Я присел за другой стол, у окнами решил для начала написать автобиографию. Но дело у меня не пошло. В голове завертелась какая-то блажь, и я никак не мог сосредоточиться. Тут еще за окном заморосил мелкий, скучный дождь, и на подоконник прилетели два воробья. Они сидели, нахохлившись, спрятав клювики в намокших перьях, и по всему было видно, что настроение у них препаршивое. Я смотрел на воробьев через стекло и постепенно сообщился их грустью. Чтобы вконец не расстроиться, я отвернулся от окна.Время шло, а дело у меня не двигалось. Я решил подойти к нему с другого конца и взялся было заполнять анкету, но ее простые и ясные вопросы, требующие, казалось бы, совсем небольшого напряжения ума, представились мне вдруг очень сложными и запутанными. Тогда я вернулся к автобиографии и неожиданно написал первую фразу:«Я родился в провинции Лангедок в 1668-м году».Немного подумав, я написал еще:«Мой род, хотя ныне и обедневший, принадлежит к одним из самых славных и древних семейств королевства. Мой отец граф де Бриссак сражался в Голландии в полку г-на Лаваля и был ранен копьем при осаде Монферрата, на стенах которого он первым водрузил королевское знамя. До 17 лет я жил в родовом замке, где, благодаря заботам моей матушки баронессы де Монжу, был прилично воспитан и получил изрядное образование. Ныне, расставшись со своими дорогими родителями, дабы послужить отечеству на поле брани, прошу зачислить меня в роту черных гвардейцев его величества».Сочинив эту галиматью, я принялся за анкету и быстро заполнил ее соответственно своей красочной биографии. Перечитав потом все вместе, я не удержался и так громко рассмеялся, что привлек внимание Андрея Михайловича.— Ты чего? — спросил он, прервав чтение. — Написал, что ли?— Ага, — кивнул я в ответ.— Ну-ка, дай посмотреть.Андрей Михайлович взял мои документы и долго читал их, шевеля губами, как будто переводил с иностранного языка. Когда он отложил бумаги в сторону, выражение его физиономии ни капли не изменилось, отчего моя собственная улыбка показалась мне такой же глупой, как и вся затея с автобиографией. Андрей Михайлович ничего не сказал, за что я, помнится, был ему чрезвычайно признателен тогда. Он, даже, не вздохнул, не хмыкнул и вообще никак не выказал своего отношения к моим сочинениям. Достав из ящика стола чистые бланки, он передал их мне и вновь углубился в чтение справочника.Я приступил к исполнению, своих служебных обязанностей. Они были не слишком сложными. Я сортировал и разносил по отделам письма и рукописи, поступавшие в редакцию, ездил с поручениями по городу для чего мне был выдан единый проездной билет, а также выполнял некоторые личные просьбы сотрудников, как-то: бегал через дорогу в ларек за пивом и сигаретами и ходил в магазин, чтобы купить «вкусненького» к чаю.Моими услугами пользовался весь журнал. Во всех отделах я был, что называется, нарасхват. С утра до вечера в редакции слышалось: «Иван!» «Где Иван?» «Вы не видели курьера? Если он появится, пускай немедленно зайдет к нам!» Я начал чувствовать себя незаменимым. Стал капризничать.— Ванечка, ты не мог бы съездить на Кутузовский?— А что там?— Да вот, статейка тут у нас… Мы автору поправки дали. Надо бы отвезти…— А что он, сам заехать уже не может? Балуете вы их…— Да он, понимаешь, пожилой уже… Академик опять же…— А статейка-то дельная?— Статейка дельная… Только там кой-какие фактические ошибочки имеются.— Что ж он так? Академик, а материал не проверяет, — ворчал я. — Ну, ладно, съезжу ближе к вечеру…У меня появились пристрастия. Я, например, недолюбливал отдел «Научный вестник». Им заведовал сухонький старичок по фамилии Емельянов. То ли от старости, то ли от вредности он никак не мог запомнить моего имени и величал меня не иначе, как «быстроногий Меркурий» или «хитроумный Гермес». Мне не нравилось ни первое, ни второе.Зато я очень симпатизировал отделу информации. Всякую свободную минуту сидел там, пил чай, болтал о том, о сем. Заведовал отделом Степан Афанасьевич Макаров. Он был похож на бутылку шампанского, открытого в Новый год, — такой же шумный и веселый. Знакомясь со мной, Степан Афанасьевич сказал:— Очень рад, старина…Услышав слово «старина», я невольно улыбнулся.— Чего смеешься? — спросил Степан Афанасьевич.— Да так, — ответил я. — Вы сказали «старина»… Меня так отец называет.— Все мы в чем-то отцы, — глубокомысленно проговорил Степан Афанасьевич.— Это конечно, — согласился я. — Только он с нами уже давно не живет.— Сочувствую, — сказал Степан Афанасьевич.— Кому? — спросил я. — Ему или нам?Степан Афанасьевич рассмеялся. Мы понравились друг другу.Еще один сотрудник отдела — Зиночка Никитина. Она была лет на пять старше меня, миловидна и кокетлива. Прежде всего она оценивающе оглядела меня с ног до головы, потом представилась:— Зинаида Павловна.— Иван Пантелеймонович, — представился я в ответ.Зиночка слегка удивилась.— Это что же? — спросила она. — Неужели твоего отца зовут Пантелеймон?— А что здесь такого? — сказал я.Через неделю я, как и все в редакции, звал ее просто Зиночка, а она меня — Пантелеймоныч. Вообще-то имя моего отца Федор, но Зиночка этого так никогда и не узнала.Однажды (я проработал уже месяца полтора) Макаров сказал мне:— Вот тебе рукопись, Иван. Отвези ее профессору Кузнецову. Адрес на конверте.И вручил мне большой пухлый конверт. Я прочитал адрес и отправился в путь.Профессор жил на Тверском бульваре. В метро я доехал до Арбатской площади. Здесь мне надо было пересесть на троллейбус. Мимоходом я бросил взгляд в сторону кинотеатра «Художественный». Реклама предлагала вниманию кинозрителей новый приключенческий фильм. Я взглянул на часы — половина третьего. Поразмыслив недолго и придя, в конце концов, к заключению, что профессор не лишится Нобелевской премии, если получит свою рукопись на два часа позже, я купил билет и зашел в кинотеатр.Фильм был довольно паршивый, но актриса мне очень понравилась. Такая женщина!.. Потом в троллейбусе я живо представил себе обстоятельства, при которых мог бы познакомиться с ней… Скорее всего это должно было бы произойти где-нибудь на улице. Она могла переехать меня собственным автомобилем или наступить на ногу в метро. И то и другое достаточно веский повод для знакомства…Короче говоря, я проехал нужную остановку. Пока я возвращался назад, пока бродил по Тверскому в поисках профессорского дома, прошло не менее сорока минут, и только в шесть часов вечера я позвонил в дверь квартиры Кузнецова.Мне открыли. Я увидел перед собой высокую девушку в джинсах и бежевом свитере. У нее были темные каштановые волосы и красивые карие глаза.— Вам кого? — спросила она.— Вас, — ответил я. Девушка удивилась.— Меня?— Да. Я учился с вами в первом классе и с тех пор люблю вас.— В первом классе я училась в Польше, — растерянно пролепетала девушка. — Папа работал там.— А-а… — Я был разочарован. — Значит, это не вы. Я первый класс закончил в Аргентине.Девушка надула губы и хотела закрыть дверь.— А вообще-то я к Семену Петровичу, — поспешно сказал я. — Привез ему рукопись из редакции.Девушка подозрительно оглядела меня и мою папку, потом крикнула куда-то в глубину необъятной квартиры:— Папа, папа, тут какой-то сумасшедший мальчик утверждает, что он привез тебе из редакции рукопись!С минуту ответом ей была гробовая тишина. Потом мощный, густой бас донесся до нас, как будто из глубокого колодца.— Зови этого проходимца ко мне. Я уже три часа его жду.— Снимайте ботинки и идите, — сказала девушка.— Я не проходимец! — крикнул я.— Нахал! — взревел бас.— Носки тоже снимать? — спросил я девушку.— Носки можете оставить.— Дайте тапочки…— Нате…Я последовал за ней и очутился в большой комнате. За массивным письменным столом, заваленным книгами, бумагами, сидел дородный, средних лет мужчина в просторном красном халате, накинутом поверх спортивного костюма. Лицо у него было волевое и суровое. Я догадался, что это и есть сам профессор Кузнецов.— Кто это? — сказал он, уставя на меня полный недоумения взгляд.— Курьер, — ответил я.— Именно что курьер. Не граф Люксембург, не герцог де Гиз, а курьер! — завопил профессор. — По вашей милости, господин курьер, я потерял три часа драгоценного времени!— Вот ваша рукопись, — сказал я спокойно, вынимая из папки стопку скрепленных бумаг.— Катя, — обратился профессор к девушке, — проводи молодого человека до дверей.Я покачал головой.— Спасибо, я не тороплюсь. Я, знаете, с удовольствием выпил бы чашку чаю и слопал бутерброд с маслом и сыром.При этих словах профессор чуть не задохнулся от возмущения. Он побагровел и так надулся, что казалось, сейчас полетит, как шар братьев Монгольфье. Каким-то чудом ему все же удалось остаться на земле.— Я же говорила, что он сумасшедший, — сказала Катя, пожимая плечами.— Что здесь сумасшедшего? — удивился я. — Я же не прошу у вас сто рублей взаймы. («И на том спасибо», — проворчал профессор). Человек голоден и просит стакан чаю и кусок хлеба. Что здесь такого?Мой вопрос явно поставил их в тупик.— Да, вообще-то… — промямлила Катя и вопросительно взглянула на отца, который уже совсем собрался улететь ввысь.— Проводи молодого человека на кухню, — сказал профессор, сдержавшись. — И дай ему стакан чаю и бутерброд.Мы с Катей пошли на кухню. Я сел за стол, накрытый клеенкой с видами столиц мира, а Катя зажгла плиту, наполнила чайник водой и поставила на огонь. После этого она села напротив меня. Мы посмотрели друг другу в глаза, и я улыбнулся, но у Кати лицо оставалось суровым.— Чего уставилась? — спросил я.— У тебя действительно не в порядке с мозгами или прикидываешься? — сказала она.— Да нет, мозги у меня в норме.— А впечатление такое, что они у тебя совсем не варят…Чайник вскипел и завизжал, как кошка, которой наступили на хвост. Катя сняла его с плиты, достала из шкафа маленький фарфоровый чайник, бросила в него две ложки чая и залила кипятком. Она вынула из холодильника масло, сыр и колбасу; поставила на стол хлеб и пачку печенья.— Лимона нет? — поинтересовался я.Катя вздохнула и полезла в холодильник за лимоном.Я сделал себе большой бутерброд с маслом и сыром, а сверху еще положил изрядный кусок колбасы. Налил чай в блюдце и долго дул на него, чтобы остыл.— Тебе в детстве не говорили, что чавкать неприлично? — сказала Катя.— Говорили.— А зачем чавкаешь?— Хочется…Катя рассмеялась.— А ты ничего… — сказал я.— В смысле?— Ну знаешь, так у тебя все в порядке… и фигура… Ноги там…— Это — в маму. У нее тоже ноги длинные.— Интересно было бы посмотреть.— Она попозже будет.— Знаешь, — сказал я, — у нас в школе учительница физики была… Такая симпатичная… Знаешь, такая фигура и грудь… В общем, интересная женщина.— Ну и что? — Катя была заинтригована. Она прикрыла дверь и подсела ко мне ближе.— Да ничего. Один раз она нам фильм показывала… Понимаешь, такой учебный фильм про всякие физические явления. А я сидел один, на задней парте… Она села рядом и… В общем, света не было, а она рядом… Я так разволновался и потихоньку к ней придвинулся…— А она? — спросила Катя шепотом.— Она сидит, как будто ничего не происходит. Короче, я ее обнял потихоньку…— А она?Я сделал себе новый бутерброд и продолжал беспечно:— Она ничего. Сидит — смотрит. Ну, потом, после урока, она говорит: «Мирошников, — это моя фамилия, — зайди ко мне после уроков».— А ты?— Ну, я и зашел… Она была в лаборантской. Знаешь, колбы там всякие и прочая дребедень… Она меня увидела, и грудь у нее вздымается, как волны на картине Айвазовского «Девятый вал». Я говорю: «Надежда Ивановна, я без ума от вас…» А она: «Мирошников, я — твоя…» И как бросится мне на шею! Ты понимаешь?— А ты не врешь?Я увидел, какое уважение засветилось в Катиных глазах.— С какой стати я буду тебе врать?— И что же потом было?Я не предусмотрел возможности подобного вопроса и замялся.— Да потом она в другую школу перешла, — уклончиво ответил я. — В общем, как-то все на том закончилось.Катя мечтательно вздохнула.— Да, — сказала она. — Я тоже была влюблена в одного учителя. Он у нас в десятом классе литературу и русский преподавал. Такой видный мужчина был… с усами…— Ну и как ты?— Да никак. Я один раз ему письмо написала, но он не ответил. Ты же понимаешь, я девушка, мне неудобно навязываться…— Это конечно, — согласился я. Мы замолчали. Мой рассказ явно произвел на Катю неизгладимое впечатление.— Ты вообще чем занимаешься? — спросил я.— Учусь в МГУ, — ответила Катя. — На первом курсе.— Понятно, — сказал я. — Я тоже мог бы сейчас учиться на первом курсе.— И что же?Я пожал плечами.— Да не захотелось. Вступительные я сдал на «отлично», а потом забрал документы. Решил жизненного опыта подкопить, в армии послужить. А то все лезут в эти институты, как кроты в норы…— Ты молодец, — восхитилась Катя. — Мне тоже не хотелось поступать. Но родители, их ведь не убедишь.— Родители есть родители.Я встал.— Что? Пойдешь? — сказала Катя.— Да, пора. Я, наверное, завтра опять зайду к вам. За рукописью.— Заходи.В прихожей я надел ботинки и куртку.— С папой я, пожалуй, прощаться не буду, — сказал я.— Да, не стоит, — согласилась Катя. — Ты его немного вывел из себя.Я вышел на улицу. Холодный осенний ветер хулиганил здесь: срывал с прохожих шляпы, бился в окна домов, завывал в подворотнях. Надвинув на голову капюшон куртки, я зашагал к метро.— Как дела? Что нового? — спросила меня мать во время ужина.— Наполеон Бонапарт родился в одна тысяча семьсот шестьдесят девятом году на острове Корсика, — ответил я.Так как рот у меня был набит, то получилось нечто невразумительное: «На-он бо-рт ди-у-сь в о-у-а-ка».Мама вполне удовлетворилась таким ответом. Только сказала:— Когда ты отучишься говорить с набитым ртом? Как маленький, ей-богу!После чая мы смотрели телевизор. Я плюхнулся в кресло, а мама села рядом за стол с кипой контрольных работ своих учеников. На кончик носа она водрузила очки, так что поверх них могла изредка бросать взгляд на телеэкран, и стала проверять тетрадки. Иногда она зачитывала оттуда вслух наиболее замечательные перлы. Как всегда, они исходили от некого Степакова, двоечника, сидевшего второй год в седьмом классе.— Ох, этот Степаков, — сказала мать. — Послушай, Вань: «…Крепостное крестьянство с негодованием встретило сообщение о татаро-монгольском иге…»Она засмеялась, но я относился к этому пресловутому Степакову со скрытой симпатией и встал на его защиту.— А что здесь неверно, собственно?— Ну, что ты прикидываешься! — удивилась мать. — Да ты послушай… — Она еще раз процитировала Степакова.— Ну и что? — спросил я. — По-твоему, крестьянство должно было радоваться приходу хана Батыя?— Да нет, — начала злиться мать. — Это же просто безграмотно! Какое «сообщение»? Что за формулировка!— А что?! Прискакал гонец, собралось это, как его… вече, сделали сообщение о нашествии татаро-монгол, вече это не понравилось, и оно негодовало. Такое могло быть?— Ты все путаешь, — растерялась мать. — При чем здесь вече, гонец?..— А при том, что такие, как ты, придираются, а люди потом страдают, — назидательно произнес я и добавил: — И ты еще удивляешься, почему у меня в аттестате пять троек. А вот я смотрю на тебя и не удивляюсь!Для матери мой аттестат был больным местом. Она нахмурилась и поставила Степакову тройку.Потом мы отправились спать. И, прежде чем уснуть, я представил себя гладиатором. Окровавленным, в разбитых латах, смертельно уставшим, ибо только что в отчаянной схватке одолел громаднейшего льва. Стоя в центре залитой кровью арены, я внимаю восторженному реву толпы. Лев валяется неподалеку, Колизей неистовствует. Сам великий Цезарь дарует мне свободу. Но даже это меня мало интересует сейчас. В шестом ряду — девушка в бледно-розовой тоге, стянутой серебряным поясом у груди. Она бросает мне цветы. Букет рассыпается в воздухе, и алые лепестки медленно опускаются мне на плечи. Я узнаю гордую патрицианку. Это Катя. Каштановые волосы и карие глаза…Первым, кого я встретил, когда на следующий день пришел в редакцию, была Зиночка. Она сидела за своим столом, положив ногу на ногу, и красила губы. Они у нее красные, но Зиночка предпочитала синий цвет. Она считала, что женщина с губами, как у мертвеца, должна вызывать у мужчин особое расположение.— Ты что у Кузнецова вчера натворил, Пантелеймоныч? — спросила она меня.— А что такое? — поинтересовался я.— Да вот, позвонил ни свет ни заря и просил прислать за рукописью кого-нибудь другого.— А ты?— Я сказала, что больше некому. А он и говорит:«Очень жаль, что в столь уважаемом учреждении работают такие нахалы, как этот молодой человек».— А ты?— Я говорю: «Да он у нас погоды не делает. Он у нас — пойди-подай». — Зиночка облизнула губы и взглянула на меня, явно рассчитывая произвести впечатление.— Замечательно, — сказал я. — Прямо как у покойника.Зиночка сморщилась, но не обиделась.
1 2 3 4 5 6 7 8