Она открыла духовку и вытащила оттуда бутылочку мускателя. — Хотите хорошего винца, мистер Манкузо?
— Нет, спасибо. Поскольку я в органах служу, надо впечатление производить. К тому же, и с людьми начеку надо.
— Не возражаете? — риторически спросила миссис Райлли и хорошенько отхлебнула прямо из бутылки. Патрульный Манкузо поставил кипеть молоко, по-домашнему хлопоча над плитой. — Иногда такая тоска прям берет. Трудно жить. Но я и работала так работала. Заслужила.
— Вам надо на светлую сторону тоже смотреть, — посоветовал патрульный Манкузо.
— Уж наверно, — ответила миссис Райлли. — Другим-то крепче достаётся. Вон сестра моя двоюродная, изюмительная женщина. Всю свою жизнь, кажный день к службе ходила. И что вы думаете — сбило трамваем в аккурат на Журнальной улице, в такую рань, как раз к заутрене шла, еще темень стояла.
— Лично я никогда не даю себе опускаться, — соврал патрульный Манкузо. — Надо ж хвост пистолетом держать. Понимаете, что я хочу сказать? Опасная у меня служба.
— Так вы ж и убиться можете.
— Иногда целый день никого не задерживаю. Иногда попадается кто-то не тот.
— Вроде того старичка перед Д.Г.Холмсом. Это я виновата, мистер Манкузо. Мне бы сообразить, что Игнациус кругом неправ. Это так на него похоже. Все время тылдычу ему: «Игнациус, на вот, одень эту красивую рубашку. Свитер красивый одень, я ж спецально тебе покупала». А он не слушает. Ничего слушать не хочет. Лоб каменный.
— А потом еще иногда дома свистопляска. Детки жену доводят — нервная она у меня.
— Невры — это ужасно. Мисс Энни, бедняжка, соседка моя — так у нее невры. Кричит, что Игнациус у меня слишком шумит.
— Вот и моя тоже. Бывает, хоть и з дому беги. Будь я не я, давно бы пошел и надрался. Только это между нами.
— А мне надо выпить малёхо. Хлебнешь — и отпускает. Понимаете?
— А я вот что — я хожу в кегли играть.
Миссис Райлли попыталась вообразить маленького патрульного Манкузо с большим кегельным шаром и сказала:
— И вам нравится, а?
— Кегли — это чудесно, миссис Райлли. Так хорошо отвлекает, что можно не думать.
— О, небеса! — возопил голос из гостиной. — Эти девочки, без сомнения, — уже проститутки. Как можно представлять такие ужасы публике?
— Вот мне бы такую радось в жизни.
— Вам, знаете, следует попробовать в кегли.
— Ай-яй-яй. У меня ж уже и так в локте артюрит. Я уже старая играться с этими шарами. Я себе спину вывихну.
— А у меня есть тетушка, ей шестьдесят пять, уже бабуся, так она все время в кегли ходит. И даже в команде участвует.
— Есть такие женщины. А я — я никогда сильно спортом не увлекалась.
— Кегли — это больше, чем спорт, — запальчиво возвразил патрульный Манкузо. — На кегельбане можно много людей встретить. Приятных людей. Можно с кем-нибудь себе подружиться.
— Ага, да только мне так повезет, что обязательно шар себе на пальцы уроню. У меня и так уже ж ноги хр о мые.
— В следующий раз как пойду на кегельбан, я дам вам знать. И тетушку с собой возьму. Вы и я, и моя тетушка — мы вместе на кегельбан пойдем. Ладно?
— Мамаша, когда этот кофе заваривали? — требовательно вопросил Игнациус, снова прохлопав шлепанцами в кухню.
— Да вот только час назад. А что?
— Он определенно противен на вкус.
— А мне показалось, очень хороший, — вмешался Манкузо. — Совсем как на Французском рынке подают. Я себе еще сделаю. Хотите чашечку?
— Прошу прощения, — ответил Игнациус. — Мамаша, вы что — собираетесь развлекать этого джентльмена весь день? Мне бы хотелось вам напомнить, что я сегодня вечером отправляюсь в кино и должен прибыть в кинотеатр ровно в семь, чтобы успеть к мультфильму. Я бы предложил вам немедленно начать подготовку какой-либо еды.
— Я лучше пойду, — сказал патрульный Манкузо.
— Игнациус, как не стыдно? — сердито вымолвила миссис Райлли. — Мы с мистером Манкузо тут просто кофий пьем. А ты весь день куксишься. Тебе наплевать, где я деньги искать буду. Тебе наплевать, запрут меня или нет. Тебе на все наплевать.
— Я что — буду подвергаться нападкам в моем собственном доме, да еще и перед посторонним с фальшивой бородой?
— У меня сердце рвется.
— О, вот как? — Игнациус повернулся к патрульному Манкузо. — Не будете ли вы любезны уйти? Вы подстрекаете мою маму.
— Мистер Манкузо ничего такого не делает, он просто милый человек.
— Я лучше пойду, — извиняющимся тоном повторил патрульный Манкузо.
— А я этих денег достану, — закричала миссис Райлли. — Я дом этот продам. Я продам его прямо из-под тебя, дуся. А сама в богадельню пойду.
Она схватила за край клеенку и вытерла ею глаза.
— Если вы не уйдете, — сказал Игнациус патрульному Манкузо, уже прицеплявшего обратно бороду, — я вызову полицию.
— Он и есть полиция, глупый.
— Это тотально абсурдно, — сказал Игнациус и зашлепал задниками прочь. — Я ухожу в свою комнату.
Он хлопнул за собой дверью и схватил с пола блокнот «Великий Вождь». Бросившись спиной на подушки кровати, он начал рисовать каракули на пожелтевшей странице. Почти полчаса он дергал себя за волосы и жевал карандаш, после чего приступил к сочинению абзаца:
Будь с нами сегодня Хросвита [Хросвита (Росвита) фон Гандерсхим (ок. 935 — ок. 1000 гг.) — немецкая монахиня, писавшая религиозные эпические поэмы на латыни и прозаические комедии на христианские темы, основанные на работах римского драматурга Теренция.] , мы бы все обратились к ней за советом и указанием. Из суровости и безмятежности ее средневекового мира один пронизывающий взгляд этой легендарной Сивиллы святых монахинь изгнал бы ужасы, материализовавшиеся перед нашим взором в облике телевидения. Если б можно было только совместить одно глазное яблоко этой священной женщины и телевизионную трубку — при том, что оба предмета, грубо говоря, одной формы и устройства, — что за фантасмагория взрывающихся электродов произойдет тогда. Образы тех сладострастно вертящихся детей дезинтегрируются во столько ионов и молекул, тем самым производя катарсис, коего трагедия развращения невинных по необходимости требует.
Миссис Райлли стояла в коридорчике и рассматривала надпись НЕ БЕСПОКОИТЬ, выведенную печатными буквами на листе «Великого Вождя», прицепленного к двери полоской старого лейкопластыря телесного цвета.
— Игнациус, пусти меня вовнутрь, дуся, — вопила она.
— «Впустить вас вовнутрь»? — отвечал из-за двери Игнациус. — Разумеется, не стану. В данный момент я занят особенно компактным пассажем.
— Пусти меня сейчас же.
— Вы же знаете, что вам входить сюда не позволяется никогда.
Миссис Райлли забарабанила в дверь.
— Я не знаю, что в вас вселилось, мамаша, но подозреваю, что вы в данный момент психически неуравновешенны. Задумавшись сейчас об этом, я осознаю, что слишком испуган, чтобы открыть вам дверь. У вас в руке может оказаться нож или разбитая винная бутылка.
— Сейчас же открой дверь, Игнациус.
— О мой клапан! Он закрывается! — громко простонал Игнациус. — Ну что — теперь вы удовлетворены тем, что погубили меня на весь оставшийся вечер?
Миссис Райлли всем телом бросилась на некрашенное дерево.
— Ну, только дверь не ломайте, — в конце концов произнес он и через несколько мгновений задвижка отползла в сторону.
— Игнациус, что это за дрянь на полу?
— То, что вы видите, — это мое мировоззрение. Оно все еще должно быть инкорпорировано в целое, поэтому ступайте осторожнее.
— Да еще и ставни все закрыл. Игнациус! На улице еще светло.
— Существо мое — не без своих прустианских элементов, — ответил Игнациус с постели, в которую быстренько вернулся. — О мой желудок!
— Тут ужасно воняет.
— Ну, а чего вы ожидали? Человеческое тело, пребывая в заточении, производит определенные ароматы, о которых мы склонны забывать в эпоху дезодорантов и прочих извращений. В действительности, я нахожу атмосферу этой комнаты довольно утешительной. Для того, чтобы писать, Шиллеру необходим был запах яблок, гниющих у него в ящике стола. У меня тоже есть свои потребности. Вы можете припомнить, что Марк Твен предпочитал лежать распростертым в постели, сочиняя свои довольно устаревшие и скучные потуги, которые, как пытаются доказать современные ученые, имеют какой-то смысл. Поклонение Марку Твену — один из корней нашего нынешнего интеллектуального застоя.
— Кабы я знала, что так у тебя получится, давно б сюда зашла.
— Достаточно того, что я не понимаю, почему вы здесь сейчас или почему вам взбрел в голову этот неожиданный порыв вторгнуться в мое святилище. Сомневаюсь, что оно когда-либо будет прежним после травмы этой интервенции чуждого духа.
— Я пришла с тобой поговорить, дуся. Вылезай из этих подушек, я твоего лица не вижу.
— Должно быть, это всё — воздействие того смехотворного представителя законности. Он, кажется, настроил вас против собственного ребенка. Кстати, он уже покинул нас, не так ли?
— Да, и я извинилась за тебя.
— Мамаша, вы стоите на моих блокнотах. Будьте любезны, сдвиньтесь немного? Неужели недостаточно того, что вы уничтожили мое пищеварение, и теперь нужно уничтожать плоды моего мышления?
— Ну где же мне тогда встать, Игнациус? Или ты хочешь, чтобы я в кровать к тебе легла? — сердито осведомилась миссис Райлли.
— Прошу вас — смотрите, куда ступаете! — прогрохотал Игнациус. — Бог мой, никого никогда доселе столь тотально не осаждали и не штурмовали. Да что же там такое пригнало вас сюда в этом состоянии законченной мании? Не в этой ли вони дешевого мускателя, что оскорбляет мои ноздри, дело?
— Я все решила. Ты пойдешь и найдешь себе работу.
О, что еще за низкую шутку играла с ним сейчас Фортуна? Арест, авария, работа. Когда же, наконец, завершится этот кошмарный цикл?
— Понимаю, — ответил Игнациус спокойно. — Осознавая, что вы врожденно неспособны прийти к заключению подобной важности, я могу себе вообразить, что такую идею вбил вам в голову этот монголоидный офицер охраны правопорядка.
— Мы с мистером Манкузо говорили, как я, бывало, с твоим папочкой разговаривала. А папочка твой всегда советовал мне, что делать. Если б он только жив был сейчас.
— Манкузо и мой отец сходны только в том, что оба производят впечатление довольно-таки незначительных человеческих существ. Однако, ваш нынешний ментор, очевидно, принадлежит к тому типу личностей, которые полагают, что всё будет хорошо, если только все беспрерывно работают.
— Мистер Манкузо прилежно трудится. Ему на учаске трудно.
— Я убежден, что он поддерживает нескольких нежеланных отпрысков, которые все надеются вырасти и тоже стать полицейскими, включая девочек.
— У него трое милых дятишек.
— Могу себе вообразить. — Игнациус начал медленно подпрыгивать на кровати. — Ох!
— Что ты делаешь? Опять с этим своим клапом дурака валяешь? Ни у кого больше клапов этих нету, только у тебя. У меня клапа никакого нету.
— Клапан есть у всех ! — заорал Игнациус. — Просто мой более развит. Я пытаюсь открыть проход, который вам благополучно удалось блокировать. Теперь он может остаться закрытым навсегда, между прочим.
— Мистер Манкузо говорит, что если будешь работать, то поможешь мне с этим человеком расплатиться. Ему кажется, человек может и частями деньги брать.
— Вашему другу-патрульному много чего кажется. Вы определенно притягиваете к себе людей, как говорится. Я никогда не подозревал, что он может быть столь словоохотлив или что он способен на подобные проницательные замечания. Неужели вы не осознаете, что он пытается разрушить наш дом? С того самого момента, как он сделал попытку грубо арестовать меня перед Д.Г. Холмсом. Хоть вы и слишком ограниченны, чтобы охватить всё, мамаша, но человек этот — наша немезида. Он вращает наше колесо вниз.
— Колесо? Мистер Манкузо — хороший человек. Радовался бы, что он тебя не упёк.
— В моем приватном апокалипсисе он будет насажен на собственную дубинку. В любом случае, немыслимо, чтобы я устраивался на работу. Я в данный момент очень занят своими делом и чувствую, что вступаю в весьма плодотворную стадию. Вероятно, авария сотрясла и высвободила мою мысль. Как бы то ни было, сегодня я совершил много.
— Мы должны заплатить тому человеку, Игнациус. Тебе хочется меня в турме видеть? Разве тебе стыдно не будет, что твоя родная мамуля — за решеткой?
— Не будете ли вы любезны прекратить все эти разговоры о тюремном заключении? Вы, кажется, одержимы этой мыслью. Фактически, вы, кажется, наслаждаетесь, думая об этом. Мученичество бессмысленно в наш век. — Он тихонько рыгнул. — Я бы предложил соблюдать в доме определенные экономии. Неким образом вскоре вы увидите, что требуемая сумма имеется.
— Да я все деньги трачу на еду для тебя и на всё остальное.
— В последнее время я обнаружил несколько бутылок из-под вина, содержимое которых я совершенно точно не потреблял.
— Игнациус!
— Я допустил ошибку, нагрев духовку как-то на днях, прежде чем должным образом осмотрел ее. Когда я открыл дверцу, чтобы поставить внутрь свою замороженную пиццу, меня чуть не оставила без глаз бутылка жареного вина, уже готовая взорваться. Я предлагаю вам направлять в другую сторону некоторое количество денежных средств, вливаемых вами в алкогольную промышленность.
— Постыдись. Игнациус. Несколько бутылочек мускателя «Галло» — и все эти твои побрякушки.
— Не будете ли столь добры пояснить значение слова «побрякушки» ? — рявкнул Игнациус.
— Да все книжки эти твои. Грамафон этот. Трубу, что я тебе в запрошлом месяце купила.
— Я расцениваю трубу хорошим вложением капитала, несмотря на то, что соседка наша, мисс Энни, так не считает. Если она снова начнет колотить мне в ставни, я оболью ее водой.
— Завтра же смотрим в газете явления про найм. Ты хорошенько оденешься и найдешь себе работу.
— Мне боязно даже спрашивать, каково ваше представление об «одеваться хорошенько». Я, вероятно, буду превращен в совершеннейшее посмешище.
— Я поглажу тебе красивую белую рубашку, и ты наденешь красивый папочкин галстук.
— Верю ли я своим ушам? — осведомился Игнациус у своей подушки.
— Или так, Игнациус, или я под залог беру. Ты что — хочешь крышу над головой потерять?
— Нет! Вы не заложите этот дом, — обрушил он огромную лапу на матрац. — Все ощущение безопасности, которое я пытался в себе выработать, рухнет. Я не потерплю, чтобы какая-либо незаинтересованная сторона контролировала мое местожительство. Я этого не вынесу. От одной мысли об этом у меня руки обметывает.
И он протянул матери лапу, чтобы та смогла удостовериться в сыпи.
— Об этом не может быть и речи, — продолжал он. — От этого шага все мои латентные беспокойства прильют к голове, и результат, боюсь, окажется в самом деле довольно уродливым. Мне бы не хотелось, чтобы весь остаток своей жизни вы ухаживали за полоумным сыном, запертым где-нибудь на чердаке. Мы не станем закладывать дом. У вас же должны быть где-то какие-то фонды.
— У меня сто пятьдесят в банке «Гиберния».
— Боже мой, и это всё? Я едва ли мог подозревать, что мы существуем, перебиваясь столь сомнительно. Тем не менее, вышло удачно, что вы от меня это скрыли. Знай я, насколько близко мы подошли к тотальной нужде, мои нервы бы не выдержали уже давно. — Игнациус почесал себе лапы. — Хотя я должен признать, что альтернатива для меня довольно мрачна. Я весьма серьезно сомневаюсь, что кто-либо меня наймет.
— Ты что хочешь сказать, дуся? Ты — прекрасный мальчонка с хорошим обрызаванием.
— Работодатели ощущают во мне отрицание своих ценностей. — Он перекатился на спину. — Они боятся меня. Я подозреваю, им это видно: я вынужден функционировать в столетии, которое глубоко презираю. Это было так, даже когда я работал на Новоорлеанскую Публичную Библиотеку.
— Но, Игнациус, тогда ты ж вообще единственный раз работал, как коллеж закончил, да и продержался всего две недели.
— Именно это я и имею в виду, — ответил Игнациус, целясь скатанным бумажным шариком в абажур молочного стекла.
— Дак ты ж там только эти бумажки в книжки наклеивал.
— Да, но у меня имелась собственная эстетика вклеивания этих бумажек. Бывали дни, когда я мог вклеить только три или четыре таких бумажки, однако бывал вполне удовлетворен качеством своей работы. Библиотечные же власти терпеть не могли моей целостности по поводу всего этого. Им требовалось лишь еще одно животное, которое могло ляпать клеем на их бестселлеры.
— А ты бы не мог снова там работу получить?
— Я серьезно в этом сомневаюсь. В то время я высказал несколько колких замечаний даме, заведовавшей отделом обработки. Меня даже лишили библиотечной карточки. Вы должны представлять себе весь страх и ненависть, которые в людях возбуждает мое weltansсhauung [Мировоззрение (нем.)] . — Игнациус рыгнул. — Я уже не стану упоминать своего недальновидного путешествия в Батон-Руж. Тот инцидент, я убежден, послужил причиной формирования во мне ментального блока на работу.
1 2 3 4 5 6 7 8
— Нет, спасибо. Поскольку я в органах служу, надо впечатление производить. К тому же, и с людьми начеку надо.
— Не возражаете? — риторически спросила миссис Райлли и хорошенько отхлебнула прямо из бутылки. Патрульный Манкузо поставил кипеть молоко, по-домашнему хлопоча над плитой. — Иногда такая тоска прям берет. Трудно жить. Но я и работала так работала. Заслужила.
— Вам надо на светлую сторону тоже смотреть, — посоветовал патрульный Манкузо.
— Уж наверно, — ответила миссис Райлли. — Другим-то крепче достаётся. Вон сестра моя двоюродная, изюмительная женщина. Всю свою жизнь, кажный день к службе ходила. И что вы думаете — сбило трамваем в аккурат на Журнальной улице, в такую рань, как раз к заутрене шла, еще темень стояла.
— Лично я никогда не даю себе опускаться, — соврал патрульный Манкузо. — Надо ж хвост пистолетом держать. Понимаете, что я хочу сказать? Опасная у меня служба.
— Так вы ж и убиться можете.
— Иногда целый день никого не задерживаю. Иногда попадается кто-то не тот.
— Вроде того старичка перед Д.Г.Холмсом. Это я виновата, мистер Манкузо. Мне бы сообразить, что Игнациус кругом неправ. Это так на него похоже. Все время тылдычу ему: «Игнациус, на вот, одень эту красивую рубашку. Свитер красивый одень, я ж спецально тебе покупала». А он не слушает. Ничего слушать не хочет. Лоб каменный.
— А потом еще иногда дома свистопляска. Детки жену доводят — нервная она у меня.
— Невры — это ужасно. Мисс Энни, бедняжка, соседка моя — так у нее невры. Кричит, что Игнациус у меня слишком шумит.
— Вот и моя тоже. Бывает, хоть и з дому беги. Будь я не я, давно бы пошел и надрался. Только это между нами.
— А мне надо выпить малёхо. Хлебнешь — и отпускает. Понимаете?
— А я вот что — я хожу в кегли играть.
Миссис Райлли попыталась вообразить маленького патрульного Манкузо с большим кегельным шаром и сказала:
— И вам нравится, а?
— Кегли — это чудесно, миссис Райлли. Так хорошо отвлекает, что можно не думать.
— О, небеса! — возопил голос из гостиной. — Эти девочки, без сомнения, — уже проститутки. Как можно представлять такие ужасы публике?
— Вот мне бы такую радось в жизни.
— Вам, знаете, следует попробовать в кегли.
— Ай-яй-яй. У меня ж уже и так в локте артюрит. Я уже старая играться с этими шарами. Я себе спину вывихну.
— А у меня есть тетушка, ей шестьдесят пять, уже бабуся, так она все время в кегли ходит. И даже в команде участвует.
— Есть такие женщины. А я — я никогда сильно спортом не увлекалась.
— Кегли — это больше, чем спорт, — запальчиво возвразил патрульный Манкузо. — На кегельбане можно много людей встретить. Приятных людей. Можно с кем-нибудь себе подружиться.
— Ага, да только мне так повезет, что обязательно шар себе на пальцы уроню. У меня и так уже ж ноги хр о мые.
— В следующий раз как пойду на кегельбан, я дам вам знать. И тетушку с собой возьму. Вы и я, и моя тетушка — мы вместе на кегельбан пойдем. Ладно?
— Мамаша, когда этот кофе заваривали? — требовательно вопросил Игнациус, снова прохлопав шлепанцами в кухню.
— Да вот только час назад. А что?
— Он определенно противен на вкус.
— А мне показалось, очень хороший, — вмешался Манкузо. — Совсем как на Французском рынке подают. Я себе еще сделаю. Хотите чашечку?
— Прошу прощения, — ответил Игнациус. — Мамаша, вы что — собираетесь развлекать этого джентльмена весь день? Мне бы хотелось вам напомнить, что я сегодня вечером отправляюсь в кино и должен прибыть в кинотеатр ровно в семь, чтобы успеть к мультфильму. Я бы предложил вам немедленно начать подготовку какой-либо еды.
— Я лучше пойду, — сказал патрульный Манкузо.
— Игнациус, как не стыдно? — сердито вымолвила миссис Райлли. — Мы с мистером Манкузо тут просто кофий пьем. А ты весь день куксишься. Тебе наплевать, где я деньги искать буду. Тебе наплевать, запрут меня или нет. Тебе на все наплевать.
— Я что — буду подвергаться нападкам в моем собственном доме, да еще и перед посторонним с фальшивой бородой?
— У меня сердце рвется.
— О, вот как? — Игнациус повернулся к патрульному Манкузо. — Не будете ли вы любезны уйти? Вы подстрекаете мою маму.
— Мистер Манкузо ничего такого не делает, он просто милый человек.
— Я лучше пойду, — извиняющимся тоном повторил патрульный Манкузо.
— А я этих денег достану, — закричала миссис Райлли. — Я дом этот продам. Я продам его прямо из-под тебя, дуся. А сама в богадельню пойду.
Она схватила за край клеенку и вытерла ею глаза.
— Если вы не уйдете, — сказал Игнациус патрульному Манкузо, уже прицеплявшего обратно бороду, — я вызову полицию.
— Он и есть полиция, глупый.
— Это тотально абсурдно, — сказал Игнациус и зашлепал задниками прочь. — Я ухожу в свою комнату.
Он хлопнул за собой дверью и схватил с пола блокнот «Великий Вождь». Бросившись спиной на подушки кровати, он начал рисовать каракули на пожелтевшей странице. Почти полчаса он дергал себя за волосы и жевал карандаш, после чего приступил к сочинению абзаца:
Будь с нами сегодня Хросвита [Хросвита (Росвита) фон Гандерсхим (ок. 935 — ок. 1000 гг.) — немецкая монахиня, писавшая религиозные эпические поэмы на латыни и прозаические комедии на христианские темы, основанные на работах римского драматурга Теренция.] , мы бы все обратились к ней за советом и указанием. Из суровости и безмятежности ее средневекового мира один пронизывающий взгляд этой легендарной Сивиллы святых монахинь изгнал бы ужасы, материализовавшиеся перед нашим взором в облике телевидения. Если б можно было только совместить одно глазное яблоко этой священной женщины и телевизионную трубку — при том, что оба предмета, грубо говоря, одной формы и устройства, — что за фантасмагория взрывающихся электродов произойдет тогда. Образы тех сладострастно вертящихся детей дезинтегрируются во столько ионов и молекул, тем самым производя катарсис, коего трагедия развращения невинных по необходимости требует.
Миссис Райлли стояла в коридорчике и рассматривала надпись НЕ БЕСПОКОИТЬ, выведенную печатными буквами на листе «Великого Вождя», прицепленного к двери полоской старого лейкопластыря телесного цвета.
— Игнациус, пусти меня вовнутрь, дуся, — вопила она.
— «Впустить вас вовнутрь»? — отвечал из-за двери Игнациус. — Разумеется, не стану. В данный момент я занят особенно компактным пассажем.
— Пусти меня сейчас же.
— Вы же знаете, что вам входить сюда не позволяется никогда.
Миссис Райлли забарабанила в дверь.
— Я не знаю, что в вас вселилось, мамаша, но подозреваю, что вы в данный момент психически неуравновешенны. Задумавшись сейчас об этом, я осознаю, что слишком испуган, чтобы открыть вам дверь. У вас в руке может оказаться нож или разбитая винная бутылка.
— Сейчас же открой дверь, Игнациус.
— О мой клапан! Он закрывается! — громко простонал Игнациус. — Ну что — теперь вы удовлетворены тем, что погубили меня на весь оставшийся вечер?
Миссис Райлли всем телом бросилась на некрашенное дерево.
— Ну, только дверь не ломайте, — в конце концов произнес он и через несколько мгновений задвижка отползла в сторону.
— Игнациус, что это за дрянь на полу?
— То, что вы видите, — это мое мировоззрение. Оно все еще должно быть инкорпорировано в целое, поэтому ступайте осторожнее.
— Да еще и ставни все закрыл. Игнациус! На улице еще светло.
— Существо мое — не без своих прустианских элементов, — ответил Игнациус с постели, в которую быстренько вернулся. — О мой желудок!
— Тут ужасно воняет.
— Ну, а чего вы ожидали? Человеческое тело, пребывая в заточении, производит определенные ароматы, о которых мы склонны забывать в эпоху дезодорантов и прочих извращений. В действительности, я нахожу атмосферу этой комнаты довольно утешительной. Для того, чтобы писать, Шиллеру необходим был запах яблок, гниющих у него в ящике стола. У меня тоже есть свои потребности. Вы можете припомнить, что Марк Твен предпочитал лежать распростертым в постели, сочиняя свои довольно устаревшие и скучные потуги, которые, как пытаются доказать современные ученые, имеют какой-то смысл. Поклонение Марку Твену — один из корней нашего нынешнего интеллектуального застоя.
— Кабы я знала, что так у тебя получится, давно б сюда зашла.
— Достаточно того, что я не понимаю, почему вы здесь сейчас или почему вам взбрел в голову этот неожиданный порыв вторгнуться в мое святилище. Сомневаюсь, что оно когда-либо будет прежним после травмы этой интервенции чуждого духа.
— Я пришла с тобой поговорить, дуся. Вылезай из этих подушек, я твоего лица не вижу.
— Должно быть, это всё — воздействие того смехотворного представителя законности. Он, кажется, настроил вас против собственного ребенка. Кстати, он уже покинул нас, не так ли?
— Да, и я извинилась за тебя.
— Мамаша, вы стоите на моих блокнотах. Будьте любезны, сдвиньтесь немного? Неужели недостаточно того, что вы уничтожили мое пищеварение, и теперь нужно уничтожать плоды моего мышления?
— Ну где же мне тогда встать, Игнациус? Или ты хочешь, чтобы я в кровать к тебе легла? — сердито осведомилась миссис Райлли.
— Прошу вас — смотрите, куда ступаете! — прогрохотал Игнациус. — Бог мой, никого никогда доселе столь тотально не осаждали и не штурмовали. Да что же там такое пригнало вас сюда в этом состоянии законченной мании? Не в этой ли вони дешевого мускателя, что оскорбляет мои ноздри, дело?
— Я все решила. Ты пойдешь и найдешь себе работу.
О, что еще за низкую шутку играла с ним сейчас Фортуна? Арест, авария, работа. Когда же, наконец, завершится этот кошмарный цикл?
— Понимаю, — ответил Игнациус спокойно. — Осознавая, что вы врожденно неспособны прийти к заключению подобной важности, я могу себе вообразить, что такую идею вбил вам в голову этот монголоидный офицер охраны правопорядка.
— Мы с мистером Манкузо говорили, как я, бывало, с твоим папочкой разговаривала. А папочка твой всегда советовал мне, что делать. Если б он только жив был сейчас.
— Манкузо и мой отец сходны только в том, что оба производят впечатление довольно-таки незначительных человеческих существ. Однако, ваш нынешний ментор, очевидно, принадлежит к тому типу личностей, которые полагают, что всё будет хорошо, если только все беспрерывно работают.
— Мистер Манкузо прилежно трудится. Ему на учаске трудно.
— Я убежден, что он поддерживает нескольких нежеланных отпрысков, которые все надеются вырасти и тоже стать полицейскими, включая девочек.
— У него трое милых дятишек.
— Могу себе вообразить. — Игнациус начал медленно подпрыгивать на кровати. — Ох!
— Что ты делаешь? Опять с этим своим клапом дурака валяешь? Ни у кого больше клапов этих нету, только у тебя. У меня клапа никакого нету.
— Клапан есть у всех ! — заорал Игнациус. — Просто мой более развит. Я пытаюсь открыть проход, который вам благополучно удалось блокировать. Теперь он может остаться закрытым навсегда, между прочим.
— Мистер Манкузо говорит, что если будешь работать, то поможешь мне с этим человеком расплатиться. Ему кажется, человек может и частями деньги брать.
— Вашему другу-патрульному много чего кажется. Вы определенно притягиваете к себе людей, как говорится. Я никогда не подозревал, что он может быть столь словоохотлив или что он способен на подобные проницательные замечания. Неужели вы не осознаете, что он пытается разрушить наш дом? С того самого момента, как он сделал попытку грубо арестовать меня перед Д.Г. Холмсом. Хоть вы и слишком ограниченны, чтобы охватить всё, мамаша, но человек этот — наша немезида. Он вращает наше колесо вниз.
— Колесо? Мистер Манкузо — хороший человек. Радовался бы, что он тебя не упёк.
— В моем приватном апокалипсисе он будет насажен на собственную дубинку. В любом случае, немыслимо, чтобы я устраивался на работу. Я в данный момент очень занят своими делом и чувствую, что вступаю в весьма плодотворную стадию. Вероятно, авария сотрясла и высвободила мою мысль. Как бы то ни было, сегодня я совершил много.
— Мы должны заплатить тому человеку, Игнациус. Тебе хочется меня в турме видеть? Разве тебе стыдно не будет, что твоя родная мамуля — за решеткой?
— Не будете ли вы любезны прекратить все эти разговоры о тюремном заключении? Вы, кажется, одержимы этой мыслью. Фактически, вы, кажется, наслаждаетесь, думая об этом. Мученичество бессмысленно в наш век. — Он тихонько рыгнул. — Я бы предложил соблюдать в доме определенные экономии. Неким образом вскоре вы увидите, что требуемая сумма имеется.
— Да я все деньги трачу на еду для тебя и на всё остальное.
— В последнее время я обнаружил несколько бутылок из-под вина, содержимое которых я совершенно точно не потреблял.
— Игнациус!
— Я допустил ошибку, нагрев духовку как-то на днях, прежде чем должным образом осмотрел ее. Когда я открыл дверцу, чтобы поставить внутрь свою замороженную пиццу, меня чуть не оставила без глаз бутылка жареного вина, уже готовая взорваться. Я предлагаю вам направлять в другую сторону некоторое количество денежных средств, вливаемых вами в алкогольную промышленность.
— Постыдись. Игнациус. Несколько бутылочек мускателя «Галло» — и все эти твои побрякушки.
— Не будете ли столь добры пояснить значение слова «побрякушки» ? — рявкнул Игнациус.
— Да все книжки эти твои. Грамафон этот. Трубу, что я тебе в запрошлом месяце купила.
— Я расцениваю трубу хорошим вложением капитала, несмотря на то, что соседка наша, мисс Энни, так не считает. Если она снова начнет колотить мне в ставни, я оболью ее водой.
— Завтра же смотрим в газете явления про найм. Ты хорошенько оденешься и найдешь себе работу.
— Мне боязно даже спрашивать, каково ваше представление об «одеваться хорошенько». Я, вероятно, буду превращен в совершеннейшее посмешище.
— Я поглажу тебе красивую белую рубашку, и ты наденешь красивый папочкин галстук.
— Верю ли я своим ушам? — осведомился Игнациус у своей подушки.
— Или так, Игнациус, или я под залог беру. Ты что — хочешь крышу над головой потерять?
— Нет! Вы не заложите этот дом, — обрушил он огромную лапу на матрац. — Все ощущение безопасности, которое я пытался в себе выработать, рухнет. Я не потерплю, чтобы какая-либо незаинтересованная сторона контролировала мое местожительство. Я этого не вынесу. От одной мысли об этом у меня руки обметывает.
И он протянул матери лапу, чтобы та смогла удостовериться в сыпи.
— Об этом не может быть и речи, — продолжал он. — От этого шага все мои латентные беспокойства прильют к голове, и результат, боюсь, окажется в самом деле довольно уродливым. Мне бы не хотелось, чтобы весь остаток своей жизни вы ухаживали за полоумным сыном, запертым где-нибудь на чердаке. Мы не станем закладывать дом. У вас же должны быть где-то какие-то фонды.
— У меня сто пятьдесят в банке «Гиберния».
— Боже мой, и это всё? Я едва ли мог подозревать, что мы существуем, перебиваясь столь сомнительно. Тем не менее, вышло удачно, что вы от меня это скрыли. Знай я, насколько близко мы подошли к тотальной нужде, мои нервы бы не выдержали уже давно. — Игнациус почесал себе лапы. — Хотя я должен признать, что альтернатива для меня довольно мрачна. Я весьма серьезно сомневаюсь, что кто-либо меня наймет.
— Ты что хочешь сказать, дуся? Ты — прекрасный мальчонка с хорошим обрызаванием.
— Работодатели ощущают во мне отрицание своих ценностей. — Он перекатился на спину. — Они боятся меня. Я подозреваю, им это видно: я вынужден функционировать в столетии, которое глубоко презираю. Это было так, даже когда я работал на Новоорлеанскую Публичную Библиотеку.
— Но, Игнациус, тогда ты ж вообще единственный раз работал, как коллеж закончил, да и продержался всего две недели.
— Именно это я и имею в виду, — ответил Игнациус, целясь скатанным бумажным шариком в абажур молочного стекла.
— Дак ты ж там только эти бумажки в книжки наклеивал.
— Да, но у меня имелась собственная эстетика вклеивания этих бумажек. Бывали дни, когда я мог вклеить только три или четыре таких бумажки, однако бывал вполне удовлетворен качеством своей работы. Библиотечные же власти терпеть не могли моей целостности по поводу всего этого. Им требовалось лишь еще одно животное, которое могло ляпать клеем на их бестселлеры.
— А ты бы не мог снова там работу получить?
— Я серьезно в этом сомневаюсь. В то время я высказал несколько колких замечаний даме, заведовавшей отделом обработки. Меня даже лишили библиотечной карточки. Вы должны представлять себе весь страх и ненависть, которые в людях возбуждает мое weltansсhauung [Мировоззрение (нем.)] . — Игнациус рыгнул. — Я уже не стану упоминать своего недальновидного путешествия в Батон-Руж. Тот инцидент, я убежден, послужил причиной формирования во мне ментального блока на работу.
1 2 3 4 5 6 7 8