– Я ненавижу тебя, Хелен, – сказала Анджи вслух. Хелен была пассивна, и неверна, и небрежничала с любовью Клиффорда – и она имела эту любовь. И более того – она имела детей от Клиффорда.
– Вам что-нибудь подать, мэм? – заботливо осведомился Том, дворецкий. Он испытывал к Анджи самые добрые чувства. Ему было жаль ее, несчастную, холодную, никому не принадлежащую.
– Нет, бой, – злобно сказала она. – Видеть тебя больше не желаю. Ты уволен!
И он был уволен. В Йоханнесбурге черные не предъявляют белым претензии за необоснованное увольнение. Пусть лучше считает, что ему повезло, сказала его мать, а то, глядишь (ему было только 22), сидел бы за решеткой по обвинению в изнасиловании.
Такие вещи случались.
И Анджи приземлилась в Хитроу.
НЕДВИЖИМОСТЬ!
Отто и Синтия были уже не так молоды, как прежде. (Впрочем, кто, собственно, способен быть молодым, как прежде? Но вы понимаете, о чем я.) Вексфорд-Холл становился дли них слишком уж обширен. Молодежь шагает себе по необъятной шири паркетных полов и даже не замечает их, но люди пожилые начинают ощущать, что 100 ярдов от входной двери до лестницы, это, пожалуй, слишком, и, разумеется, Синтия, если исключить зеленые резиновые сапожки для прогулок, всегда носила обувь на высоком каблуке. (Как я уже упоминала, она так и не стала по-настоящему своей. Она никогда не позволяла себе быть распустехой в манере английских высших классов.) У Отто сместился диск, и ему настойчиво рекомендовали не охотиться, не ездить верхом и не звонить в колокола на колокольне местной церкви – занятие, доставлявшее много радости ему и много мук окрестным жителям. («Бим-бом, бим-бом, сэр Отто, вы просто устали не знаете!» – как сказала жена священника.) Сэр Отто! Иностранные имена просто не созданы для английских титулов, от этого никуда не денешься. Но что поделать, так или иначе его возвели в рыцарский сан, хотя ему это даже в голову не приходило – так, во всяком случае, он говорил. Кто же это там наверху следит за нашим поведением и столь лукаво вознаграждает нас? Отто одно время, конечно, возглавлял Конфедерацию английской промышленности и сам великодушно освободил пост председателя компании по перегонке спирта (Северная Европа), чтобы дать дорогу молодому преемнику… Или же дело было в неупоминаемом? В его услугах стране во время войны, а возможно, и после? Вероятно, до самых последних дней. Но в любом случае, Синтия теперь была «леди Синтия», что, как она говорила, облегчало переговоры с модными парикмахерами, но в остальном ничего не изменилось, насколько она могла судить. Титул не был наследственным, отчего она чуть-чуть морщила свой изящный нос.
Новоиспеченный сэр и его леди сидели после второго завтрака, безутешно глядя на пылающие толстые поленья в их камине, он стискивал зубы от боли в позвоночнике, она – от боли в боку, так как на днях, мчась верхом за сворой во время лисьей травли, упала с лошади и сломала четыре ребра. Последний крик хирургии в подобных случаях – не накладывать гипс и не бинтовать грудную клетку, чтобы ребра страдальцев не срослись слишком туго, что в дальнейшем препятствовало бы правильному глубокому дыханию, необходимому для ведения здоровой подвижной жизни. Когда Синтия делала движение, она чувствовала, как сломанные концы костей трутся друг о друга. Зазвонил телефон. Анджи Уэлбрук, коллега Клиффорда, возможно, они ее помнят. Они ее не помнили, но из вежливости не стали этого говорить. Она неподалеку, она напросилась на ужин. Они вздохнули и пригласили ее.
– Какое очаровательное место, – ахала Анджи. – Типично, типично английское. Но дом… он не слишком ли велик, если вас только двое?
– Мы здесь жили и здесь умрем, – угрюмо сказал Отто.
– Ах, пожалуйста! – умоляюще произнесла Синтия, которая ненавидела разговоры о старости, и уж тем более о смерти. Если ее не замечать, думала Синтия, она уйдет.
– А счета за отопление! – сетовала Анджи, которая ни разу в жизни толком не заглянула ни в единый счет за отопление, и принудила их согласиться, что счета эти просто возмутительны. Джонни приготовил преотличный французский луковый суп. В этот день слуги были выходные. Раз приобретенное кулинарное мастерство – как и некоторые другие – человек никогда не утрачивает. Во время войны Отто с его помощью некоторое время содержал в Париже ресторанчик: перевалочный пункт для экипажей английских военных самолетов, сбитых над Францией и спасенных Сопротивлением, – для специалистов, которые были нужны их Родине. Лучший луковый суп в Париже служил прекрасной крышей.
– А для чего вы держите лошадей, раз вам обоим нельзя ездить верхом?
– Мне можно, – сказала Синтия, – и я буду снова ездить, как только у меня срастутся ребра! – Но голос у нее замер. А вдруг она не будет? Лошади ведь такие высокие. Почему-то расстояние между ней в седле и землей с каждым годом словно увеличивалось.
– Постоянное пребывание на воздухе очень вредно для кожи, – сказала Анджи, и Синтия, не слишком сочувственно глядя на иссушенное солнцем лицо этой относительно молодой женщины, вынуждена была согласиться. Почему же она не пользуется эмульсиями? (Если бы она знала, чем только не пользовалась Анджи. Бедная Анджи. Скверная, скверная Анджи!)
– По-настоящему дом этот бывает полон только на Рождество, – сказал Отто, – когда сюда приезжают Клиффорд, Хелен и их трое детей. Как-то нелепо содержать такое огромное количество помещений ради одной недели в году.
– Вовсе нет, – возразила Синтия. – Дома для того и существуют.
«Клиффорд, Хелен и их трое детей». В этом было что-то такое прочное, такое постоянное! Сосущая пустота, которая всегда таилась в сердце Анджи и заставляет меня повторять «бедная Анджи!», внезапно заполнилась завистью, ядовитой злобой и ненавистью. Почему не Клиффорд, Анджи и их трое детей?! Она прокляла свою мать, своего отца, свою судьбу. Если ей не суждено созидать, она будет разрушать.
– Да и в любом случае, даже если бы мы хотели, а мы не хотим, все равно продать его мы не можем, – сказала Синтия. – Кому? Чтобы его превратили в компьютерный центр или водную лечебницу, срубили бы деревья и бульдозерами выкорчевали мой прекрасный сад, чтобы выкопать бассейн?
– Я куплю, – сказала Анджи весело. – Мне нужен уютный дом, когда я бываю тут. Я сохраню его таким, какой он сейчас. Я в восторге от него. Кусочек Старой Англии! И на Рождество вы сможете по-прежнему все приезжать сюда: вы двое, Клиффорд, Хелен и трое детей.
– Не купите, – сказал сэр Отто шокированно. – Нам придется запросить по крайней мере четверть миллиона.
– Четверть миллиона! – произнесла Анджи удивленно. – Я и подумать не могу, чтобы заплатить менее чем вдвое больше этой суммы. На открытом рынке он стоит по меньшей мере полмиллиона, уж поверьте мне.
Синтия повернулась к Отто.
– Мы могли бы купить такую уютную квартирку в Найтсбридже, – сказала она. – И мне больше не придется носить зеленые резиновые сапожки.
– Но я думал, тебе нравится…
– Только ради тебя, милый…
– Но я же только ради тебя…
Ложь, сплошная ложь, но они умели делать друг друга счастливыми. Поступали, как им хотелось, и притворялись, что поступают так, только ради… Даже изменяла она ему лишь для того, чтобы заверить его, что ее еще желают другие мужчины и, следовательно, она желанна. Во всяком случае, так ей было приятней смотреть на ситуацию.
– Ну, полмиллиона, это, пожалуй, чуть многовато, – сказала Анджи.
– Мне кажется, полмиллиона, – сказал Отто, – вполне нормально, учитывая, что мы можем обо всем договориться напрямую и избавить вас от расходов на посредников…
На том и порешили, и Анджи купила Вексфорд-Холл. Это будет большим сюрпризом для Клиффорда, Хелен и троих детей. Их ждут еще сюрпризы, думала Анджи, и препоганые.
ТАК-ТО ЛУЧШЕ
Анджи посетила Джона и Марджери Лалли, приехав к ним домой в «Яблоневый коттедж». Жизнь этой пары текла очень недурно. У Марджери была привычка улыбаться, как у Эвелин – плакать.
«Ты ведешь себя смешно, Джон», – говорила она, когда он поднимал бучу. «Ну и характерец!» – восклицала она, словно бы храня полное спокойствие, пока он вопиял в бешенстве. «Джон, не может быть, что ты имеешь в виду меня. Видимо, ты имеешь в виду себя», – говорила она, когда он осыпал ее бранью.
Он пытался сотнями способов взять над ней верх, но у него ничего не выходило. Если он с ней не разговаривал, она как будто не замечала этого, приглашала ту или иную соседку выпить кофейку и болтала с ними. Она планировала что-нибудь и обязательно включала его, но если он не появлялся или запаздывал, просто отправлялась без него. Она говорила о своих чувствах, а о его – никогда. Она выкинула всю старенькую мебель Эвелин и обставила дом подлинно старинными, хорошо отреставрированными вещами – все ручки на месте, полоски стекляруса не укладываются для сохранности на дно ящика, чтобы вскоре навсегда исчезнуть под всяким хламом. Она избавилась от медных кастрюль и прорубила окно, так что теперь в коттедж лились снопы солнечных лучей. Она обновила кухню и все принадлежности в ней за сумму, которая потрясла деревню. В конце каждого сезона она отсылала свою одежду в Оксфордский комитет помощи голодающим и покупала новую. Она составила каталог работ Джона. Она понимала его трудности как художника и не уставала это повторять. Она сама вышивала – выставляла свои работы в музее Виктории и Альберта и обладала кое-какой репутацией в этой весьма, как сама подчеркивала, второстепенной области, – однако работала, только когда работал Джон. А когда он кончал, она тотчас откладывала вышивку, чтобы все внимание посвятить мужу.
О, она была чудесная жена. Он ее недостоин, говорили все. Учтите, однако, что у нее был свой источник дохода. Что облегчало ее положение. Ей не приходилось просить у него денег.
Теперь он редко заходил в трактир. Ему нравилось общество жены, ее неизменная улыбка. В постель она ложилась первая и делала вид, что спит. Если он ее будил, она просыпалась охотно и с радостью. Если не будил – продолжала спать дальше. Идеально! Он начал думать, что его творчество страдает. Он начал писать солнце над исчерненной тенями водой и тыквы в кухне. Он прикидывал, позволяет ли ей возраст завести ребенка. Она сказала, что позволяет. И они усердно пытались.
Она заставила Джона встретиться с Хелен на выставке в новой Хеймаркетской галерее. Но, правда, не с Клиффордом! Хелен пришла. Он даже не мог толком вспомнить, из-за чего, собственно, разгорелся сыр-бор. Она вложила руку в его руку, и он не воспротивился, ощущая забытое тепло.
– По-моему, я бывал не в себе, – сказал он. Это было извинение, которое она приняла. Но Марджери ей сказать было нечего, хотя та казалась достаточно милой. Ей следовало бы испытывать благодарность, но она ее не испытывала.
– Радуйся, что у него есть она, – сказал Клиффорд. – Это снимает с тебя груз дочеринства. И погоди: увидишь, как изменятся его картины.
Он послал Джонни сфотографировать последние картины в инфракрасном свете, когда «Яблоневый коттедж» спал, и заметил перемену – не в стиле, но в содержании. Картины, думал Клиффорд, стали хуже, но коммерчески привлекательней. Ну в чем-то проигрываешь, в чем-то выигрываешь, и, возможно, наступает момент, которого он ждал. Галерея Тейта вот-вот готова была купить полотно Лалли за 8 тысяч фунтов. Недурно. Но переговоры еще не завершились.
Хелен узнала, что Марджери беременна, и заплакала. И продолжала плакать.
– Ужасно, – говорила она. – Эдвард, и Маркус, и Макс будут старше своей тетки. Это противоестественно.
– Но ведь может родиться мальчик, – сказал Клиффорд. – Их дядя.
Такой вариант ей в голову не приходил, и она заплакала еще пуще. Только на самом-то деле совсем по другой причине. Она оплакивала бедную Эвелин, которая так и не обрела того, о чем мечтала. И умерла в убеждении, что обрести это было невозможно. Она плакала, потому что недоступное для Эвелин Марджери получила так легко и просто.
ПОДКАПЫВАНИЕ
В любом случае, позвольте вам сказать, едва Анджи обговорила покупку Вексфорд-Холла, она отправилась в воскресенье навестить Джона и Марджери в «Яблоневом коттедже». Джон был вежлив, учтив, трезв и гладко выбрит, а на Марджери был широкий рабочий халат. Она была беременна. Они беседовали за жареным барашком и домашним желе из красной смородины (заготовленного впрок Эвелин, последняя банка), а беседовали они о Клиффорде Вексфорде, как ни старалась Марджери переменить тему.
– Ну, естественно же, – сказала Анджи, – ваш контракт с «Леонардо» для вас необязателен. Столь вопиющее покушение на свободу торговли. Мы можем обратиться в Европейский суд. Ведь этот контракт, в сущности, разрешает вам писать всего три полотна в год, что поддерживает высокую цену на уже существующие полотна, но другие извлекают из этого куда больше выгоды, чем вы. Вся прибыль достается галерее, а не вам. Какой ежегодный аванс вы получаете?
– Две тысячи в год. Анджи захохотала.
– Гроши, – сказала она. – Чистейшей воды эксплуатация.
– Но, конечно, пишу я не три полотна в год, а гораздо больше, – сказал Джон Лалли. – Просто остальные я на рынок не поставляю.
– Он их составляет в сарайчике для велосипеда, – сказала Марджери.
– Я умираю от желания их увидеть, – сказала Анджи.
Джон Лалли сказал, что как-нибудь в другой раз – ступеньки сломаны, дорожку развезло, освещение скверное. Анджи сказала, что однажды была в одной компании с Клиффордом Вексфордом. И он рассказывал, как Джон Лалли много лет назад вломился в спальню к нему с Хелен. И как он сшиб художника с ног. Черная зависть, сказала Анджи, только и всего: Клиффорд из тех, кто жаждал быть художником-творцом и не смог. Анджи просто удивляется, как Джон Лалли не воспрепятствовал ему второй раз жениться на своей дочери. Как будто одного раза было мало.
– Она мне не дочь, – сказал Джон Лалли. – Она убила мою жену.
– Джон, Джон… – начала Марджери предостерегающе.
– Ты меня не джонджонь! – сказал Джон в былом стиле.
– Былой стиль, Джон, – сказала Марджери, и он прикусил язык.
После того что произошло с Нелл, сказала Анджи. Конечно, Хелен была тогда моей подругой. И ей приходилось видеться с девочкой у меня, когда Клиффорд чинил все эти препятствия. Если бы не Клиффорд, сказала Анджи без обиняков, Нелл была бы сейчас жива. Клиффорду сходит с рук буквально все, а Джон Лалли сидит, сложа руки, и просто ему потакает, хотя ради не одного лишь Джона Лалли, но каждого еще живого, еще дышащего, страдающего эксплуатируемого художника в мире, этому надо положить конец. Нельзя ли ей, Анджи, заглянуть в сарайчик для велосипеда?
Она, Анджи, берет только десять процентов как владелица галереи и оговаривает в договоре, что при каждой дальнейшей перепродаже художник получает двадцать процентов общей прибыли.
Джон Лалли повел Анджи в велосипедный сарайчик. Смотрите на меня, как на вашего друга, сказала она. Мы затаскаем «Леонардо» по судам. Пусть свет увидит, какие они там поклонники искусства! И затаскаем, сказал Джон Лалли, и затаскаем.
Марджери сказала Джону Лалли, что Анджи вряд ли может быть кому-нибудь другом, но против своего нового обыкновения он и слушать не захотел.
ЕЩЕ ПОДКОП
Анджи завтракала с Саймоном Корнбруком в «Дорчестере» и упомянула, что у Клиффорда давняя связь с одной из сотрудниц «Леонардо». Ее имя Фанни. Началось еще в женевские дни Клиффорда и с перебоями продолжается до сих пор. Саймон Корнбрук воздержался от того, чтобы сообщить услышанное Хелен, своей экс-жене. Причин симпатизировать Клиффорду у него не было, но он не хотел причинять страданий своей экс-жене. Да-да, на свете имеются истинно порядочные люди, уверяю вас.
Анджи позвонила Клиффорду и договорилась встретиться с ним за ранним завтраком в «Кларидже».
– Как, опять? Нет, – сказал Клиффорд.
– Ну еще разок, – сказала Анджи. – Абсолютно безопасно. Для нас это давно позади.
– Может быть, для тебя, – сказал Клиффорд. – Но не для меня.
Он приехал в «Кларидж», а на Анджи был белый шелковый костюм, который мерцал, словно светясь изнутри – пусть к самой Анджи это и не относилось, – и был перехвачен очень даже шикарной сверкающей цепочкой, которую вполне могли усеивать стразы, хотя Клиффорд сильно подозревал, что это были алмазы, причем отнюдь не промышленные. Когда вашему вниманию предлагают такой пояс вместе с возможностью расстегнуть его, так почему бы не воспользоваться случаем, чтобы посмотреть, как он заискрится, падая на пол. И Клиффорд воспользовался.
– Не понимаю, как ты можешь терпеть под своей крышей Саймона Корнбрука, – спросила Анджи, пылевой смерч из Южной Африки, в безопасных глубинах уютной латунной кровати, в какие «Кларидж» укладывает своих клиентов.
– Хелен говорит, что мы цивилизованные люди.
– Еще бы ей не говорить! Почему, собственно, близнецы так на него похожи?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43