Она никогда не обижалась.— Так что же ты там наделал, Ваня?— Да ничего. Его дочка втюрилась в меня по уши, вот он и опасается.— Браво, Ваня. Ты, я вижу, свое дело знаешь, Кузнецов — сильный человек.Я усмехнулся: дескать, красиво жить не запретишь, — и уселся в кресло-развалюху, стоявшее подле Зиночкиного стола. Меня одолевала дремота. Я уже было клюнул носом, но тут появился Макаров. Вид у него был неважный. Лицо опухшее, глаза стеклянные. Он кивнул Зиночке и поздоровался со мной за руку. Потом сел за свой стол и тяжело вздохнул.— Ты на Цветной съездил? — спросил он меня,— Нет.— А чего сидишь? Двигай на Цветной. Привезешь фотографии, а потом к Кузнецову за рукописью. Ее сегодня в набор сдавать. — Он опять вздохнул и ослабил узел галстука. — Что-то душно у нас. Нет? — Макаров вопросительно и печально посмотрел на Зиночку.— Открой форточку, Иван, — сказала Зиночка. — Степану Афанасьевичу душно.Я полез открывать форточку, но, вдруг потеряв равновесие, сорвался с подоконника и полетел на пол. Плечами я ударился о дверцу шкафа, стоявшего рядом с окном. Одна створка распахнулась, и на мою голову посыпались папки с бумагами, журналы, книги, справочники и в заключение увесистый дырокол, угодивший мне в самое темечко. Степан Афанасьевич при этом скривил лицо так, будто ему, а не мне попали дыроколом по голове. Он побледнел и как пуля вылетел из комнаты.— Заставь дурака богу молиться — весь лоб расшибет, — сказала Зиночка.Я ничего не ответил. Поднялся, отряхнулся и стал собирать бумаги и запихивать их обратно в шкаф.— Клади по порядку, — сказала Зиночка.Я сложил на правой руке фигу и молча показал ей. Минут через десять вернулся Макаров. Он посвежел и, видимо, чувствовал себя значительно лучше.— Уф! — сказал он. — Ну, Иван! Ну, Иван!— Открывать форточку? — спросил я.— Да нет, и так полегчало. Не ушибся?— А как вы думаете? Если дыроколом по башке? Это как — приятно?— Дырокол? Кто же его туда засунул? Я его третью неделю ищу! Давай-ка сюда.Я подал ему дырокол. Степан Афанасьевич повертел его в руках, хмыкнул.— Да, — решил он. — Такой штукой по голове — это не шутка. Можно до крови разбить.— Конечно, — согласился я. — Если бы он с большой высоты падал — наверняка до крови.— А может, и не до крови, — сказала Зиночка.— Как не до крови?! — возмутился Степан Афанасьевич. — Таким дыроколом убить можно.— Вот это вряд ли, — засомневался я.— Да ты подумай! Если им со всей силы и по башке! А? — Степан Афанасьевич замахнулся рукой, изображая, как можно убить дыроколом.— Дайте мне посмотреть, — попросила Зиночка.Ей дали. Она оценивающе взвесила дырокол, покачала головой и сказала: — Если со всей силы, то убьешь.— Вот видишь, — проговорил удовлетворенно Степан Афанасьевич.Тут зазвонил телефон. Макаров поднял трубку.— Да?.. Здрасте, Олег Петрович!.. Шум? Да это у нас тут курьер новенький с окна свалился… И знаете, что любопытно, ему дырокол на голову упал… Нет, не такой, как у вас. У вас маленький, а это, знаете, такой тяжеленный дыроколище… Нет, ни единой царапины… Ага, сейчас зайду… Ладушки. — Он положил трубку, забрал дырокол и направился к двери. — Шеф вызывает. Зина, дай-ка мне заодно характеристику Ованесова. Пускай подпишет.Зина подала ему папку с бумагами. Степан Афанасьевич быстро просмотрел, их, кивнул головой и обратился ко мне:— Вань, двигай на Цветной. Адрес у Григорьева возьми, а потом, значит, к Кузнецову.Дверь открыла высокая полная женщина с приятным лицом. Я догадался, что это Катина мама. Увидев меня, она загадочно улыбнулась. Вероятно, мое поведение вчера послужило предметом долгого обсуждения в семье Кузнецова.— Проходите, проходите, — сказала она гостеприимно.— Я только за рукописью, — стал отнекиваться я.— Вы как раз вовремя. Мы обедаем, — продолжала женщина, не слушая меня.— Спасибо, я сыт.— Все равно я не отпущу вас, не накормив хорошенько, — засмеялась она.Пришлось войти. Я разделся в прихожей, после чего меня повели на кухню. Здесь собралась вся семья. За столом сидели: сам Кузнецов, Катя и еще старуха в золотом пенсне — видимо, бабка. Мое появление встретили весьма доброжелательно.— Садись, — прогудел профессор.Его жена поставила передо мной тарелку с супом и тоже села за стол.— Маша, — обратился профессор к жене. — По этому случаю, я думаю, можно выпить вина.Тут все уставились на меня, как на принца Уэльского.— Сегодня праздник?! — прошамкала старуха.— Сегодня, Агнесса Ивановна, — значительно заявил профессор, — вы имеете честь познакомиться с типичным представителем современной молодежи. Этакая смесь нигилизма с хамством.— Сеня! — укоризненно покачала головой его жена.— О-о! — пропела старуха и вонзилась в меня взглядом.Я промолчал. Катя подмигнула мне и улыбнулась.— Любопытнейший экземпляр! Любопытнейший! — продолжал профессор. — Кстати, как ваше имя?— Иван, — ответил я.— Это надо было узнать прежде всего, — сказала Катя.— Очень хорошо, Иван, — проговорил профессор, — очень хорошо. Меня вы знаете, Катю тоже. Это моя мать Агнесса Ивановна, а это супруга Мария Викторовна.Я встал и поклонился.— Видите?! — торжествующе воскликнул профессор. — Все принимается в штыки. Из всего делается спектакль — шутовство, возведенное в принцип. Нам ничего не надо, мы все сами знаем!— Да что же ты на него набросился? — рассмеялась Мария Викторовна.— Это принципиальный вопрос, Маша, — сурово сказал профессор. — Я, мы, наше поколение хочет знать, ради кого мы жили и боролись. В чьи руки попадет воздвигнутое нами здание?!— А что вы, собственно, беспокоитесь? — поинтересовался я.— Любопытно было бы узнать, молодой человек, те принципы, по которым вы намереваетесь существовать в обществе, — спросил, в свою очередь, Кузнецов.— Да принципы самые несложные, — ответил я. — Секрета тут никакого нет. Хотелось бы иметь приличный оклад, машину, квартиру в центре города и дачу в его окрестностях, хотя бы небольшую. Желательно, чтобы все это появилось как можно скорее. Да, еще… Поменьше работать. Согласитесь, что работа не самое веселое занятие…При этих словах профессор подскочил и зашагал по кухне, бросая на меня уничтожающие взгляды. Невозможно описать возмущение, охватившее его. Он долго не мог вымолвить ни слова. Остальных членов его семьи мое заявление тоже очень озадачило. Меня просто смех разбирал, когда я смотрел на их постные физиономии. Кажется, только на Катю вся эта сцена не произвела никакого впечатления. Наконец Кузнецов снова уселся за стол и, остановив царственным движением руки супругу, норовившую вмешаться в разговор, сказал:— Допустим! Допустим, что материальные блага необходимы, и в этом нет ничего предосудительного. Но все же надо заслужить их, то есть приложить какие-то усилия, и усилия немалые. Никто не подарит вам за красивые глаза ни машины, ни дачи. Нужно трудиться, работать, овладевать знаниями. Нужно не покладая рук создавать материальные и духовные ценности. Нужно развивать производство и двигать вперед науку. Падать от изнеможения и найти в себе силы встать после этого. Вот тогда красивый легковой автомобиль станет хорошим и заслуженным вознаграждением. Если… Если, разумеется, вы хотите получить его честным путем!Последние слова он произнес тоном, исключающим всякие сомнения на мой счет. Я выждал небольшую паузу, дав возможность профессору сорвать аплодисменты бабки, совершенно обезумевшей от восхищения, после чего спокойно сказал:— Какую мрачную картину вы нарисовали. Тогда уж лучше без машины… Лучше пешком ходить, чем падать от изнеможения.— Вот! — победоносно завопил Кузнецов. — А иначе, мой юный друг, никак, никак, никак не получится!— Почему же? — невинно спросил я. — А если жениться? К примеру, обольщу вашу дочь, женюсь на ней — и дело, можно сказать, в шляпе.Катя прыснула, а ее домочадцы остолбенели. Кузнецов явно не ожидал такого оборота.— У вас и связи имеются и денежки водятся! — Тут я подмигнул Марии Викторовне. — Не захотите же вы сделать несчастною жизнь единственной дочери. Прошли те мрачные времена, когда бесноватые феодалы выгоняли детей из дому. Найдете же вы возможность и в институт меня пристроить, и потом тепленькое местечко выхлопотать, и квартирку купите. Что вам стоит? Напишете лишнюю книжку — и готова жилплощадь. — Я сделал паузу, посмотрел прямо в глаза Агнессе Ивановне и рявкнул что было мочи: — А?! Агнесса Ивановна, а?!Бедная старуха вздрогнула и открыла было рот, но так ничего и не сказала.— Вон! — закричал профессор. — Вон!— Сеня, Сеня! — бросилась к нему Мария Викторовна. — Успокойся!— Безобразие! — наконец-то выговорила Агнесса Ивановна.— Зачем вы так, Иван?! — сказала Мария Викторовна, пытаясь удержать мужа.— А что вы сами к нему пристали? — вступилась за меня Катя.— Во-он!— Безобразие!Тут началось подлинное безобразие. Профессор схватил меня за шиворот и стал выталкивать в прихожую. Я сопротивлялся, как мог, вцепившись в косяк дверей, но он, конечно, был здоровее, да еще эта Агнесса Ивановна все щипала меня за пальцы. Кончилось тем, что меня вышвырнули в прихожую, а оттуда я вылетел на лестничную клетку. За мной последовала моя куртка, и дверь захлопнулась. Я стал одеваться, прислушиваясь к крикам в квартире. Вдруг дверь опять открылась, но я уже сиганул по лестнице вниз, опасаясь кулачной расправы. Катин голос остановил меня.— Вань, постой! — кричала она.Я замер на первом этаже, готовый спасаться бегством в случае подвоха. Появилась Катя. Она была растрепана, но глаза ее сияли. В руках она держала белый пакет.— Вот здорово! — сказала Катя.— Ничего хорошего не вижу, — сказал я. — Еще на работу сообщит…— Не сообщит. Вот тебе рукопись. — Она протянула мне пакет. Я взял его, проверил содержимое и кивнул. — Куда ты сейчас? — спросила Катя.— В редакцию.— Знаешь что, дай мне свой телефон. Я позвоню тебе вечерком — расскажу, как и что.Я пожал плечами, как будто мне было все равно, и продиктовал номер.— Ну, я побежала, — проговорила Катя. — Ой, что там делается! Потрясающе! — Она поднялась на несколько ступенек и обернулась ко мне. — А ты смешной, — сказала она. — Ты мне нравишься.Мамы дома не было. На столе я нашел записку: «Ваня, я на родительском собрании. На плите — котлеты. Разогрей. Целую. Мама». Я пошел на кухню, посмотрел на котлеты, но есть не стал и вернулся в комнату. Зазвонил телефон.— Позовите, пожалуйста, Ивана.По голосу я узнал Катю.— Это я, Катя. Привет.— Привет.— Ну, как дела?— Все нормально.— Чего там отец твой?— Да ничего, в порядке. Покричал, конечно, немного, а потом успокоился. Мама сказала, что ты оригинал.— Серьезно?— Да, ты, как ни странно, ей очень понравился. Так что ты не волнуйся, на работу тебе отец не будет звонить.— А чего мне волноваться? Я лицо не ответственное.— Ага, ты скорее лицо безответственное, — засмеялась Катя. — Но все равно не хотелось, чтобы у тебя были неприятности.— Спасибо. Ты что завтра делаешь? — спросил я.— Утром учусь, а вечером ничего вроде.— Может, встретимся, сходим куда-нибудь?— Давай. Во сколько?— На Маяковской, у памятника. Подгребай часикам к семи. Устроит?— Устроит.Я повесил трубку. На улице уже совсем стемнело. Далекие и близкие огни заполнили черный проем окна. «Что-то матери долго нет», — подумал я. В голове опять заварилась какая-то каша. Вдруг стало грустно. Захотелось что-нибудь немедленно предпринять. Я достал из шкафа свой лучший костюм, сшитый по случаю выпускного вечера, и белую рубашку. Одевшись, включил магнитофон и подошел к зеркалу. Левую руку я поднес ко рту, как будто в ней был микрофон, правой, поддерживал воображаемый шнур. Поймав ритм мелодии, я стал покачиваться, беззвучно раскрывая рот. Стены комнаты расползлись, пол провалился куда-то, и, выброшенный на сцену огромного концертного зала, я под рев многотысячных зрителей исполнил самую популярную песенку года. Исполнил под восторженный свист покоренного зала, чувствуя, как тысячи глаз размылись слезами безумного обожания. И я, заключенный в перекрестке софитов, торжествовал победу над этой исступленной вакханалией…Звонок в дверь прозвучал, будто выстрел в спину. Словно застигнутый на месте преступления, я бросился к магнитофону, выключил его, и тишина обрушилась на голову, как поток холодной воды. Взволнованный, я открыл дверь и увидел соседа Никифорова с ребенком на руках, которого, судя по всему, только разбудили; он тер глаза ручонками, довольно бессмысленно озираясь по сторонам.— Здрасте, — сказал я.— Посмотри на ребенка, — сурово потребовал Никифоров.— А в чем дело? — полюбопытствовал я, внимательно осмотрев малыша.— Ничего не замечаешь? — спросил Никифоров. Я вторично осмотрел дитя и, не найдя никаких особенных изъянов, покачал головой.— Да вроде все в порядке.— Та-ак! — сказал Никифоров и, встряхнув ребенка, забормотал: — Ничего, пусик, ничего… Та-ак, — повторил он снова, обращаясь ко мне. — А головка дергается — это тоже порядок?! Да? Ребенок от твоей музыки, можно сказать, ненормальный растет! Это как, порядок?— Да что ты ему объясняешь, бесстыднику? — закричала жена Никифорова, выбежав на лестничную площадку и вырывая из рук мужа ребенка. — Ничего, пусик, — заговорила она, раскачивая его на руках, — мы найдем на него управу! Мы его в милицию!.. Мы его!..Малыш, видимо, растроганный всеобщим вниманием, действительно заплакал.— Вот! — воскликнул Никифоров. — Во-от! Видишь, до чего довел ребенка! Ишь, моду взял — на полную катушку магник заряжает! Что из него теперь вырастет, когда он с ранних лет оглушенный растет?— Должно быть, ничего хорошего, — согласился я.— Как это? — удивился Никифоров.— Так ведь головка дергается, — пояснил я и для наглядности сам задергал головой. Заметив это, юный Никифоров вдруг перестал плакать и с интересом воззрился на меня.— Издевается, — убежденно сказала его мамаша.— Самый умный, — решил ее супруг.— Гу-гу! — закричал их сын, смеясь и хлопая в ладоши.С трудом переставляя израненные, стертые ноги, я шел вверх. Пот тонкими струйками стекал из-под шлема на лицо, разъедал глаза и щипал опаленную солнцем, искусанную комарами, расцарапанную кожу. За спиной я слышал тяжелое дыхание своего отряда. А впереди была вершина, до которой оставалось не более ста шагов. Я остановился, и отряд в тот же миг застыл на месте. Вглядываясь в обросшие, худые лица солдат, я с трудом узнавал их. Диего, Хуан, Родриго… Они смотрят в мои глаза, надеясь найти в них избавление от всех несчастий, постигших нас в этом походе. Еще сто шагов… Я пройду их один. Сам. Обратив лицо к вершине, я отбрасываю шлем в сторону и обнажаю меч, будто иду в бой. Я поднимаюсь, чувствуя, как эта кучка больных и грязных людей, более похожих на нищих, нежели на солдат, пристально следит за каждым моим движением. Я иду к вершине. И в тот момент, когда я ступаю на нее, до меня доносится далекий, но неумолкающий шум прибоя. Я ощущаю запах морской волны, дуновение свежего бриза. Я вижу бескрайнюю голубую гладь, сверкающую под солнцем. Это океан. И, воздев меч к небу, я кричу так громко, как только могу. Кричу, чтобы слышали солдаты и индейцы, конкистадоры и миссионеры, ученые и мореплаватели, короли и королевства, все мужчины и все женщины. Кричу о том, что я, первый из всех, увидел этот Великий Неведомый Океан. И пока солдаты в безумном восторге спешат ко мне, я его единственный и полноправный владелец. Я — Васко Нуньес де Бальбоа.Сон сковал глаза. Уступая ему, я простился с человеком, пронзающим небо серебряным клинком своего меча.Каким же был этот миг? И был ли вообще?Шел пятый час, и я, памятуя о свидании с Катей, хотел, по образному выражению Зиночки, «отчалить из гавани». Степан Афанасьевич протянул мне большой конверт.— Вот, брось пакет в почтовый ящик — и свободен, — сказал он.— Что это?— Фантастический рассказ. Плохой. Печатать не будем. Еще вопросы?— Все ясно, как в морге, — сказал я.— Слыхали выраженьице? — проговорила Зиночка.Макаров усмехнулся.— Действуй.Я взглянул на адрес на конверте. Тверская-Ямская. «Это мне по дороге. Заеду, брошу в ящик. Время есть», — решил я.Однако почтового ящика в подъезде дома на Тверской-Ямской не оказалось. Мне пришлось пешком подняться на пятый этаж (лифт в доме не работал), и там я долго звонил в буро-коричневую дверь квартиры No 46, где проживал автор фантастического рассказа. Наконец мне открыли. Я увидел худощавого мужчину в пижаме и тапочках на босу ногу. Лицо его, смуглое, широкоскулое — нос с горбинкой, глаза голубые, — имело выражение недовольства, какое бывает у людей, чей сон бесцеремонно потревожили. Мужчина окинул меня подозрительным взглядом и спросил:— В чем дело?— Мне товарища Воробьева, — сказал я.— Я Воробьев Сергей Степанович, — ответил мужчина.— Я вам рукопись привез. — Я протянул ему конверт.Воробьев посмотрел на него, но в руки не взял и, посторонившись, пригласил меня зайти. Сам двинулся вперед, бормоча под нос:— Соседи-дьяволы открыть не могут.
1 2 3 4 5 6 7 8