Миновав лифт, я тихо спустился по лестнице и прошмыгнул к черному ходу. Второй раз за один день я удирал через черный ход.Из уличной телефонной будки позвонил Кубину. Набрав номер, долго ждал, время за полночь — ждать было не очень-то приятно. Хотел уже повесить трубку, но тут Кубин ответил. Я спросил, нельзя ли мне переночевать сегодня у него.— Вот сегодня как раз, извини, не получится, — сказал он. — У меня гости. Ну, ты понимаешь. Ох, ну как бы тебе объяснить, знакомая, ну да, здесь, в доме, первый раз. А что, тебе пришлось съехать из пансиона?— Меня преследуют.— Кто?— Бандиты, торговцы оружием. — На том конце провода все стихло. Потом я услышал слабое удивленное фырканье, по крайней мере, я решил для себя, что эти звуки выражают удивление. — Понимаешь, звучит как самый настоящий бред, но все правда. Я вляпался в совершенно бредовую историю.— Глупости, ты просто ошалел от своей картошки.— Возможно. Дай Бог, чтобы я ошибся. Но тут еще туарег. Сидит, меня дожидается.— Где?— В доме. В прихожей пансиона.В ответ раздалось уже не фырканье, а громкий стон.— Послушай, — сказал я, — ты меня знаешь, у меня еще никогда не наблюдалось признаков мании преследования. Так или нет? — Кубин безмолвствовал, вероятно, пытался понять, что к чему. — Я прекрасно понимаю, это звучит как речи безумца. Но если бы ты был тут, то сам увидел бы его, он сидит на диване, на нем синий бедуинский бурнус, выцветший под солнцем Сахары. Между прочим, он подарил мне золотой перстень.— Слушай меня внимательно. — Кубин заговорил мягким, подчеркнуто спокойным голосом. — Я в самом деле ну никак не могу выйти из дома. Два месяца ухлопал, чтобы сегодняшний вечер наконец состоялся. Кое-что должно произойти. Сегодня, сейчас. Теперь или никогда, ты же понимаешь. Ну, вот что… Ты пойди сейчас в аптеку и купи валиум-пять, скажи, позарез надо, они в порядке исключения могут дать без рецепта. А потом иди в какой-нибудь отель, хороший, самый лучший, «Кемпинский», что ли. Прими таблетку валиума, нет, лучше сразу две, и ложись спать. Но до того обязательно позвони мне и скажи, в каком ты отеле. Завтра утром приду, и мы все спокойненько обсудим.Я засмеялся — хотел издать приятный иронический смешок, но получилось визгливо, отчаянно.— Отель! Курам на смех. Во всем Берлине сейчас не отыщется свободной комнатенки. Люди ночуют в холлах, в коридорах. Все Кристо с его упакованным Рейхстагом. В гостиницах битком.— Ну, погоди, дам тебе телефон Розенова, у него всегда есть на примете пустая квартира.— Нет, только не Розенова! — Я повесил трубку. Может, поехать к Шпрангеру? Ну да, просто прийти и спросить, вдруг комната, в которой раньше жил Розенов, не занята. В ней теперь теплотехник живет, но ведь он уехал куда-то в Бранденбург на заработки. Шпрангер должен меня понять, не зря же он жил среди цыган. Но в ту же минуту вспомнился Крамер — наверняка он дома, не хватало только, чтобы он увидел меня с новой прической. Нет, нет, бежать из этого города. Быстро, не откладывая, сейчас же.Пешком добрался до вокзала. Последний экспресс на Мюнхен ушел час назад. Был еще ночной на Лейпциг, скорый, то есть черепаха, которая останавливается у каждого столба. Его пустили дополнительно по случаю наплыва пассажиров, все Кристо с его Рейхстагом. До отхода оставалось более получаса.Я вошел в зал ожидания, неплохо бы колы купить. Навстречу мне служащий катил электрическую уборочную машинку, которая очищала недавно уложенные гранитные плиты, уже заплеванные жевательной резинкой, превратившейся в растоптанные и затвердевшие кругляши. Машина жужжала и тарахтела, сквозь этот шум я расслышал отдаленное пение. Пошел на голос, снова на улицу. Здесь собрались изгои, отчаявшиеся, изможденные, грязные, провонявшие перегаром и мочой — мужчины, женщины, старики и молодые, все они стояли и слушали. Пел мужчина. Русский. Пел русские и немецкие песни. Пел великолепным низким басом, звучным и густым, мне даже на минуту стало страшно, как бы не разлетелось широкое во всю стену окно, возле которого он стоял. Он пел, приставив ладонь к уху, словно вслушиваясь в собственный голос:
Нет мыслям преград,Они, словно птицы,По свету летят,Минуя границы.Пуль не страшен им град.Нет мыслям преград!
И тут меня осенило, я понял, что такое «Красное деревце». Трактир. Так назывался кабачок, трактир!Певец продолжал:
И пусть пропаду яВ темнице холодной,Беда — не беда,Коли мысли свободны.Оковы стальные,Решетки литыеОни сокрушат —Нет мыслям преград!
Я положил в его шапку монету, десять марок.Он поклонился и забрал из шапки все деньги. Потом подхватил стоявший рядом с ней картонный чемодан с потертыми углами и сказал:— Теперь можно ехать. Сударь, желаю вам, вашим родителям, коли они пребывают в добром здравии, вашей супруге, коли вы состоите в законном браке, вашим деткам, коли таковые имеются, вашей возлюбленной, коли она у вас есть, большого счастья и крепкого здоровья.— Спасибо.— Вы уезжаете сегодня? — спросил он.— Сегодня.— Не сочтите за праздное любопытство, куда держите путь?— В Лейпциг.— О, невероятная удача! Я также намерен поехать в Лейпциг. Вкупе с вашими десятью марками у меня набирается сумма, необходимая для приобретения билета. — Он показал мне пригоршню мелочи. Обшлаг пиджака был потертый, махры кто-то аккуратно обрезал, но все равно дешевая материя блестела. — Вы окажете мне большую любезность, если согласитесь немного пройти со мной.— А что такое?— Вокзальная полиция несколько назойлива.Мы подошли к окошечку кассы. Он взял билет. Тем временем и правда в зале появились два полицейских, один из них вел на поводке добермана в проволочном наморднике. Троица приблизилась, все трое, включая пса, не сводили глаз с моего спутника. А он сунул билет в карман и сказал:— Итак, мы можем ехать, — и фамильярно положил руку мне на плечо. Полицейские пробуравили меня взглядами, потом тот, что с доберманом, уже собравшимся меня обнюхать, дернул пса за поводок, и они удалились.— Доберманов отпугивает запах «Шанели», — сказал мой спутник. — Странно, их обоняние оскорбляют только эти духи, которыми, как говорят, вечером и ночью душилась Мэрилин Монро. Чуть-чуть нужно, капельку. Я бесплатно получаю эти маленькие пробные пробирочки в парфюмерных магазинах.Мы поднялись по лестнице на платформу. Поезд уже подали, запущенный, провонявший сортиром скорый.— Вы курите? — спросил певец.— Курю.— Если вы не возражаете, мы могли бы разместиться в одном купе.Я не решился сказать, что у меня билет первого класса. Мы вошли в прокуренное купе с социалистическими пластмассовыми сиденьями, из-за которых в жару штаны прилипают к заднице.— Где вам угодно сесть?— Все равно.— В таком случае, я займу место у окна, если позволите.Я сел наискось напротив него у двери.Поезд тронулся. За окном поплыли огни уличных фонарей и желтые окна. Он предложил мне сигарету, темного, почти черного цвета, русский сорт, заметив:— Мне вообще не следует курить, из-за голоса. Ну да ладно.Я поблагодарил и, сказав, что хочу выкурить сигару, открыл портсигар:— Прошу вас!— Но у вас всего две?— Да. Когда их прикончу, брошу курить. Моя работа к тому времени будет завершена.— Какая работа, если позволите полюбопытствовать?— Хотел написать одну историю.Бережно, кончиками пальцев он взял сигару, понюхал:— Спасибо. Великолепная сигара. На Страшном суде я положу ее на чашу весов ко всем остальным вашим добрым деяниям.— Э, она немного потянет.— Малое порой весомей большого. — Он поднес мне спичку. — Вы не возражаете, если я погашу свет?— Ради Бога.Теперь только над дверью слабо светился огонек.— Так меньше будут нарушать наш покой, — сказал он. За окном проплывали огни. Певец курил, и даже в полумраке я видел, что человек этот — большой ценитель сигар, он курил, и по его лицу разливалась благостная улыбка, которая напомнила мне моего дядю Хайнца, вот так же и он улыбался, когда курил хорошую сигару, что случалось крайне редко.В купе заглянул проводник, проверил билеты, потянул носом:— Хорошая марка!— «Кохиба эсквизито», — подтвердил мой попутчик, снова показав, что он отличный знаток. В тусклом освещении его можно было бы принять за бизнесмена, нет, в своем старомодном пиджаке с широченными лацканами он скорей сошел бы за коллекционера живописи, собирателя произведений современного искусства, а я, пожалуй, мог бы претендовать на роль сопровождающего его в поездке владельца художественной галереи, с моей-то ядовито-зеленой абстракцией на затылке. Потертые и обтрепавшиеся обшлага пиджака в темноте были незаметны.— Доброго пути! — пожелал нам проводник.— Спасибо! — Мой спутник снова обратился ко мне: — Было весьма любезно с вашей стороны разместиться в одном купе со мной.— Ерунда. Спать в этих поездах все равно невозможно, а вдвоем можно поговорить. Так марка «кохиба» вам знакома?— Раньше, впрочем, очень редко, их можно было достать и у нас, в Москве. Друзья из братских социалистических стран сбывали на черном рынке. Разжиться такими сигарами можно было по знакомству.— Вы хорошо говорите по-немецки.— Благодарствуйте. В прошлом я певец Свердловской оперы. Когда-то учил немецкий и итальянский, да год провел здесь, в тогдашней ГДР.— Давно вы в Берлине?— Почти два месяца. Но в последнее время участились проверки. Мой паспорт — не лучшего качества. И петь не разрешается там, где я обычно пел, в переходе метро.— Полиция не разрешает?— Нет. Мои земляки. Они здесь раздают концессии. А я работал как свободный художник. Никому не рекомендую связываться с людьми «Шанели».— Кто это такие?— Это… гм, друзья из России. — Он прищурился, разглядывая сигару. — Вы, если позволительно так выразиться, тоже покинули Берлин несколько поспешно?— Пожалуй, можно так сказать.Поезд остановился — впереди шел ремонт путей, за окном вспыхнул яркий свет прожекторов, послышался скрежет металла. Машины, громадный грузовой кран, рабочие в желтых куртках с блестящими поясами, звяканье, снова скрежет металла. Наконец поезд медленно тронулся.— Вам никогда не приходилось слышать такое название — «Красное деревце»? — спросил я.— Нет.— Знаете, у меня был дядя, который умел распознавать на вкус разные сорта картошки. Так вот, умирая, дядя произнес эти слова: «Красное деревце». Моя мать, все наши удивлялись и не могли понять, что это значит. Долгое время я был уверен, что так называется какой-то сорт картошки. Дядя ведь знал множество сортов. Но сегодня я услышал вашу песню и мгновенно понял, что значат эти слова. Так назывался трактир, «Красное деревце». Я вспомнил историю, которую мне когда-то рассказал дядя. Мне было лет семь или восемь, историю я запомнил на всю жизнь, а вот название кабачка запамятовал. Оно, казалось, не имело значения. Я очень любил дядю. Никогда он не мог мне отказать в чем-то. Все считали его бездельником, потому что он все больше лежал на диване, курил и рассказывал истории, которые нельзя назвать безумно увлекательными. У него всегда находилось время для меня. Вообще он никому не отказывал, о чем бы его ни попросили. А вот его отец, говорят, был другого склада человек. Он был сельскохозяйственным рабочим, наемным. В Мекленбурге, в каком-то поместье. Наверное, очень своенравный был, совсем не такой, как его сын. Однажды, это было в первые годы двадцатого века, в их краях объявился агитатор от социал-демократов, стал призывать крестьян организовать профсоюз сельхозрабочих. Решили собраться, собрание назначили в том трактире. Крестьянам участвовать в собрании запретили, строго-настрого запретил инспектор, управляющий поместьем. Никто и не пошел, кроме отца моего дяди. Он и его, мальчонку, с собой взял, дяде в то время было лет двенадцать. Когда они шли в трактир, по дороге им встретился управляющий. Тот остановил свою одноколку и объявил: если все-таки ослушаетесь и пойдете на собрание, выгоню с работы немедленно, все ясно? Нет, сказал отец моего дяди, и они пошли дальше. В трактире они сели в задней комнате, двое, взрослый и мальчонка. Ни души, кроме них, не было. Агитатор все же выступил. Я уже сказал, трактир назывался «Красное деревце», но тут никакой политики не было. Так называли вешку, отмечавшую межу, границу между Мекленбургом и Пруссией. «Красное деревце» — то есть граница. Отец моего дяди нарушил ее тогда, перешел. Значит, все-таки политика. После выступления социал-демократа отец с сыном вернулись домой. И в ту же ночь им пришлось собрать вещи и покинуть дом, где жили батраки. Они уезжали среди ночи, и, когда уже погрузили на деревенскую подводу нехитрый скарб, положили сверху одеяла с подушками, все батраки и девки, сидевшие взаперти, за закрытыми ставнями, запели эту песню, «Нет мыслям преград…». Услышав ее в вашем исполнении, я сразу вспомнил эту историю.Мой попутчик спокойно затянулся сигарой, потом откинул голову и медленно выпустил дым, понемногу, и, уже заговорив, выдохнул последнее облачко:— Куда же они поехали?— Долго скитались. Жилось им препаршиво. Дядин отец прослыл бунтовщиком, весть мигом облетела округу. Никто не брал на работу, месяцами они питались одной картошкой, воровали ее, тайком выкапывали на полях. Но, странно, дяде картошка не опротивела, даже наоборот, а так как детям вообще свойственно обращать внимание на различия, он научился распознавать и ценить тончайшие нюансы вкуса. Картошку он предпочитал любым лакомствам. Вот и мне запомнилось, как он ел жареную картошку или пюре, а после объявлял, какой это был сорт картофеля. Поэтому в тяжелые времена его часто приглашали разделить нехитрую трапезу, так сказать, в знак признания его приверженности картошке. Дядя часто сидел на диване и курил. Я никогда не видел ничего подобного — дядя умел пускать дым кольцами, так что два кольца пролетали сквозь третье.— Интересно, как это?Я пустил кольцо, получилось недурно, второе вышло малость кривоватым, а уж вместо третьего выдохнул бесформенное облачко.Певец набрал побольше воздуха, вдохнув раз, другой, затем, вдыхая дым, откинул голову, словно хотел его выпить, в точности как когда-то дядя Хайнц. И выпустил кольцо, еще одно, оба совершенной круглой формы, потом чуть позже, еще колечко, маленькое, но удивительно плотное и круглое.— Черт возьми, здорово!— Все дело в дыхании. Надо правильно дышать, как при пении. Не наполнять грудь воздухом как попало, не дышать только верхней частью грудной клетки — надо вдохнуть по-настоящему глубоко, наполнить легкие целиком, вот тут, в диафрагме, надо почувствовать напряжение. — Он расстегнул пиджак. Я увидел, что он носит подтяжки и что брюки ему здорово широки. Он приложил ладонь к нижним ребрам и сделал вдох, такой глубокий, что ладонь вместе с ребрами приподнялась. Потом он трижды с силой выдохнул. — Вот так набирается большой объем воздуха, и вы можете контролировать выдохи. Попробуйте!Я проделал все, как он показал, а он смотрел, чтобы я дышал правильно.— Очень хорошо, теперь — еще разок.Я выполнил упражнение еще раз, не куря, держа сигару в вытянутой руке. От глубоких вдохов и резких выдохов слегка закружилась голова.— Вот. Набрали полную грудь воздуха, почувствовали диафрагму, и теперь курите, а с последним вдохом затягивайтесь дымом, в легкие дым не попадет, останется во рту, и вы искусно выпустите три колечка. Важно найти верный ритм, то есть выдыхать в нужный момент, тут дело за сноровкой или везением. Вот увидите, если потренируетесь, все получится, и вам откроется секрет по-настоящему хороших сигар, опьянеете от табака, как на ведьмовском шабаше. Табак — яд, тенелюбивое растение. Но, главное, не напрягайтесь, кто легко дышит, тот и курит легко.Некоторое время мы сидели, прислушиваясь к стуку колес по рельсам. Молчали и курили. За окном было темно. Лишь раз промелькнули огоньки.— Если позволите полюбопытствовать, почему вы так радовались, покидая сегодня ночью город Берлин?— В сущности, эта история началась с того, что у меня не было начала истории. Я сидел за письменным столом и думал, бродил по улицам, снова начал курить, причем сигары. Надеялся, что, окутав свою персону клубами дыма, сразу найду подходящее и позарез необходимое начало истории… — Я глубоко вдохнул, раз, еще раз, потом затянулся сигарой и выпустил первое кольцо, медленно, спокойно — вообще-то я не собирался пускать все три, — оно получилось маленькое, плотное, круглое, неторопливо растянулось, стало как большой венок, и вот я уже пустил вдогонку ему второе, оно догнало первое и застыло внутри него, а в груди еще осталось достаточно воздуха для третьего, я выдохнул с силой, да, изо всех сил, почувствовав легкое головокружение, третье было совсем маленькое колечко, и я понял, что сейчас, в эту минуту мне удалось то, что наверняка никогда больше не удастся: маленькое колечко легко догнало среднее, пролетело сквозь него в тот самый миг, когда среднее проскользнуло внутрь большого, и вот они выстроились, все три — маленькое, за ним среднее и наконец большое, уже слегка неровное и расползающееся — последнее стало первым, и все три уплыли в полумрак, где медленно растаяли легким голубоватым туманом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24
Нет мыслям преград,Они, словно птицы,По свету летят,Минуя границы.Пуль не страшен им град.Нет мыслям преград!
И тут меня осенило, я понял, что такое «Красное деревце». Трактир. Так назывался кабачок, трактир!Певец продолжал:
И пусть пропаду яВ темнице холодной,Беда — не беда,Коли мысли свободны.Оковы стальные,Решетки литыеОни сокрушат —Нет мыслям преград!
Я положил в его шапку монету, десять марок.Он поклонился и забрал из шапки все деньги. Потом подхватил стоявший рядом с ней картонный чемодан с потертыми углами и сказал:— Теперь можно ехать. Сударь, желаю вам, вашим родителям, коли они пребывают в добром здравии, вашей супруге, коли вы состоите в законном браке, вашим деткам, коли таковые имеются, вашей возлюбленной, коли она у вас есть, большого счастья и крепкого здоровья.— Спасибо.— Вы уезжаете сегодня? — спросил он.— Сегодня.— Не сочтите за праздное любопытство, куда держите путь?— В Лейпциг.— О, невероятная удача! Я также намерен поехать в Лейпциг. Вкупе с вашими десятью марками у меня набирается сумма, необходимая для приобретения билета. — Он показал мне пригоршню мелочи. Обшлаг пиджака был потертый, махры кто-то аккуратно обрезал, но все равно дешевая материя блестела. — Вы окажете мне большую любезность, если согласитесь немного пройти со мной.— А что такое?— Вокзальная полиция несколько назойлива.Мы подошли к окошечку кассы. Он взял билет. Тем временем и правда в зале появились два полицейских, один из них вел на поводке добермана в проволочном наморднике. Троица приблизилась, все трое, включая пса, не сводили глаз с моего спутника. А он сунул билет в карман и сказал:— Итак, мы можем ехать, — и фамильярно положил руку мне на плечо. Полицейские пробуравили меня взглядами, потом тот, что с доберманом, уже собравшимся меня обнюхать, дернул пса за поводок, и они удалились.— Доберманов отпугивает запах «Шанели», — сказал мой спутник. — Странно, их обоняние оскорбляют только эти духи, которыми, как говорят, вечером и ночью душилась Мэрилин Монро. Чуть-чуть нужно, капельку. Я бесплатно получаю эти маленькие пробные пробирочки в парфюмерных магазинах.Мы поднялись по лестнице на платформу. Поезд уже подали, запущенный, провонявший сортиром скорый.— Вы курите? — спросил певец.— Курю.— Если вы не возражаете, мы могли бы разместиться в одном купе.Я не решился сказать, что у меня билет первого класса. Мы вошли в прокуренное купе с социалистическими пластмассовыми сиденьями, из-за которых в жару штаны прилипают к заднице.— Где вам угодно сесть?— Все равно.— В таком случае, я займу место у окна, если позволите.Я сел наискось напротив него у двери.Поезд тронулся. За окном поплыли огни уличных фонарей и желтые окна. Он предложил мне сигарету, темного, почти черного цвета, русский сорт, заметив:— Мне вообще не следует курить, из-за голоса. Ну да ладно.Я поблагодарил и, сказав, что хочу выкурить сигару, открыл портсигар:— Прошу вас!— Но у вас всего две?— Да. Когда их прикончу, брошу курить. Моя работа к тому времени будет завершена.— Какая работа, если позволите полюбопытствовать?— Хотел написать одну историю.Бережно, кончиками пальцев он взял сигару, понюхал:— Спасибо. Великолепная сигара. На Страшном суде я положу ее на чашу весов ко всем остальным вашим добрым деяниям.— Э, она немного потянет.— Малое порой весомей большого. — Он поднес мне спичку. — Вы не возражаете, если я погашу свет?— Ради Бога.Теперь только над дверью слабо светился огонек.— Так меньше будут нарушать наш покой, — сказал он. За окном проплывали огни. Певец курил, и даже в полумраке я видел, что человек этот — большой ценитель сигар, он курил, и по его лицу разливалась благостная улыбка, которая напомнила мне моего дядю Хайнца, вот так же и он улыбался, когда курил хорошую сигару, что случалось крайне редко.В купе заглянул проводник, проверил билеты, потянул носом:— Хорошая марка!— «Кохиба эсквизито», — подтвердил мой попутчик, снова показав, что он отличный знаток. В тусклом освещении его можно было бы принять за бизнесмена, нет, в своем старомодном пиджаке с широченными лацканами он скорей сошел бы за коллекционера живописи, собирателя произведений современного искусства, а я, пожалуй, мог бы претендовать на роль сопровождающего его в поездке владельца художественной галереи, с моей-то ядовито-зеленой абстракцией на затылке. Потертые и обтрепавшиеся обшлага пиджака в темноте были незаметны.— Доброго пути! — пожелал нам проводник.— Спасибо! — Мой спутник снова обратился ко мне: — Было весьма любезно с вашей стороны разместиться в одном купе со мной.— Ерунда. Спать в этих поездах все равно невозможно, а вдвоем можно поговорить. Так марка «кохиба» вам знакома?— Раньше, впрочем, очень редко, их можно было достать и у нас, в Москве. Друзья из братских социалистических стран сбывали на черном рынке. Разжиться такими сигарами можно было по знакомству.— Вы хорошо говорите по-немецки.— Благодарствуйте. В прошлом я певец Свердловской оперы. Когда-то учил немецкий и итальянский, да год провел здесь, в тогдашней ГДР.— Давно вы в Берлине?— Почти два месяца. Но в последнее время участились проверки. Мой паспорт — не лучшего качества. И петь не разрешается там, где я обычно пел, в переходе метро.— Полиция не разрешает?— Нет. Мои земляки. Они здесь раздают концессии. А я работал как свободный художник. Никому не рекомендую связываться с людьми «Шанели».— Кто это такие?— Это… гм, друзья из России. — Он прищурился, разглядывая сигару. — Вы, если позволительно так выразиться, тоже покинули Берлин несколько поспешно?— Пожалуй, можно так сказать.Поезд остановился — впереди шел ремонт путей, за окном вспыхнул яркий свет прожекторов, послышался скрежет металла. Машины, громадный грузовой кран, рабочие в желтых куртках с блестящими поясами, звяканье, снова скрежет металла. Наконец поезд медленно тронулся.— Вам никогда не приходилось слышать такое название — «Красное деревце»? — спросил я.— Нет.— Знаете, у меня был дядя, который умел распознавать на вкус разные сорта картошки. Так вот, умирая, дядя произнес эти слова: «Красное деревце». Моя мать, все наши удивлялись и не могли понять, что это значит. Долгое время я был уверен, что так называется какой-то сорт картошки. Дядя ведь знал множество сортов. Но сегодня я услышал вашу песню и мгновенно понял, что значат эти слова. Так назывался трактир, «Красное деревце». Я вспомнил историю, которую мне когда-то рассказал дядя. Мне было лет семь или восемь, историю я запомнил на всю жизнь, а вот название кабачка запамятовал. Оно, казалось, не имело значения. Я очень любил дядю. Никогда он не мог мне отказать в чем-то. Все считали его бездельником, потому что он все больше лежал на диване, курил и рассказывал истории, которые нельзя назвать безумно увлекательными. У него всегда находилось время для меня. Вообще он никому не отказывал, о чем бы его ни попросили. А вот его отец, говорят, был другого склада человек. Он был сельскохозяйственным рабочим, наемным. В Мекленбурге, в каком-то поместье. Наверное, очень своенравный был, совсем не такой, как его сын. Однажды, это было в первые годы двадцатого века, в их краях объявился агитатор от социал-демократов, стал призывать крестьян организовать профсоюз сельхозрабочих. Решили собраться, собрание назначили в том трактире. Крестьянам участвовать в собрании запретили, строго-настрого запретил инспектор, управляющий поместьем. Никто и не пошел, кроме отца моего дяди. Он и его, мальчонку, с собой взял, дяде в то время было лет двенадцать. Когда они шли в трактир, по дороге им встретился управляющий. Тот остановил свою одноколку и объявил: если все-таки ослушаетесь и пойдете на собрание, выгоню с работы немедленно, все ясно? Нет, сказал отец моего дяди, и они пошли дальше. В трактире они сели в задней комнате, двое, взрослый и мальчонка. Ни души, кроме них, не было. Агитатор все же выступил. Я уже сказал, трактир назывался «Красное деревце», но тут никакой политики не было. Так называли вешку, отмечавшую межу, границу между Мекленбургом и Пруссией. «Красное деревце» — то есть граница. Отец моего дяди нарушил ее тогда, перешел. Значит, все-таки политика. После выступления социал-демократа отец с сыном вернулись домой. И в ту же ночь им пришлось собрать вещи и покинуть дом, где жили батраки. Они уезжали среди ночи, и, когда уже погрузили на деревенскую подводу нехитрый скарб, положили сверху одеяла с подушками, все батраки и девки, сидевшие взаперти, за закрытыми ставнями, запели эту песню, «Нет мыслям преград…». Услышав ее в вашем исполнении, я сразу вспомнил эту историю.Мой попутчик спокойно затянулся сигарой, потом откинул голову и медленно выпустил дым, понемногу, и, уже заговорив, выдохнул последнее облачко:— Куда же они поехали?— Долго скитались. Жилось им препаршиво. Дядин отец прослыл бунтовщиком, весть мигом облетела округу. Никто не брал на работу, месяцами они питались одной картошкой, воровали ее, тайком выкапывали на полях. Но, странно, дяде картошка не опротивела, даже наоборот, а так как детям вообще свойственно обращать внимание на различия, он научился распознавать и ценить тончайшие нюансы вкуса. Картошку он предпочитал любым лакомствам. Вот и мне запомнилось, как он ел жареную картошку или пюре, а после объявлял, какой это был сорт картофеля. Поэтому в тяжелые времена его часто приглашали разделить нехитрую трапезу, так сказать, в знак признания его приверженности картошке. Дядя часто сидел на диване и курил. Я никогда не видел ничего подобного — дядя умел пускать дым кольцами, так что два кольца пролетали сквозь третье.— Интересно, как это?Я пустил кольцо, получилось недурно, второе вышло малость кривоватым, а уж вместо третьего выдохнул бесформенное облачко.Певец набрал побольше воздуха, вдохнув раз, другой, затем, вдыхая дым, откинул голову, словно хотел его выпить, в точности как когда-то дядя Хайнц. И выпустил кольцо, еще одно, оба совершенной круглой формы, потом чуть позже, еще колечко, маленькое, но удивительно плотное и круглое.— Черт возьми, здорово!— Все дело в дыхании. Надо правильно дышать, как при пении. Не наполнять грудь воздухом как попало, не дышать только верхней частью грудной клетки — надо вдохнуть по-настоящему глубоко, наполнить легкие целиком, вот тут, в диафрагме, надо почувствовать напряжение. — Он расстегнул пиджак. Я увидел, что он носит подтяжки и что брюки ему здорово широки. Он приложил ладонь к нижним ребрам и сделал вдох, такой глубокий, что ладонь вместе с ребрами приподнялась. Потом он трижды с силой выдохнул. — Вот так набирается большой объем воздуха, и вы можете контролировать выдохи. Попробуйте!Я проделал все, как он показал, а он смотрел, чтобы я дышал правильно.— Очень хорошо, теперь — еще разок.Я выполнил упражнение еще раз, не куря, держа сигару в вытянутой руке. От глубоких вдохов и резких выдохов слегка закружилась голова.— Вот. Набрали полную грудь воздуха, почувствовали диафрагму, и теперь курите, а с последним вдохом затягивайтесь дымом, в легкие дым не попадет, останется во рту, и вы искусно выпустите три колечка. Важно найти верный ритм, то есть выдыхать в нужный момент, тут дело за сноровкой или везением. Вот увидите, если потренируетесь, все получится, и вам откроется секрет по-настоящему хороших сигар, опьянеете от табака, как на ведьмовском шабаше. Табак — яд, тенелюбивое растение. Но, главное, не напрягайтесь, кто легко дышит, тот и курит легко.Некоторое время мы сидели, прислушиваясь к стуку колес по рельсам. Молчали и курили. За окном было темно. Лишь раз промелькнули огоньки.— Если позволите полюбопытствовать, почему вы так радовались, покидая сегодня ночью город Берлин?— В сущности, эта история началась с того, что у меня не было начала истории. Я сидел за письменным столом и думал, бродил по улицам, снова начал курить, причем сигары. Надеялся, что, окутав свою персону клубами дыма, сразу найду подходящее и позарез необходимое начало истории… — Я глубоко вдохнул, раз, еще раз, потом затянулся сигарой и выпустил первое кольцо, медленно, спокойно — вообще-то я не собирался пускать все три, — оно получилось маленькое, плотное, круглое, неторопливо растянулось, стало как большой венок, и вот я уже пустил вдогонку ему второе, оно догнало первое и застыло внутри него, а в груди еще осталось достаточно воздуха для третьего, я выдохнул с силой, да, изо всех сил, почувствовав легкое головокружение, третье было совсем маленькое колечко, и я понял, что сейчас, в эту минуту мне удалось то, что наверняка никогда больше не удастся: маленькое колечко легко догнало среднее, пролетело сквозь него в тот самый миг, когда среднее проскользнуло внутрь большого, и вот они выстроились, все три — маленькое, за ним среднее и наконец большое, уже слегка неровное и расползающееся — последнее стало первым, и все три уплыли в полумрак, где медленно растаяли легким голубоватым туманом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24