– Об этом она тоже поведала Бремеру. – Мне было просто говорить о своем прошлом. Он внимательно слушал. Он-то ведь умолчал о том, что у него есть жена. И маленький ребенок. Может, поэтому и не мог ни о чем рассказывать. Я бы все равно привела его к себе и спрятала. И это никак не связано с тем, что он мне понравился. Я бы каждому помогла, кто не хотел больше воевать. Спрятала бы безо всяких. Это, конечно, пустяк, но он заставил бы наших великих споткнуться. Только вот таких нас должно быть много, чтобы свалить их. Взять твою бабушку, она была очень смелой. Как-то раз она даже сцепилась с эсэсовцами. Ты знаешь историю с дубинкой?
– Нет, – солгал я, но лишь для того, чтобы услышать ее из уст фрау Брюкер. Эту историю еще ребенком я неоднократно слышал от своей тети, а случилась она летом сорок третьего года. Бабушка, дочь ростокского булочника, крепкая седая женщина, носившая из-за большого живота корсет, обладательница «Креста за многодетность», никогда не интересовалась политикой. Она занималась воспитанием пятерых детей. Но позднее она открыто выступила против перевооружения. Бабушка жила на Старой Каменной улице и была ответственной за противовоздушную оборону, поскольку славилась своей энергичностью. Во время первого массированного налета на Гамбург, в июле сорок третьего, она вытащила из огня двоих ребятишек, спалив себе при этом волосы, а вместо ресниц у нее остались только малюсенькие желто-коричневые комочки. Русские военнопленные убирали завалы на Старой Каменной улице, худые, голодные, наголо остриженные. Латышские эсэсовцы били их резиновыми дубинками, заставляя работать. Тогда бабушка, повесив на руку стальную каску как хозяйственную сумку, решительно подошла к одному латышскому эсэсовцу, избивавшему пленных, и отняла у остолбеневшего охранника дубинку. Многие были свидетелями ее поступка. «Ну, хватит уже», – сказала она ему. И пошла дальше, и никто не осмелился задержать ее.
– Надо уметь сказать «нет», – резюмировала фрау Брюкер, – как Хуго. Он очень мужественный. Ставит в медпункте компрессы старикам. Я не всегда поступала правильно. И часто на многое закрывала глаза. Но потом мне представился шанс, в самом конце войны. Может, это было лучшее из всего, что я сделала: я спрятала солдата, чтобы его не расстреляли и чтобы он не стрелял в других. А то, что случилось потом, связано с очень скорой развязкой. Понимаешь?
Нет, я не понял, но сказал «да», лишь бы только она продолжила свой рассказ.
Они лежали на кухонном полу, на своем матрасном плоту, и вслушивались в тишину, царившую за стенами дома. Город молчал. Потом они услышали, как где-то далеко проехала машина с громкоговорителем. До них донесся квакающий, искаженный голос из репродуктора. «Слышишь? – спросил он. – Ты поняла что-нибудь? Что он говорит? Это по-немецки?» Она прислушалась: «Чушь». И принялась рассказывать о том, как здесь в первые военные дни учили делать затемнение, тогда по городу так же ездили машины с громкоговорителями. Теперь они учат, как защищаться от русских. У них ведь тоже есть самолеты. Но, говорят, они как мухи вареные. «Тихо, – оборвал ее он, – замолчи наконец!» Черт побери, он по-настоящему разозлился. Но она продолжала говорить, упорно и с какой-то лихорадочной поспешностью. Он вскочил на ноги и кинулся к окну. «Осторожно! – крикнула она. – Не открывай окно». Громкоговоритель замолк. «Похоже на английский язык», – сказал он. «Глупости, просто говорили на портовом жаргоне, кто-то из окружного руководства, я узнала его. Это Френсен». В ожидании Бремера она приподняла одеяло. Но он не стал ложиться, натянул морскую форменку и подошел к окну. Так он стоял с голыми худыми ногами и таращился на улицу.
Всеобъемлющая глубокая тишина. Время от времени над городом пролетали бомбардировщики. Но никаких взрывов. Лена уснула. Во сне она причмокивала. Он опять улегся в постель. Посреди ночи только раз коротко взвыли сирены, будто город издал стон, пробудившись от страшного сна, наполненного горящими деревьями, плавящимся асфальтом и резкими всполохами света. Когда-то он нес вахту на своем сторожевом корабле далеко на севере, пока благодаря значку конника его не перевели в другое место. Скакать на коне – это он любил. Ему стоило лишь провести рукой по крупу лошади, вспотевшей от скачки лошади, и потом понюхать ладонь, чтобы ощутить запах ветра, лошадиного пота и кожи, который оставался на руке, навевая воспоминания о Петерсхагене, о Везере, о лугах, простиравшихся до самой реки, которая несла свои воды между извилистыми берегами не столь стремительно, но приметно, с многочисленными маленькими водоворотами.
Он проснулся утром. С улицы доносились голоса, шум мотора с перекрестка, но не генератора, это был другой шум, тише, чем от дизеля. «Люди на улице, – произнес он, стоя у окна. – Запрет на появление на улице отменили». Ей надо спуститься вниз, узнать, что там, сейчас же, пожалуйста. Немедля. Он торопил ее, словно не мог дождаться, когда же, наконец, она покинет эту кухню, эту квартиру. Даже не дал ей приготовить кофе и не обнял ее. Бремер стоял у окна и смотрел на Брюдерштрассе, полностью одетый, словно готовый, не мешкая ни секунды, ринуться вниз, на волю, объятый единственным желанием без оглядки бежать прочь отсюда.
Она направилась к Гросноймаркт. Улицы постепенно заполнялись жителями, все только и говорили что об англичанах, которые со вчерашнего дня находились в городе. Городом опять командовал генерал, но уже не в сером мундире, а в другом, цвета хаки. Было отмечено несколько случаев мародерства, но к женщинам никто не приставал. Однако детям шоколад тоже не раздавали. Как обычно, возле кранов с водой выстраивались очереди. Но нигде не было видно ни одного немецкого мундира, ни серого, ни голубого и уж тем паче коричневого. Она пошла в направлении рынка у ратуши. На мосту Святого Михаила ей повстречался первый англичанин. Он сидел на люке дозорной бронемашины и курил. На голове берет, плечи пуловера сделаны из кожи. Этот пуловер чем-то напоминал кольчугу. На англичанине были широкие коричневые брюки, гамаши, сапоги со шнуровкой. В бронемашине находился еще один «томми», на нем были наушники, и он что-то вещал по радио. Тот, что сидел на бронемашине, подставил лицо лучам солнца. Стало быть, это победители, подумала она, сидят себе и греются на солнышке. Рядом с английской машиной расположилась большая группа немецких солдат. Они пристроились на каменном бортике тротуара. Один солдат держал возле себя ручную тележку, на которой лежали рюкзак и два ранца. Ранцы, такие были у рейхсвера, с отделкой из телячьей шкуры. Это были пожилые солдаты, с разномастным снаряжением. На плечах одного из них, старика с пластырем на носу, лежало, словно колбаса, свернутое шерстяное одеяло. Небритые, они выглядели очень усталыми. Англичанин не обращал внимания на немцев, а те на англичанина. Вот только они не подставляли солнцу свои лица. Большинство сидели, уставясь прямо перед собой. А кто-то и вовсе снял сапог, положил рядом дырявый носок и выковыривал грязь между пальцами на ногах. Время от времени он нюхал руку.
Когда Лена вернулась на Брюдерштрассе, то увидела перед входом в подъезд огромную толпу. Тут были соседи, чужие, а также два немецких полицейских. И первой ее мыслью было, что пришли арестовывать Бремера. Быть может, кто-то обнаружил его или он сам отважился выйти из квартиры и от фрау Эклебен узнал, что война окончилась. Лена Брюкер протиснулась сквозь толпу зевак и оказалась на лестничной клетке нижнего этажа. Там стояли фрау Клаусен и моя тетя Хильда, которая жила на втором этаже и в кухне которой, ребенком, я сиживал с таким удовольствием. «Бедняга, – сказала фрау Эклебен, – не вынес такого позора». – «Что случилось? И, ради Бога, с кем?» – спросила Лена Брюкер, ее сердце пронзил ледяной холод. Тетя Хильда указала на входную дверь Ламмерса, который жил в самом низу, позднее туда, по слухам, перебрался часовщик Айзенхарт. Какой-то мужчина попытался поймать галку Ламмерса, вылетевшую из клетки, и теперь она в беспокойстве металась по комнате. А где же Ламмерс? Фрау Эклебен указала на площадку полуподвального этажа, там, в темноте, перед входом в бомбоубежище, на привязанной к перилам первого этажа веревке висел Ламмерс. На нем была форма квартального стража, голова его склонилась набок, словно он хотел к чему-то прислониться, к чьему-то плечу или груди. Должно быть, он надел и стальную каску времен Первой мировой войны, но она свалилась с его головы и теперь валялась под ним, словно ночной горшок.
Лена вошла в свою квартиру, раздумывая, стоит ли теперь сказать ему, что война окончилась, во всяком случае для Гамбурга, что внизу, в лестничном проеме, болтается на веревке тело повесившегося Ламмерса, но тут Бремер спросил: «Англичане здесь?» – «Да, – ответила она, – я видела их, они сидят на мосту Святого Михаила вместе с немецкими солдатами. И загорают».
«Вот видишь, я это предполагал, ну теперь бросим все силы против России».
«Да, – сказала она, – может быть. Газеты? Газет еще нет. Новости передают по громкоговорителю. Правительство Дёница призвало соблюдать дисциплину, никто не имеет права покидать свой пост». Он обнял ее. «Теперь откроют магазины. А все ведомства возобновят работу. Завтра я иду на службу». Она поцеловала его.
«А я, – спросил он, что я должен делать?»
«Ждать покамест».
5
Это был мой четвертый вечер, когда фрау Брюкер вдруг захотела выйти на улицу.
– Идет дождь, и сильный ветер, – сказал я.
– Именно поэтому. Мне доставляет удовольствие гулять под дождем, а просить Хуго как-то неловко, у него и без меня дел по горло. Незачем мальчику еще и мокнуть. Ты знаешь, что делают со своими стариками племена на островах в южной части Тихого океана? Они наклоняют до самой земли пальму, старуха крепко цепляется за нее, после чего канат обрубают, и – ух! – она взмывает вверх. Если у старухи достанет сил крепко вцепиться в дерево, это хорошо, она еще может спуститься с пальмы, но если она не в состоянии удержаться, то ее швыряет высоко в небо. Мило, верно?
Я спросил, куда бы ей хотелось поехать.
– К железнодорожному вокзалу у ворот плотины, если можно, конечно.
Когда-то школьницей она стояла там вместе с одноклассниками и приветствовала кайзера, который всегда выходил здесь, когда приезжал в Гамбург. «Привет тебе, победоносный венценосец», – исполнял весь класс, в то время как она на ту же мелодию пела: «Привет, селедкин хвост, картошки знаменосец». Ее отец был соци, да еще состоял в профсоюзе, у него была огромная лысина.
Она позволила мне достать из шкафа дождевик, темно-зеленое прорезиненное пальто, которому добрых пятьдесят лет. Поверх коричневой шляпки в форме горшка она натянула пластиковый чехол с двумя тесемками и завязала их под подбородком. Все это она проделала спокойными ощупывающими движениями.
– Теперь порядок, – сказала она, – можем отправляться.
Я остановил машину перед вокзалом, помог ей выйти и попросил подождать меня. Однако на поиски места для парковки, да еще далеко от вокзала, ушло довольно много времени. Я мчался назад, полагая, что она могла потерять терпение, пойти одна и затеряться в вокзальной сутолоке. Я уже представлял себе громадный людской поток и в его центре беспомощную фрау Брюкер. Но она стояла в своем бутылочного цвета дождевике там, где я ее оставил, крепко держась за уличную ограду, будто за корабельные поручни, и обратив лицо навстречу мокрым порывам ветра. Она хотела непременно пройти под железнодорожным мостом, прежде туда выходили технические окна привокзальной кухни, а после этого я должен был провести ее мимо виллы на Даммторштрассе, где раньше располагался полицейский пост, в завершение она пожелала подойти к памятнику воинов семьдесят шестого полка. Это была огромная глыба из песчаника, вокруг которой проходит маршем рота солдат в натуральную величину: «Германия должна жить, даже если нам суждено погибнуть».
– Все-таки это бередит душу, – сказала она. Я описал ей, как нынче выглядит памятник, который пацифисты забросали баночками с красной и черной краской. У некоторых солдат были отбиты лица. В знак протеста.
– Понимаю, – сказала она. – Но тут должны быть два солдата с трубками во рту. Я всегда показывала их моим детям. Остальные все на одно лицо.
Я прошел вместе с ней вокруг памятника в поисках солдат с трубками. Их лица были целы.
– Вот это хорошо, – проговорила она. Фрау Брюкер попросила вернуться. Медленно, молча мы шли к главному входу вокзала, она крепко держала меня под руку. Мне показалось, что она хотела почувствовать лицом дождь, услышать поближе шум города: под железнодорожным мостом – перестук колес поезда, трогание с места машин, обрывки разговоров, торопливые шаги, объявления по радио на вокзале. Я думаю, ей хотелось пройти мимо тех мест, которые имели для нее особое значение, но я не отважился спросить ее об этом.
У входа в вокзал я опять попросил ее подождать меня, подъехал на машине, остановился, выскочил из нее, повел фрау Брюкер к автомобилю, позади нас уже раздавались нетерпеливые гудки; мы должны поторопиться, сказал я, помог ей сесть, нет, я просто впихнул ее в машину, разнервничавшись из-за гудков нетерпеливых идиотов. Она ничего не сказала, но я понял, что она ушиблась, немного потянула себе спину. Я привез ее в дом престарелых. Она сказала, что у нее нет сил и она не сможет сегодня ничего рассказывать. И завтра тоже.
В этот день мы обменялись всего лишь несколькими фразами. Однако, когда мы гуляли под дождем и она легко опиралась на мою руку, мне вдруг стало ясно, сколько же сил стоило этой женщине прожить такую жизнь и не утратить своего достоинства.
Только спустя два дня я в очередной раз приехал к ней в Харбург.
Но за это время мне удалось дозвониться до моего друга, англичанина, этнолога и страстного путешественника. Я спросил его о карри, настоящей пище богов. Глупости, карри, разложенный по пакетикам, это «Макдональдс» по-индийски, такой карри делают из тамильского кейри, и это что-то вроде соуса или подливки. В блюдо постепенно добавляют по вкусу разные специи, это высокое искусство комбинирования, допускающее индивидуальные излюбленные вариации. Так, при использовании шестнадцати или даже двадцати разных специй достигается чуть ли не бесконечное число вкусовых вариантов. Средство против депрессии? Да, подтвердил Тед, убежденный рационалист, вполне допустимо. Чили, к примеру, ускоряет циркуляцию крови и тем самым улучшает самочувствие. Имбирь и кардамон избавляют от депрессии и возбуждают половую активность. Хохот, когда грезишь, вполне правдоподобен. Однажды он тоже отведал такого карри, и ему привиделось, будто он – циветта, обладательница фантастически ароматной железы. Очнувшись от грез, он сбежал из дома на лоно природы. Я побывал еще и в Гамбургской государственной библиотеке, где попросил разыскать для меня микрофильмы последних номеров «Гамбургской газеты» по второе мая включительно и первый номер после седьмого мая. И просто никак не мог поверить тому, в чем меня все-таки убедил архивариус: что статьи, толковавшие постановления британского коменданта города, сочиняли те же самые писаки, которые всего за неделю до капитуляции призывали к борьбе до последнего солдата. И тем не менее кое-что изменилось за эти всего лишь несколько дней. Словам вновь вернули какую-то долю их первоначального значения. Они уже не искажали действительность так, как прежде. «Оно и понятно, – пояснил архивариус, – кто платит, тот и музыку заказывает». Выражения вроде «оборонительные бои», «чудо-оружие», «народные штурмовые отряды» исчезли со страниц газет, и даже скрывающее нехватку продуктов понятие «съедобные дикорастущие растения», которое еще первого мая расхваливалось на все лады в разных статьях, называлось теперь, всего неделю спустя после капитуляции, «крапивой» и «одуванчиком». Рецепт приготовления, правда, оставался без изменений. Конечно, есть разница, ешь ли ты съедобные дикорастущие растения или салат из одуванчиков, который сразу же вызывает у тебя ассоциации с домашним кроликом.
– Несмотря ни на что, жизнь продолжалась. В некотором смысле, – сказала фрау Брюкер. – Просто было приятно сознавать, что дома кто-то ждет твоего возвращения и, что немаловажно, в нем все прибрано.
Бремер наводил порядок так, как его учили на флоте, то есть на корабле. В общем-то ему и заняться было нечем. Кухня никогда не была так аккуратно убрана, как в те дни, когда там скрывался Бремер. Кастрюли стояли одна в другой, по размеру, ручки одна над другой в одном направлении. Сковороды не только вымыты, но и почищены песком. Деревянные разделочные доски лежали на кухонном столе подобно черепице на крыше, остро заточенные ножи, укрепленные на стене, блестели.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17