Найти время для пустой болтовни. Вместе приготовить еду.— И выпустить на ночь кошку? — подсказал мистер Невилл.Эдит поглядела на него с откровенной неприязнью.— Так-то лучше, — сказал он.— Вас это явно забавляет, — сказала она. — Конечно, у вас умеют жить лучше, в Суиндоне, или где вы там… Простите. Не нужно было этого говорить. Страшно грубо с моей стороны. Ужасно…Он налил ей еще стакан.— Вы хорошая женщина, — сказал он. — Видно невооруженным глазом.— Как это видно? — спросила она.— Хорошие женщины всегда считают, что виноваты, когда им грубят. Плохие всегда ни при чем.Эдит перевела дыхание, не в силах понять, то ли опьянела, то ли необычность этого разговора просто заставила ее забыть об осторожности.— Я бы выпила кофе, — заявила она с ницшеанской, как ей показалось, прямотой. — Впрочем, нет, пожалуй, лучше чаю. Чайник самой крепкой заварки.Мистер Невилл поглядел на часы.— Да, — произнес он. — Время поджимает. Скоро тронемся в обратный путь. Но сперва вы выпьете чаю.Эдит пила чай большими глотками. Она не знала, что от умственного напряжения — вещи забытой и непривычной в нынешнем ее положении — щеки у нее разгорелись, а глаза заблестели. Волосы, выбившись из обычного тугого узла, беспорядочно свисали на шею. Она раздраженно вытащила последние шпильки, расчесала волосы пальцами и дала им упасть вдоль щек. Мистер Невилл оценил эффект, слегка поджав губы, и одобрительно кивнул.— Хотите, Эдит, я вам скажу, что вам нужно? — предложил он.Опять все сначала, подумала она.— Я вам только что объяснила, что мне нужно, и уж это-то я знаю лучше вас.— Да, я знаю — вы думаете, что знаете лучше меня, — произнес он, и она от ужаса даже вздрогнула. — Но вы ошибаетесь. Вам нужно не больше любви — меньше. Любовь принесла вам мало хорошего, Эдит. Она сделала вас скрытной, болезненно осторожной, возможно, бесчестной. Так?Она кивнула.— Любовь привела вас в отель «У озера» после конца сезона, чтобы вы общались с другими женщинами и говорили о нарядах. Вам это нужно?— Нет, — сказала она. — Нет.— Нет, — согласился он. — Вы женщина умная, слишком умная, чтобы не понимать, что вы теряете. Все эти мелкие домашние радости, о которых вы говорили, карты и прочее — вы ими скоро пресытитесь.— Нет, — повторила она. — Никогда.— Пресытитесь. Да, романтичность до поры до времени способна оградить вас от горестных мыслей, но потом они одержат над вами верх. И тогда вы обнаружите, что у вас много общего со всеми неудовлетворенными жизнью женщинами, и увидите немалый смысл в феминистском движении, и начнете читать исключительно женские романы…— Я их пишу, — напомнила Эдит.— Я имею в виду другие, — парировал он. — Вы пишете о любви и, подозреваю, ни о чем ином писать не сможете, пока не посмотрите на себя трезвым взглядом.Эдит почувствовала, что у нее волосы встают дыбом. То же самое она сама говорила себе, и много раз, но ухитрялась увиливать от выводов. Теперь же она слышала мнение лица компетентного — словно диагноз болезни подтвердили в тот самый миг, когда ей почти удалось убедить себя, что симптомы ей только мерещатся.— Вы и в самом деле хотите до самой смерти обсуждать с обделенными счастьем женщинами свое женское естество? — неумолимо продолжал он.— Боюсь, во мне этого естества так мало, что нечего обсуждать, — невесело пошутила она.— В свое время вы еще на этом свихнетесь. Во всяком случае, сомнительно, чтобы естество любой женщины выдержало тщательную проверку.— Скажите, — спросила Эдит, помолчав, — вы, случайно, не занимаетесь психоанализом — на досуге? Раз уж производство электронной аппаратуры оставляет вам столько свободного времени.— Не любовь вам нужна, Эдит. А нужно вам общественное положение. Вам нужен муж.— Знаю, — сказала она.— Выйдя замуж, вы можете вести себя не лучше всех прочих. Даже хуже, учитывая ваши нереализованные способности.— И то легче, — согласилась она.— Вас будут обожать все и каждый, у вас появится множество новых тем для разговоров. И вам больше никогда не придется ждать у телефона.Эдит поднялась.— Становится прохладно, — сказала она. — Идемте?Она вышла первой. Про телефон — это он зря, думала она. Вульгарно и грубо. Он знает, как уязвить побольнее. Действительно, когда я работаю дома, телефон всегда рядом; если выйду, одному Богу известно, что может произойти. И внезапно ее мучительно потянуло в одинокую лондонскую келью. Как ребенка, который перевозбудился на детском празднике и которого умной няньке давно бы следовало увести домой.— Простите, — сказал он, нагнав ее. — Прошу вас. Я не хочу ничего выпытывать. Я ничего о вас не знаю. Вы превосходная женщина, а я вас оскорбил. Простите, пожалуйста.— Вам нравится причинять боль, — произнесла она светским тоном.Он кивнул:— То же самое мне говорила моя жена.— Откуда вам знать, что мои способности к дурному поведению не реализованы? Это мягкая, однако недвусмысленная форма сексуального оскорбления, представьте себе. Менее распространенная, чем щипки и приставания на службе, но немало женщин с ней прекрасно знакомы.— Если бы ваши способности к дурному поведению были реализованы должным образом, вы бы не кисли в этом вашем кардигане.Взбешенная Эдит рванулась вперед. Чтобы обуздать гнев — одна бы она не нашла спуск к озеру, — у нее имелись в запасе несколько испытанных отвлекающихманевров. Например, претворить случившееся в сцену одного из своих романов — это срабатывало успешней всего. «Вечер незаметно подкрался… — забормотала она. — Огненный шар солнца…» Нет, не помогло. Она обернулась, высматривая его, прислушиваясь к звуку шагов, — он должен был идти следом, однако почему-то не шел. Ей вдруг стало одиноко на этом холодном склоне. Она задрожала и обхватила себя руками.— Я вас ненавижу! — крикнула она с надеждой.Ровный хруст гравия предварил появление мистера Невилла. Когда Эдит смогла разглядеть его, то увидела, что он демонстрирует свою обычную улыбку, правда еще более ослепительную.— Вы движетесь в правильном направлении, — сказал он, беря ее за руку.Через десять минут спуска она сказала:— А знаете, в этой вашей улыбке есть капелька чего-то чуть-чуть неприятного.Улыбка сделалась еще шире.— Узнаете меня получше, — заметил он, — поймете, какая она неприятная на самом деле. 8
«Дэвид, милый, у меня поразительная новость! Миссис Пьюси, этому столпу женского шика, этому арбитру вкуса, этой неутомимой охотнице за роскошными вещами, этой покорительнице легионов, — семьдесят девять! Я узнала, потому что два дня назад у нее был день рождения и она пригласила всех нас на празднование. Я еще днем почуяла — что-то готовится; проходя коридором, я услышала исполненные восторгов и радостного удивления крики за дверями номера миссис и мисс Пьюси, а удушающее облако аромата (уже других духов) расплылось чуть ли не до самой лестницы. Выйдя из отеля, я увидела посыльного, тот извлекал из фургона цветы охапками, как на свадьбу. Тогда я об этом как-то не подумала, а ведь могла бы сообразить, что ни Монике, ни мадам де Боннёй, ни мне никто цветов не пришлет, значит, остаются одни мать и дочь Пьюси. Конечно, у Дженнифер мог где-нибудь оказаться возлюбленный, высший разум подсказывает, что иначе и быть не может, но мне почему-то в это не верится. По-моему, она из тех дочерей, что всю жизнь при матери. Я не одну такую встречала. Например, Пенелопу. Ты, верно, удивишься, узнав, что она отклонила несколько предложений, поскольку, с ее точки зрения, очень немногие из ее знакомых мужчин отвечают высоким требованиям матери, о которых я столько наслышана. Пенелопа во всем ссылается на мать как на высший авторитет, я порой завидую этой ее убежденности и почитанию родительницы. Жаль, у меня не было матери, которая дала бы мне заповеди на скрижалях и на каждый случай имела бы наготове старую мудрую пословицу либо пример из современной жизни. На моей памяти моя несчастная мать только и делала, что высмеивала да обличала. И все же я думаю о ней именно как о моей несчастной матери. С ходом лет я все больше проникаюсь ее печалью, ее растерянностью перед тем, как сложилась жизнь, ее одиночеством. Она завещала мне туман, в котором плутала сама. Она, эта суровая разочарованная женщина, находила утешение в любовных романах, незамысловатых романтических сказочках со счастливым концом. Может, поэтому я их и пишу. Последние месяцы перед смертью она лежала в постели в шелковом пеньюаре, который отец купил ей в Венеции, где они проводили медовый месяц, и ей было все равно — а быть может, она и не замечала, — что кружево на пеньюаре давно обмахрилось, а голубой цвет выцвел в серый. Когда она поднимала от книги глаза, я видела, что они тоже выцвели, из голубых стали серыми и были полны грез, неутоленной жажды, разочарования. Материнские фантазии, за которые она цеплялась всю жизнь, научили меня тому, что такое действительность. И хотя я все время держу действительность на первом плане и равняюсь на нее решительно и постоянно, иной раз я спрашиваю себя: не обходится ли она со мной так же, как обошлась с матерью?Но это так, к слову. Днем я уходила, а когда вернулась вечером к ужину, все стало на место. После суматохи воскресных дней столовая опустела, а по количеству выложенных приборов проницательный человек сразу бы догадался — конец сезона. Официанты и те как-то расслабились и болтали друг с другом. Моника на глазах у всех скормила Кики первое блюдо, и никто, похоже, не обратил внимания. Мадам де Боннёй ест очень быстро, в перерывах между блюдами сидит и молча разглаживает скатерть. Я почти закончила со «сладким мясом» Блюдо из зобной и поджелудочной желез.
, когда в дверях случилась заминка, и вот мсье Юбер торжественно ввел в комнату миссис Пьюси. Та хихикала и упиралась для вида. Было ясно, что все это не просто так. Ее столик был уставлен цветами (теми самыми, какие я видела утром), а сама миссис Пьюси вырядилась в нечто настолько умопомрачительное, что нам стало за себя стыдно. Честно говоря, я не думаю, что ей все до конца удалось. На кружева цвета полуночи она надела усыпанный блестками жакет, который явно стоил безумных денег; жакет, в свою очередь, оживляли несколько ниток бус и жемчугов, золотые цепочки и даже довольно миленький кулон из лазурита. Волосы у нее были присыпаны свежей золотой пудрой, ногти сияли безупречно розовым лаком. Выглядела она, должна признать, совершенно роскошно — нечто в духе барокко. Я хочу сказать, что либо она, либо мы смотрелись тут неуместно. Кто именно, сперва было неясно, но неопределенность длилась всего лишь миг, потом я поняла, что чаша неуловимо перевешивает не в нашу пользу. Конечно, она этого хотела, но в таких вещах всегда требуется некое единодушие. И в решающий миг оно непонятным образом возникло. Официанты бросились отодвигать для нее стул; обеденная карта и карта вин порхнули на стол; принесли и предъявили на одобрение бутылки шампанского. Мадам де Боннёй наблюдала все это с полным равнодушием. Моника выразительно закатила глаза.Пойми, мы были к этому совсем не готовы. Все сошли к ужину в обычных, неброских вечерних нарядах, приберегая одно «выходное» платье на пятницу, второе на субботу, а что-нибудь красивое, но, понятно, неяркое — на воскресенье. Обитатели заведений быстро усваивают правила. Я была в зеленом платье, которое тебя раздражает, но поскольку тебя тут никак не могло быть, то и раздражать было некого. Через две-три минуты после явления миссис Пьюси я поняла, почему оно тебя раздражает, и бесповоротно решила — больше его ни за что не надену. Особенно не повезло Монике: она всегда выглядит красиво, но как раз в этот вечер у нее не получилось; вероятно, в своем черном платье она выглядит слишком худой и бледной. Тени под матовыми скулами придавали ей больной, обреченный вид. На мадам де Боннёй тоже было черное, но она всегда ходит в черном. По-моему, у нее два, самое большее — три черных платья непонятно какого времени, возраста, формы и даже фасона, и она по очереди их надевает к каждому ужину. Нет, решительно не могу описать тебе в деталях эти хламиды, в основном потому, что у них нет деталей. Должна, однако, сказать, что она всегда выглядит так, как нужно. Как положено выглядеть женщине ее лет. Рискну заметить, что то же самое можно сказать и о нас с Моникой.Кончив об этом думать, я сообразила, что Дженнифер тоже над собой потрудилась. В ее сторону меня заставили посмотреть более чем красноречивые гримасы Моники. Посмотрела — и у меня, прости за банальность, открылись глаза. По случаю матушкиного дня рождения Дженнифер надела розовые шальвары (чистый гарем!) и, в ансамбль, как выражаются журналы мод, кофточку на бретельках. Она тоже побывала в парикмахерской, где над ней хорошо поработали: блестящие белокурые волосы, раньше висевшие кое-как, убрали со лба и соорудили из них на темени нечто вроде гребня, спустив на виски по короткому локону. Раньше я не замечала, до чего она полная. Вообще-то, они обе полные, но из-за хорошей осанки это почти незаметно. Как бы там ни было, а они являли собой потрясающую пару. Возможно, несколько эксцентричную, но, вероятно, лишь на нашем сером фоне. Одна мысль о том, сколько трудов было вложено в эти приготовления, лишила меня сил. А ведь они тут на отдыхе! И кому тут на них любоваться! Кроме, понятно, нас, но мы вряд ли самая подходящая публика, раз не можем предъявить пропуска на вход в их сад земных наслаждений. Думаю, в какую-то минуту все мы это почувствовали, и это едва не омрачило торжества.Но миссис Пьюси, которая начала вызывать у меня нечто вроде жалости, ужаса и сочувствия, была опытным игроком. Монике, мадам де Боннёй и мне поднесли по бокалу шампанского, так что всем пришлось их поднять за ее здоровье, и пошли привставания со стульев, поклоны, кивки и широкие улыбки; улыбки расточала в основном сама миссис Пьюси. Моника и мадам де Боннёй, менее моего восприимчивые к таким празднествам, выпили невозмутимо, правда, мадам де Боннёй перед этим медленно и изящно подняла в знак приветствия свой бокал. А потом, когда представление, казалось, подошло к концу и событие было отмечено должным образом, Ален с другим слугой в белой куртке вкатили на тележке торт такого великолепия, что даже мадам де Боннёй встрепенулась. Мсье Юбер прямо раздувался от гордости. Миссис Пьюси засмеялась, спрятала лицо в ладонях и даже приложила один из своих изящных кружевных платочков к уголку глаза; тем временем ей в бокал подлили шампанского. Дженнифер опытным оком проследила за нарезанием торта и распределением кусков, отправив к нашим столикам официантов с тарелками шоколад-но-воздушной массы. На сей раз нам в знак благодарности пришлось воздеть вилки. Необыкновенно вкусный был торт.После такого мы, конечно, не могли разойтись, оставив миссис Пьюси одну. Впервые на моей памяти постоялицы все вместе отправились пить кофе в гостиную. Компания была не совсем однородная, однако миссис Пьюси, у которой во время общего возбуждения немного смазалась губная помада, не возражала. Мадам де Боннёй была туга на ухо, но привыкла исполнять свой долг или просто вести себя так, как от нее ожидали; она мужественно сидела, время от времени посылая улыбку в направлении миссис Пьюси и благосклонно кивая Дженнифер. В этот вечер я увидела в ней создание, наделенное благородством, — ведь она вдалеке от дома, никак не связана с виновницей торжества и, насколько могу судить, не имеет представления о сложной игре в притворство. Моника хотя и подмигивала мне, когда думала, что ее никто не видит, включилась в игру с куда большим увлечением, чем я могла от нее ожидать. Она наглядно продемонстрировала, что, когда хочет, может с блеском играть в салонные игры; правда, каждая ее реплика была с ехидным подтекстом. Я заметила, что, когда она заходила слишком уж далеко, Дженнифер награждала ее взглядом, исполненным пристального внимания. Но одежды миссис Пьюси вызвали у Моники, как я и предполагала, неподдельный интерес, и вскоре они почти на равных обменивались именами и адресами своих портних; обе шили у одной и той же, но выяснилось это не сразу, потому что миссис Пьюси именовала ее «моей крохотулькой», а Моника — «моей подружкой». На короткое время между ними воцарились мир и согласие, и они пошли сыпать именами и названиями, объемлющими всю Европу. Гуччи и Гермес, Шанель и Джин Мьюир, «Белый дом» и «Старая Англия» — всего лишь некоторые из тех, что мне были знакомы. В эту минуту мадам де Боннёй, вероятно решив, что протерпела столько, сколько, по ее мнению, от нее могли ожидать, тяжело встала из кресла, на прощанье отсалютовала миссис Пьюси тростью и вышла, переваливаясь из стороны в сторону.— Бедняжка, — довольно громко, как мне показалось, произнесла миссис Пьюси, хотя мадам де Боннёй, конечно, ее не услышала.Мы остались, хотя, в сущности, самое время было разойтись.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18
«Дэвид, милый, у меня поразительная новость! Миссис Пьюси, этому столпу женского шика, этому арбитру вкуса, этой неутомимой охотнице за роскошными вещами, этой покорительнице легионов, — семьдесят девять! Я узнала, потому что два дня назад у нее был день рождения и она пригласила всех нас на празднование. Я еще днем почуяла — что-то готовится; проходя коридором, я услышала исполненные восторгов и радостного удивления крики за дверями номера миссис и мисс Пьюси, а удушающее облако аромата (уже других духов) расплылось чуть ли не до самой лестницы. Выйдя из отеля, я увидела посыльного, тот извлекал из фургона цветы охапками, как на свадьбу. Тогда я об этом как-то не подумала, а ведь могла бы сообразить, что ни Монике, ни мадам де Боннёй, ни мне никто цветов не пришлет, значит, остаются одни мать и дочь Пьюси. Конечно, у Дженнифер мог где-нибудь оказаться возлюбленный, высший разум подсказывает, что иначе и быть не может, но мне почему-то в это не верится. По-моему, она из тех дочерей, что всю жизнь при матери. Я не одну такую встречала. Например, Пенелопу. Ты, верно, удивишься, узнав, что она отклонила несколько предложений, поскольку, с ее точки зрения, очень немногие из ее знакомых мужчин отвечают высоким требованиям матери, о которых я столько наслышана. Пенелопа во всем ссылается на мать как на высший авторитет, я порой завидую этой ее убежденности и почитанию родительницы. Жаль, у меня не было матери, которая дала бы мне заповеди на скрижалях и на каждый случай имела бы наготове старую мудрую пословицу либо пример из современной жизни. На моей памяти моя несчастная мать только и делала, что высмеивала да обличала. И все же я думаю о ней именно как о моей несчастной матери. С ходом лет я все больше проникаюсь ее печалью, ее растерянностью перед тем, как сложилась жизнь, ее одиночеством. Она завещала мне туман, в котором плутала сама. Она, эта суровая разочарованная женщина, находила утешение в любовных романах, незамысловатых романтических сказочках со счастливым концом. Может, поэтому я их и пишу. Последние месяцы перед смертью она лежала в постели в шелковом пеньюаре, который отец купил ей в Венеции, где они проводили медовый месяц, и ей было все равно — а быть может, она и не замечала, — что кружево на пеньюаре давно обмахрилось, а голубой цвет выцвел в серый. Когда она поднимала от книги глаза, я видела, что они тоже выцвели, из голубых стали серыми и были полны грез, неутоленной жажды, разочарования. Материнские фантазии, за которые она цеплялась всю жизнь, научили меня тому, что такое действительность. И хотя я все время держу действительность на первом плане и равняюсь на нее решительно и постоянно, иной раз я спрашиваю себя: не обходится ли она со мной так же, как обошлась с матерью?Но это так, к слову. Днем я уходила, а когда вернулась вечером к ужину, все стало на место. После суматохи воскресных дней столовая опустела, а по количеству выложенных приборов проницательный человек сразу бы догадался — конец сезона. Официанты и те как-то расслабились и болтали друг с другом. Моника на глазах у всех скормила Кики первое блюдо, и никто, похоже, не обратил внимания. Мадам де Боннёй ест очень быстро, в перерывах между блюдами сидит и молча разглаживает скатерть. Я почти закончила со «сладким мясом» Блюдо из зобной и поджелудочной желез.
, когда в дверях случилась заминка, и вот мсье Юбер торжественно ввел в комнату миссис Пьюси. Та хихикала и упиралась для вида. Было ясно, что все это не просто так. Ее столик был уставлен цветами (теми самыми, какие я видела утром), а сама миссис Пьюси вырядилась в нечто настолько умопомрачительное, что нам стало за себя стыдно. Честно говоря, я не думаю, что ей все до конца удалось. На кружева цвета полуночи она надела усыпанный блестками жакет, который явно стоил безумных денег; жакет, в свою очередь, оживляли несколько ниток бус и жемчугов, золотые цепочки и даже довольно миленький кулон из лазурита. Волосы у нее были присыпаны свежей золотой пудрой, ногти сияли безупречно розовым лаком. Выглядела она, должна признать, совершенно роскошно — нечто в духе барокко. Я хочу сказать, что либо она, либо мы смотрелись тут неуместно. Кто именно, сперва было неясно, но неопределенность длилась всего лишь миг, потом я поняла, что чаша неуловимо перевешивает не в нашу пользу. Конечно, она этого хотела, но в таких вещах всегда требуется некое единодушие. И в решающий миг оно непонятным образом возникло. Официанты бросились отодвигать для нее стул; обеденная карта и карта вин порхнули на стол; принесли и предъявили на одобрение бутылки шампанского. Мадам де Боннёй наблюдала все это с полным равнодушием. Моника выразительно закатила глаза.Пойми, мы были к этому совсем не готовы. Все сошли к ужину в обычных, неброских вечерних нарядах, приберегая одно «выходное» платье на пятницу, второе на субботу, а что-нибудь красивое, но, понятно, неяркое — на воскресенье. Обитатели заведений быстро усваивают правила. Я была в зеленом платье, которое тебя раздражает, но поскольку тебя тут никак не могло быть, то и раздражать было некого. Через две-три минуты после явления миссис Пьюси я поняла, почему оно тебя раздражает, и бесповоротно решила — больше его ни за что не надену. Особенно не повезло Монике: она всегда выглядит красиво, но как раз в этот вечер у нее не получилось; вероятно, в своем черном платье она выглядит слишком худой и бледной. Тени под матовыми скулами придавали ей больной, обреченный вид. На мадам де Боннёй тоже было черное, но она всегда ходит в черном. По-моему, у нее два, самое большее — три черных платья непонятно какого времени, возраста, формы и даже фасона, и она по очереди их надевает к каждому ужину. Нет, решительно не могу описать тебе в деталях эти хламиды, в основном потому, что у них нет деталей. Должна, однако, сказать, что она всегда выглядит так, как нужно. Как положено выглядеть женщине ее лет. Рискну заметить, что то же самое можно сказать и о нас с Моникой.Кончив об этом думать, я сообразила, что Дженнифер тоже над собой потрудилась. В ее сторону меня заставили посмотреть более чем красноречивые гримасы Моники. Посмотрела — и у меня, прости за банальность, открылись глаза. По случаю матушкиного дня рождения Дженнифер надела розовые шальвары (чистый гарем!) и, в ансамбль, как выражаются журналы мод, кофточку на бретельках. Она тоже побывала в парикмахерской, где над ней хорошо поработали: блестящие белокурые волосы, раньше висевшие кое-как, убрали со лба и соорудили из них на темени нечто вроде гребня, спустив на виски по короткому локону. Раньше я не замечала, до чего она полная. Вообще-то, они обе полные, но из-за хорошей осанки это почти незаметно. Как бы там ни было, а они являли собой потрясающую пару. Возможно, несколько эксцентричную, но, вероятно, лишь на нашем сером фоне. Одна мысль о том, сколько трудов было вложено в эти приготовления, лишила меня сил. А ведь они тут на отдыхе! И кому тут на них любоваться! Кроме, понятно, нас, но мы вряд ли самая подходящая публика, раз не можем предъявить пропуска на вход в их сад земных наслаждений. Думаю, в какую-то минуту все мы это почувствовали, и это едва не омрачило торжества.Но миссис Пьюси, которая начала вызывать у меня нечто вроде жалости, ужаса и сочувствия, была опытным игроком. Монике, мадам де Боннёй и мне поднесли по бокалу шампанского, так что всем пришлось их поднять за ее здоровье, и пошли привставания со стульев, поклоны, кивки и широкие улыбки; улыбки расточала в основном сама миссис Пьюси. Моника и мадам де Боннёй, менее моего восприимчивые к таким празднествам, выпили невозмутимо, правда, мадам де Боннёй перед этим медленно и изящно подняла в знак приветствия свой бокал. А потом, когда представление, казалось, подошло к концу и событие было отмечено должным образом, Ален с другим слугой в белой куртке вкатили на тележке торт такого великолепия, что даже мадам де Боннёй встрепенулась. Мсье Юбер прямо раздувался от гордости. Миссис Пьюси засмеялась, спрятала лицо в ладонях и даже приложила один из своих изящных кружевных платочков к уголку глаза; тем временем ей в бокал подлили шампанского. Дженнифер опытным оком проследила за нарезанием торта и распределением кусков, отправив к нашим столикам официантов с тарелками шоколад-но-воздушной массы. На сей раз нам в знак благодарности пришлось воздеть вилки. Необыкновенно вкусный был торт.После такого мы, конечно, не могли разойтись, оставив миссис Пьюси одну. Впервые на моей памяти постоялицы все вместе отправились пить кофе в гостиную. Компания была не совсем однородная, однако миссис Пьюси, у которой во время общего возбуждения немного смазалась губная помада, не возражала. Мадам де Боннёй была туга на ухо, но привыкла исполнять свой долг или просто вести себя так, как от нее ожидали; она мужественно сидела, время от времени посылая улыбку в направлении миссис Пьюси и благосклонно кивая Дженнифер. В этот вечер я увидела в ней создание, наделенное благородством, — ведь она вдалеке от дома, никак не связана с виновницей торжества и, насколько могу судить, не имеет представления о сложной игре в притворство. Моника хотя и подмигивала мне, когда думала, что ее никто не видит, включилась в игру с куда большим увлечением, чем я могла от нее ожидать. Она наглядно продемонстрировала, что, когда хочет, может с блеском играть в салонные игры; правда, каждая ее реплика была с ехидным подтекстом. Я заметила, что, когда она заходила слишком уж далеко, Дженнифер награждала ее взглядом, исполненным пристального внимания. Но одежды миссис Пьюси вызвали у Моники, как я и предполагала, неподдельный интерес, и вскоре они почти на равных обменивались именами и адресами своих портних; обе шили у одной и той же, но выяснилось это не сразу, потому что миссис Пьюси именовала ее «моей крохотулькой», а Моника — «моей подружкой». На короткое время между ними воцарились мир и согласие, и они пошли сыпать именами и названиями, объемлющими всю Европу. Гуччи и Гермес, Шанель и Джин Мьюир, «Белый дом» и «Старая Англия» — всего лишь некоторые из тех, что мне были знакомы. В эту минуту мадам де Боннёй, вероятно решив, что протерпела столько, сколько, по ее мнению, от нее могли ожидать, тяжело встала из кресла, на прощанье отсалютовала миссис Пьюси тростью и вышла, переваливаясь из стороны в сторону.— Бедняжка, — довольно громко, как мне показалось, произнесла миссис Пьюси, хотя мадам де Боннёй, конечно, ее не услышала.Мы остались, хотя, в сущности, самое время было разойтись.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18