстона мало что могли предложить законченным венским кокеткам с их далеко идущими планами и близкими целями, с их настроениями и неугомонным стремлением побеждать. Когда через много лет сестры снова собрались вместе, а с ними и кузина Рези, они заспорили о том, у какой из них жизнь невыносимее и скучней, муж ничтожнее и занудней и кому выпало больше бессмысленных пустых дней, каких нечем заполнить, как ни старайся. Каждой клеточкой тел они источали раздражение и безысходность, в сумрачной гостиной их матери повисла гнетущая атмосфера раздора и отвращения. Потолстевшие, затянутые в жесткие корсеты, с плохо подведенными бровями и огромными тугими грудями, они, предаваясь воспоминаниям, впадали в остервенение, орали, расплескивали кофе из чашек. «Schrecklich! Schrecklich! «Ужасно! Ужасно!» (нем.)
— вопили они. — Ach, du Schreck!» «О, ужас!» (нем.).
Семилетняя Эдит, укрывшаяся за креслом Grossmama Бабушка (нем.).
Эдит, с облегчением услышала, как отец вставил ключ в дверь, и с плачем кинулась ему навстречу. Слов старших она не понимала, но от их крика ей было больно. Отец все понял, вежливо улыбнулся и предложил сходить погулять. Он повел ее в Kunsthistorisches Museum Музей истории искусств (нем).
и попробовал рассказать о картинах, но она не хотела слушать и только прижималась разгоряченной мордашкой к его руке. Когда же он завороженно остановился перед полотном — люди навзничь лежат под палящим солнцем на пшеничном поле, — она снова заплакала, а он наклонился и убрал ей волосы со лба. Вот так-то, Эдит, сказал он, вытирая ей слезы платком, в таких обстоятельствах и проявляется характер.Он умер совсем нестарым, сорока с небольшим, ее маленький бедный профессор, и презиравшая его Роза окончательно опустилась уже после его смерти. Не проходило дня без того, чтобы она, все больше погрязая в неопрятности и злобе, не поносила память о нем. Когда же она умерла в свой черед, ненадолго пережив мужа, Эдит нашла в ее бумагах выцветший обрывок письма, которое отец тщательно, с присущим студенту усердием написал на немецком. То было приглашение, куда — непонятно, но первая фраза содержала намек на давние счастливые времена. Отец писал своим тонким наклонным почерком: «Милостивая государыня, окажите мне честь…» Остальное было оторвано.Эдит потерла глаза и снова взялась за перо.«Милый, любимый, ты не представляешь, как много я о тебе думаю, как ты мне нужен и как я жду нашей встречи».Она осторожно промокнула письмо и отложила в сторону. Затем взяла папку с текстом «Под гостящей луной», извлекла рукопись, перечитала последний абзац и послушно склонилась над своим ежедневным трудом — сладким дурманом воображения.— По-моему, у вас появился поклонник, — хихикнула миссис Пьюси.Эдит не ответила, да от нее, видимо, и не ждали ответа: миссис Пьюси — в нежно-зеленом костюме и при дневных жемчугах — отвернулась подозвать Маривонну, чтобы та принесла еще кипятка.Ошалевшая и измотанная после нескольких часов работы над книгой, Эдит спустилась в гостиную и застала там одну мадам де Боннёй, которая через лупу читала по строчкам «Gazette de Lausanne». Плотная и теплая тишина гостиной показывала, что к ленчу она опоздала, а чаю еще не время. Она пересекла вестибюль, все еще слегка не в себе от трудов, и, привычно толкнув вращающуюся дверь, вышла в день такой совершенной прелести, что посетовала — как же она могла его упустить. Осеннее солнце заливало ласковым медовым светом гладь озера; крохотные волны с тихим шорохом лизали берег; белый пароход бесшумно скользил в сторону Уши; а на песчаной дорожке, прямо под ногами, она увидела ежик каштана, из лопнувших створок которого выглядывало коричневое ядрышко ореха. 4
В кафе с запотевшими окнами — сейчас они были кристально прозрачны и блестели на послеполуденном солнце — почти не было посетителей. Сев за укромный столик, Эдит на миг зажмурилась от бьющего в глаза солнца и испытала прилив чистого удовольствия. Время растворилось; ощущения обострились. Она выпила кофе — чувства персонажей все еще не могли разрядиться в ней, поэтому есть не хотелось, — откинулась на спинку стула и снова закрыла глаза, наслаждаясь заслуженным отдыхом после своих скромных, неведомых миру трудов. Когда же она раскрыла глаза, то увидела удивительное зрелище: далеко, на самом берегу озера, дама с собачкой грациозно наклонялась и выпрямлялась всем своим гибким узким телом, время от времени взмахивая тонкой рукой, ее спутанные волосы отливали на солнце, а одинокие крики «Кики! Кики!» едва проникали через стекло. Маленький песик, забыв о своей истерии, исправно бросался за брошенной палкой. Странный порыв этой женщины, непривычное исступление и сосредоточенность в ее жестах заставили Эдит вспомнить об осторожности; она вернулась той же дорогой в отель к печали своего изгнания.Сойдя к чаю, Эдит удивилась, застав в гостиной мужчин, которых раньше не видела. Их обслуживали молодые официанты, которых она до этого тоже не замечала, а мужчины группами сидели за столиками, пребывали в отличном настроений и в сердечном согласии обсуждали свои дела. Двое или трое проводили ее взглядами, но тут же вернулись к вещам более важным, которые, собственно, и свели их здесь, после окончания рабочей конференции в Женеве, для прощальной дружеской встречи накануне отбытия. До Эдит впервые дошло, что в отеле служит немало народа, но многие присутствуют как бы незримо и появляются лишь тогда, когда того требуют обстоятельства; и уж тут, в урочное время, они обслуживают клиентов со всем рвением и пониманием важности происходящего. Похоже, именно такое время и наступило. Мсье Юбер, восседающий за конторкой и всячески мешающий зятю справляться с обязанностями, улыбался, отвешивал поклоны и требовал внести в меню на ужин изменения, сопряженные с немалыми трудностями.В это столпотворение и вступила миссис Пьюси, наморщив носик от непривычного табачного дыма. Она, как всегда, запоздала и, вероятно, немного утомилась от хлопотного дня, который не оправдал себя количеством покупок. Эдит словно магнитом перетянуло с ее места за столик миссис Пьюси; последняя объяснила, что они отправились за блузкой особого фасона, с ажурной строчкой, но их постигло разочарование. Маленькая портниха, которая шила такие блузки, как сквозь землю провалилась, не предупредив их, хотя прекрасно знала, что миссис Пьюси и Дженнифер приезжают каждый год и всегда заказывают целую партию. И не забывают поздравлять ее с Рождеством.— До чего докатились, — пожаловалась миссис Пьюси. — Даже в Швейцарии разучились обслуживать. Нет, не понимаю я, куда движется время, — печально улыбнулась она. — Да, все меняется, и, увы, не к лучшему. Но одного от меня никогда не дождутся — чтобы я снизила свои требования. Я всегда требую самое лучшее. Вероятно, это у меня от рождения. Как говаривал муж, «брать — так уж лучшее».— Мамочка! — возопила Дженнифер. — Ты и есть самое лучшее.Она схватила мать за руку, и в их глазах блеснула сдержанная слеза недавно осиротевших душ; и пусть все их сиротство сводится к вероломству мастерицы по ажурной строчке, подумала Эдит, она едва ли способна их утешить. Хотя удивительное, с ее точки зрения, единение матери с дочерью было продемонстрировано в очередной раз, она все приглядывалась к Дженнифер, в которой, как ей с самого начала казалось, было не больше чувства, чем в гладкой доске, при всех ее порывистых жестах и умении выразительно встревать в разговор. Эдит признавала, что Дженнифер являет собой великолепный образчик, естественное свидетельство материнской опеки. Широкое белое лицо, на котором, возможно, собранные воедино и не очень выразительные глаза, нос, рот и брови чувствовали себя несколько потерянно, сияло здоровым румянцем невинного младенца. Она отливала светом с головы до ног. Светло-голубые глаза, слегка загнутые внутрь зубы, кожа без единого пятнышка — все отдавало лоском; по сравнению с этим блеском ее белокурые волосы выглядели чуть ли не серыми. Формы ее полноватого безыскусного тела подчеркивала отнюдь не безыскусная, на взгляд Эдит, одежда, вероятно слишком ей тесная. Дженнифер умудрялась производить впечатление, что выросла из нее. Мать явно не жалела денег на ее наряды, но стиль Дженнифер отличался от продуманной элегантности миссис Пьюси. В своих темно-синих полотняных брюках и слишком облегающем белом вязаном жакете Дженнифер решительно работала под gamin Уличный мальчишка (фр.); стиль женской одежды «под мальчика».
. Эдит задавалась вопросом, сколько же ей лет на самом деле. Выглядела она юной, как миссис Пьюси — молодой, но Эдит, непонятно почему, обе они представлялись несовременными. Они постоянно говорили о прошлом, о времени, озаренном сиянием, счастьем, успехом, уверенностью и чувством надежности, времени потребностей, чуждых и непонятных их собеседникам. Эдит ощущала, что ее разговоры с матерью и дочкой Пьюси всегда будут односторонними. Они навязывали собеседнику свое прошлое так же настойчиво, как настоящее, и собеседнику каким-то непонятным образом надлежало восторгаться тем и другим. Они ничего не желали знать о всех прочих. Убедившись, что Эдит одна, они ее присвоили, причем, полагала Эдит, не только из доброты, но и по соображениям удобства, доказав тем самым свойственную им утонченность мышления. Поскольку миссис Пьюси обычно начинала разговор с.«разумеется» или «конечно», они окружали себя полем безмятежной самоуверенности, которое исключало любые поползновения Эдит выступить с собственным мнением. Она находила это успокоительным и забавным; чего ей хотелось меньше всего, так это говорить о себе. Что угодно, только не это. Но она отдавала себе отчет в том, что ее почему-то тревожит упорное нежелание Дженнифер, при всей ее благорасположенности, идти на взаимность в их отношениях. В конце то концов, размышляла она, мы с нею почти ровесницы, пусть она на три-четыре года моложе. Сколько ей может быть? Тридцать два? Тридцать три? Может, тридцать четыре? И все же она держится матери, словно судьба забросила ту в равнодушный мир обывателей и ее, Дженнифер, долг — оградить мать от этого мира. А как сама Дженнифер относится к этому, узнать дано очень немногим, думала Эдит, слушая миссис Пьюси и одновременно созерцая неизменную улыбку Дженнифер.В эту минуту ее размышления оборвали приятный мужской голос, сказавший: «Смотрите, не потеряйте», и рука, протянувшая ей записную книжку, которая, верно, соскользнула у нее с колен, пока она разглядывала Дженнифер.Она вздрогнула, подняла взгляд и увидела стоящего перед ней улыбающегося мужчину в светло-сером костюме.— Спасибо, — пробормотала она, ожидая, что после этого он удалится. Не могла же она предложить ему подсесть к их столику. Но он не уходил.— Вы писательница? — осведомился он голосом, в котором звучала тщательно скрытая смешливая нотка. Будто почувствовал , в замешательстве подумала Эдит, хотя даже к мысли о том, что в подобном отеле можно встретить писателя, нельзя было относиться серьезно. Так она, по крайней мере, надеялась. Она рассеянно улыбнулась, рассчитывая избежать дальнейших вопросов, а он все с тем же чуть насмешливым выражением отошел и из уставленной чайниками гостиной последовал за своими приятелями или коллегами на свежий воздух.— По-моему, у вас появился поклонник, — произнесла миссис Пьюси. Когда принесли кипяток, она добавила: — Он с самого начала на вас глаз положил. Я сразу заметила. — Сказала она это шутливо, однако устало прикрыв веки, словно и этот случай вписывался в историю их дневных огорчений. Дженнифер, отметила Эдит, по-прежнему сидела со своей стеклянной улыбкой.Пришло время идти наверх переодеваться к ужину, однако никто не спешил подниматься. Эдит из лояльности — ведь она состояла при миссис Пьюси, хотя ей самой было неясно, при чем тут лояльность. Все глубокомысленно приумолкли; не было высказано и выслушано никаких признаний. Именно этого я и хотела, напомнила себе Эдит, но ее вдруг невыносимо потянуло поговорить с Дэвидом. Вторжение мужчины в ход ее мыслей, при всей смехотворности, болезненно пробудило ее самое заветное желание. Она глянула на часы, лихорадочно высчитывая время. Если она сию же минуту побежит наверх, то еще успеет застать его до того, как он удерет. В «Анфилады», вспомнилось ей, и сердце защемило от любви и ужаса.— Пора возвращаться в «Анфилады», — то были первые его слова, какие она осмысленно восприняла, и их тайна покорила ее. Она так и эдак их поворачивала, и воображение рисовало ей анфиладу двориков, журчащие фонтаны, молчаливых слуг в кисейных шальварах и подносы с шербетом. Или же огромные диваны в сияющих побелкой домах, жаркий полдень, опущенные жалюзи, блеск солнца, мечтательную лень — навеяно Делакруа. Или кофейни в подвалах и невозмутимых купцов, с щелканьем перебирающих янтарные четки. Курильни опиума. Турецкие бани. Облицованные плиткой купальни, где на стенах золотыми монетками дрожат блики отраженного света. Мир и покой.— Кем вы работаете? — спросила она, не видя его, — перед ее распахнутым взором все еще курились видения.— Аукционером, — ответил он. Последовало короткое молчание.Они познакомились на одном из идиотских дневных сборищ у ее подруги Пенелопы Милн. «В воскресенье до ленча собираю всех выпить, — неумолимо протрещало в трубке. — И не вздумай отлынивать. Захочешь — поработаешь днем. Я тебе не помеха».Как бы не так, подумала Эдит. Закусок, при твоей жадности, у тебя не будет, а поскольку в половине второго, или когда там еще я от тебя возвращусь с раскалывающейся головой, есть мне расхочется, рабочий день — пиши пропало. Чтобы подать закусить — к этому у Пенелопы было очень странное отношение: она рассматривала закуску как недостойную уступку;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18
, или по всем трем вместе. Сестры выскочили замуж быстро и совсем юными, но вскоре горько разочаровались. Студенты, столь привлекательные вдали от родных пенатов, не замедлили превратиться в тихих университетских служак. Университеты Рединга, Ноттингема, Огайо или Кингстона мало что могли предложить законченным венским кокеткам с их далеко идущими планами и близкими целями, с их настроениями и неугомонным стремлением побеждать. Когда через много лет сестры снова собрались вместе, а с ними и кузина Рези, они заспорили о том, у какой из них жизнь невыносимее и скучней, муж ничтожнее и занудней и кому выпало больше бессмысленных пустых дней, каких нечем заполнить, как ни старайся. Каждой клеточкой тел они источали раздражение и безысходность, в сумрачной гостиной их матери повисла гнетущая атмосфера раздора и отвращения. Потолстевшие, затянутые в жесткие корсеты, с плохо подведенными бровями и огромными тугими грудями, они, предаваясь воспоминаниям, впадали в остервенение, орали, расплескивали кофе из чашек. «Schrecklich! Schrecklich! «Ужасно! Ужасно!» (нем.)
— вопили они. — Ach, du Schreck!» «О, ужас!» (нем.).
Семилетняя Эдит, укрывшаяся за креслом Grossmama Бабушка (нем.).
Эдит, с облегчением услышала, как отец вставил ключ в дверь, и с плачем кинулась ему навстречу. Слов старших она не понимала, но от их крика ей было больно. Отец все понял, вежливо улыбнулся и предложил сходить погулять. Он повел ее в Kunsthistorisches Museum Музей истории искусств (нем).
и попробовал рассказать о картинах, но она не хотела слушать и только прижималась разгоряченной мордашкой к его руке. Когда же он завороженно остановился перед полотном — люди навзничь лежат под палящим солнцем на пшеничном поле, — она снова заплакала, а он наклонился и убрал ей волосы со лба. Вот так-то, Эдит, сказал он, вытирая ей слезы платком, в таких обстоятельствах и проявляется характер.Он умер совсем нестарым, сорока с небольшим, ее маленький бедный профессор, и презиравшая его Роза окончательно опустилась уже после его смерти. Не проходило дня без того, чтобы она, все больше погрязая в неопрятности и злобе, не поносила память о нем. Когда же она умерла в свой черед, ненадолго пережив мужа, Эдит нашла в ее бумагах выцветший обрывок письма, которое отец тщательно, с присущим студенту усердием написал на немецком. То было приглашение, куда — непонятно, но первая фраза содержала намек на давние счастливые времена. Отец писал своим тонким наклонным почерком: «Милостивая государыня, окажите мне честь…» Остальное было оторвано.Эдит потерла глаза и снова взялась за перо.«Милый, любимый, ты не представляешь, как много я о тебе думаю, как ты мне нужен и как я жду нашей встречи».Она осторожно промокнула письмо и отложила в сторону. Затем взяла папку с текстом «Под гостящей луной», извлекла рукопись, перечитала последний абзац и послушно склонилась над своим ежедневным трудом — сладким дурманом воображения.— По-моему, у вас появился поклонник, — хихикнула миссис Пьюси.Эдит не ответила, да от нее, видимо, и не ждали ответа: миссис Пьюси — в нежно-зеленом костюме и при дневных жемчугах — отвернулась подозвать Маривонну, чтобы та принесла еще кипятка.Ошалевшая и измотанная после нескольких часов работы над книгой, Эдит спустилась в гостиную и застала там одну мадам де Боннёй, которая через лупу читала по строчкам «Gazette de Lausanne». Плотная и теплая тишина гостиной показывала, что к ленчу она опоздала, а чаю еще не время. Она пересекла вестибюль, все еще слегка не в себе от трудов, и, привычно толкнув вращающуюся дверь, вышла в день такой совершенной прелести, что посетовала — как же она могла его упустить. Осеннее солнце заливало ласковым медовым светом гладь озера; крохотные волны с тихим шорохом лизали берег; белый пароход бесшумно скользил в сторону Уши; а на песчаной дорожке, прямо под ногами, она увидела ежик каштана, из лопнувших створок которого выглядывало коричневое ядрышко ореха. 4
В кафе с запотевшими окнами — сейчас они были кристально прозрачны и блестели на послеполуденном солнце — почти не было посетителей. Сев за укромный столик, Эдит на миг зажмурилась от бьющего в глаза солнца и испытала прилив чистого удовольствия. Время растворилось; ощущения обострились. Она выпила кофе — чувства персонажей все еще не могли разрядиться в ней, поэтому есть не хотелось, — откинулась на спинку стула и снова закрыла глаза, наслаждаясь заслуженным отдыхом после своих скромных, неведомых миру трудов. Когда же она раскрыла глаза, то увидела удивительное зрелище: далеко, на самом берегу озера, дама с собачкой грациозно наклонялась и выпрямлялась всем своим гибким узким телом, время от времени взмахивая тонкой рукой, ее спутанные волосы отливали на солнце, а одинокие крики «Кики! Кики!» едва проникали через стекло. Маленький песик, забыв о своей истерии, исправно бросался за брошенной палкой. Странный порыв этой женщины, непривычное исступление и сосредоточенность в ее жестах заставили Эдит вспомнить об осторожности; она вернулась той же дорогой в отель к печали своего изгнания.Сойдя к чаю, Эдит удивилась, застав в гостиной мужчин, которых раньше не видела. Их обслуживали молодые официанты, которых она до этого тоже не замечала, а мужчины группами сидели за столиками, пребывали в отличном настроений и в сердечном согласии обсуждали свои дела. Двое или трое проводили ее взглядами, но тут же вернулись к вещам более важным, которые, собственно, и свели их здесь, после окончания рабочей конференции в Женеве, для прощальной дружеской встречи накануне отбытия. До Эдит впервые дошло, что в отеле служит немало народа, но многие присутствуют как бы незримо и появляются лишь тогда, когда того требуют обстоятельства; и уж тут, в урочное время, они обслуживают клиентов со всем рвением и пониманием важности происходящего. Похоже, именно такое время и наступило. Мсье Юбер, восседающий за конторкой и всячески мешающий зятю справляться с обязанностями, улыбался, отвешивал поклоны и требовал внести в меню на ужин изменения, сопряженные с немалыми трудностями.В это столпотворение и вступила миссис Пьюси, наморщив носик от непривычного табачного дыма. Она, как всегда, запоздала и, вероятно, немного утомилась от хлопотного дня, который не оправдал себя количеством покупок. Эдит словно магнитом перетянуло с ее места за столик миссис Пьюси; последняя объяснила, что они отправились за блузкой особого фасона, с ажурной строчкой, но их постигло разочарование. Маленькая портниха, которая шила такие блузки, как сквозь землю провалилась, не предупредив их, хотя прекрасно знала, что миссис Пьюси и Дженнифер приезжают каждый год и всегда заказывают целую партию. И не забывают поздравлять ее с Рождеством.— До чего докатились, — пожаловалась миссис Пьюси. — Даже в Швейцарии разучились обслуживать. Нет, не понимаю я, куда движется время, — печально улыбнулась она. — Да, все меняется, и, увы, не к лучшему. Но одного от меня никогда не дождутся — чтобы я снизила свои требования. Я всегда требую самое лучшее. Вероятно, это у меня от рождения. Как говаривал муж, «брать — так уж лучшее».— Мамочка! — возопила Дженнифер. — Ты и есть самое лучшее.Она схватила мать за руку, и в их глазах блеснула сдержанная слеза недавно осиротевших душ; и пусть все их сиротство сводится к вероломству мастерицы по ажурной строчке, подумала Эдит, она едва ли способна их утешить. Хотя удивительное, с ее точки зрения, единение матери с дочерью было продемонстрировано в очередной раз, она все приглядывалась к Дженнифер, в которой, как ей с самого начала казалось, было не больше чувства, чем в гладкой доске, при всех ее порывистых жестах и умении выразительно встревать в разговор. Эдит признавала, что Дженнифер являет собой великолепный образчик, естественное свидетельство материнской опеки. Широкое белое лицо, на котором, возможно, собранные воедино и не очень выразительные глаза, нос, рот и брови чувствовали себя несколько потерянно, сияло здоровым румянцем невинного младенца. Она отливала светом с головы до ног. Светло-голубые глаза, слегка загнутые внутрь зубы, кожа без единого пятнышка — все отдавало лоском; по сравнению с этим блеском ее белокурые волосы выглядели чуть ли не серыми. Формы ее полноватого безыскусного тела подчеркивала отнюдь не безыскусная, на взгляд Эдит, одежда, вероятно слишком ей тесная. Дженнифер умудрялась производить впечатление, что выросла из нее. Мать явно не жалела денег на ее наряды, но стиль Дженнифер отличался от продуманной элегантности миссис Пьюси. В своих темно-синих полотняных брюках и слишком облегающем белом вязаном жакете Дженнифер решительно работала под gamin Уличный мальчишка (фр.); стиль женской одежды «под мальчика».
. Эдит задавалась вопросом, сколько же ей лет на самом деле. Выглядела она юной, как миссис Пьюси — молодой, но Эдит, непонятно почему, обе они представлялись несовременными. Они постоянно говорили о прошлом, о времени, озаренном сиянием, счастьем, успехом, уверенностью и чувством надежности, времени потребностей, чуждых и непонятных их собеседникам. Эдит ощущала, что ее разговоры с матерью и дочкой Пьюси всегда будут односторонними. Они навязывали собеседнику свое прошлое так же настойчиво, как настоящее, и собеседнику каким-то непонятным образом надлежало восторгаться тем и другим. Они ничего не желали знать о всех прочих. Убедившись, что Эдит одна, они ее присвоили, причем, полагала Эдит, не только из доброты, но и по соображениям удобства, доказав тем самым свойственную им утонченность мышления. Поскольку миссис Пьюси обычно начинала разговор с.«разумеется» или «конечно», они окружали себя полем безмятежной самоуверенности, которое исключало любые поползновения Эдит выступить с собственным мнением. Она находила это успокоительным и забавным; чего ей хотелось меньше всего, так это говорить о себе. Что угодно, только не это. Но она отдавала себе отчет в том, что ее почему-то тревожит упорное нежелание Дженнифер, при всей ее благорасположенности, идти на взаимность в их отношениях. В конце то концов, размышляла она, мы с нею почти ровесницы, пусть она на три-четыре года моложе. Сколько ей может быть? Тридцать два? Тридцать три? Может, тридцать четыре? И все же она держится матери, словно судьба забросила ту в равнодушный мир обывателей и ее, Дженнифер, долг — оградить мать от этого мира. А как сама Дженнифер относится к этому, узнать дано очень немногим, думала Эдит, слушая миссис Пьюси и одновременно созерцая неизменную улыбку Дженнифер.В эту минуту ее размышления оборвали приятный мужской голос, сказавший: «Смотрите, не потеряйте», и рука, протянувшая ей записную книжку, которая, верно, соскользнула у нее с колен, пока она разглядывала Дженнифер.Она вздрогнула, подняла взгляд и увидела стоящего перед ней улыбающегося мужчину в светло-сером костюме.— Спасибо, — пробормотала она, ожидая, что после этого он удалится. Не могла же она предложить ему подсесть к их столику. Но он не уходил.— Вы писательница? — осведомился он голосом, в котором звучала тщательно скрытая смешливая нотка. Будто почувствовал , в замешательстве подумала Эдит, хотя даже к мысли о том, что в подобном отеле можно встретить писателя, нельзя было относиться серьезно. Так она, по крайней мере, надеялась. Она рассеянно улыбнулась, рассчитывая избежать дальнейших вопросов, а он все с тем же чуть насмешливым выражением отошел и из уставленной чайниками гостиной последовал за своими приятелями или коллегами на свежий воздух.— По-моему, у вас появился поклонник, — произнесла миссис Пьюси. Когда принесли кипяток, она добавила: — Он с самого начала на вас глаз положил. Я сразу заметила. — Сказала она это шутливо, однако устало прикрыв веки, словно и этот случай вписывался в историю их дневных огорчений. Дженнифер, отметила Эдит, по-прежнему сидела со своей стеклянной улыбкой.Пришло время идти наверх переодеваться к ужину, однако никто не спешил подниматься. Эдит из лояльности — ведь она состояла при миссис Пьюси, хотя ей самой было неясно, при чем тут лояльность. Все глубокомысленно приумолкли; не было высказано и выслушано никаких признаний. Именно этого я и хотела, напомнила себе Эдит, но ее вдруг невыносимо потянуло поговорить с Дэвидом. Вторжение мужчины в ход ее мыслей, при всей смехотворности, болезненно пробудило ее самое заветное желание. Она глянула на часы, лихорадочно высчитывая время. Если она сию же минуту побежит наверх, то еще успеет застать его до того, как он удерет. В «Анфилады», вспомнилось ей, и сердце защемило от любви и ужаса.— Пора возвращаться в «Анфилады», — то были первые его слова, какие она осмысленно восприняла, и их тайна покорила ее. Она так и эдак их поворачивала, и воображение рисовало ей анфиладу двориков, журчащие фонтаны, молчаливых слуг в кисейных шальварах и подносы с шербетом. Или же огромные диваны в сияющих побелкой домах, жаркий полдень, опущенные жалюзи, блеск солнца, мечтательную лень — навеяно Делакруа. Или кофейни в подвалах и невозмутимых купцов, с щелканьем перебирающих янтарные четки. Курильни опиума. Турецкие бани. Облицованные плиткой купальни, где на стенах золотыми монетками дрожат блики отраженного света. Мир и покой.— Кем вы работаете? — спросила она, не видя его, — перед ее распахнутым взором все еще курились видения.— Аукционером, — ответил он. Последовало короткое молчание.Они познакомились на одном из идиотских дневных сборищ у ее подруги Пенелопы Милн. «В воскресенье до ленча собираю всех выпить, — неумолимо протрещало в трубке. — И не вздумай отлынивать. Захочешь — поработаешь днем. Я тебе не помеха».Как бы не так, подумала Эдит. Закусок, при твоей жадности, у тебя не будет, а поскольку в половине второго, или когда там еще я от тебя возвращусь с раскалывающейся головой, есть мне расхочется, рабочий день — пиши пропало. Чтобы подать закусить — к этому у Пенелопы было очень странное отношение: она рассматривала закуску как недостойную уступку;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18