.. Убийцы-профессионалы,
убийцы-одиночки, маньяки с карабинами... Охота за милицией - за формой, за
табельным оружием и документами. Никто не верил никому, особенно соседям и
держать дома обычный магнитофон было опасней чем неразорвавшуюся фугаску.
Укреплялись двери, на ночь в квартирах не тушили свет, но это мало
помогало и тогда обезумевшие граждане стали создавать отряды самообороны.
Уличная стрельба по ночам перестала пугать быстро, труднее было привыкнуть
к другому...
Прежде чем открыть дверь ты смотришь в глазок и в глазок же тебе
втыкают заточку и ты остаешься висеть на двери. Или рано утром дети на
мотоциклах затевают с тобою веселую игру в салочки и салят до тех пор,
пока ты не остаешься лежать на асфальте.
Да нет, все это кино. Другое страшно - когда вокруг пьяные рожи и ты
понимаешь, что сейчас тебя будут убивать. Ни за что, просто так, потому
что сегодня вечером ты прошел по их улице. Всякое бывало...
Дома меня "навещали" дважды. В первый раз они стали ломать дверь, но
не успели - на шум явились самобовцы. Второй раз я едва не попался. Я ждал
Ирку и, не раздумывая, пошел открывать. У двери тоненькой иголочкой
кольнуло беспокойство. Я успел уйти через соседский балкон...
А потом Ирка с родителями уезжала в Анапу отдохнуть и вновь я не
почувствовал ничего, хотя до развала оставалось чуть больше трех дней. Я
проводил их на вокзал и возвращался домой пешком по вечерней Москве. Метро
тогда уже не ходило. Помнится, я еще удивлялся огромному количеству
"Икарусов", набитых странными бесцветными личностями. Через три дня я
понял, но времени рассуждать не осталось. Можно было только полагаться на
свой дар, на умение читать по лицам и на веру в предчувствия. Не жалеть,
не думать, не сомневаться. Стрелять не прицеливаясь, не на звук даже, на
ощущение опасности, на запах смерти. Пахло отовсюду...
- ...на два дня осталось.
Гулько уже давно что-то мне говорил.
- А? - машинально переспросил я. - На сколько?
- Жратвы на два дня осталось. Надо реквизицию делать.
- Какие проблемы? - я никак не мог сообразить чего он хочет. - Надо,
значит сделаем.
- Потапов плохо в тот раз поработал - мне не понравилось. Какой-то он
вялый, все у него между пальцами уходит...
Мне надоел бессмысленный разговор и я сказал:
- Вот и проследи, чтоб не уходило!
Гулько долго молчал, а потом тихо ответил:
- Это не мое дело.
А было вот как...
Зима выдалась теплой и мокрой, лето коротким, сирень не цвела и
планеты, выстроясь в ряд, лишали людей сна. Нервы не выдерживали и
рвались, но некому было распознать сумасшедших - безумие кипело всюду.
Одни пили водку, купленную по тройной, против прежней, цене у
грузчиков и таксистов, бубнили до утра на кухнях, хрипя от табачного дыма,
бессонницы и перепоя. Дошедшие до черты - резали друг друга. Делали
деньги, пытались забыться в работе, ненужной никому кроме них, забивали
дни мгновенными, никчемными делами. Наиболее трезвые стояли в очередях за
самым дефицитным товаром - иностранным гражданством. Учили языки и обычаи,
собирали документы... Счастливцы, ошалело, не веря в свое счастье, махали
руками остающимся - не сумевшим, но жаждущим. "Шереметьево-2" гудел как
очередь за сигаретами. Картонные ящики, вьетнамцы, спецназы, собаки,
ругань, валюта на гениталиях...
Жизни не было, но она дорожала. Нищие завывали в переходах, хватали
за рукава и матерились, если подавали мало. О беженцах из одной республики
помнили до беженцев из другой. Рубль увядал, кабаки цвели. Торопились
успеть, не упустить, перебирая оставшиеся доступными радости. СПИД не
пугал. Гоняли по иссохшим венам активированный уголь и "мульку", запивали
транквилизаторы вином. Неприемлющие химию медитировали перед экранами. В
речах не искали смысла, слова гипнотизировали. Женщины пили наравне с
мужчинами, мужчины превращались в истеричек.
И все ждали, спрашивали друг у друга, самих себя и модных астрологов:
"Когда же это кончится?", не подозревая, что "это" уже кончилось и не
вернется никогда.
Часовой на крыльце, не отрывая зада от ступенек, подвинулся чтобы
пропустить нас. Мы прошли и Гулько, неожиданно повернувшись, пинком свалил
часового с лестницы.
- Не спи, дурень, пропадешь, - ласково напутствовал он. Парень
копошился на земле и физиономия у него была обалделая.
- Это кто? - спросил я. - Рожа незнакомая.
- Новенький. Местный...
В коридоре стоял сумрак, с потолка капало. За два месяца я выучил
коридор наизусть - изуродованные стены, куски дерьма и штукатурки, копоть,
битое стекло, объедки, заскорузлое тряпье.
У двери бывшего директорского кабинета висел щит некогда наглядной
агитации. "В плюрализме наша сила!", "Народные депутаты района" и так
далее... Бумаги на щите давно не осталось - пошла на подтирки и самопалки.
Картон ободрали для растопки. До фанеры не добрались, но зимой настанет ее
черед.
Под щитом - я вздрогнул от неожиданности - сидел, подставив под зад
"дипломат", мэр поселка Александр Владимирович Ярошин. Он как всегда
вежливо поздоровался, я как обычно не ответил. От него несло мертвечиной -
абстрактный гуманист, такой не заживется. Гулько открыл дверь, высветив на
миг обрывки страшных рож на стенде, и мы вошли в штаб.
Вся команда была в сборе. Костик-радист примостился у своего ящика и,
пусто уставившись в стену, крутил настройку. Шуров сидел мрачный,
Пшибурджевский пьяный. Status quo. Откуда же этот мороз по коже?
Зловещая картинка. Завешенное одеялом окно, керосиновая лампа на
столе, запах свежевыпитого и страшное, с выкаченными глазами, лицо
Пшибурджевского.
Я подошел к Костику, похлопал по плечу, а когда он, дернувшись, снял
наушники, спросил:
- Ну как, старичок, наладилось?
Костик мотнул головой. Интересно, что он сейчас ловил - штаб в
Симферополе, "ВВС" или "Новую Россию" из Москвы. И заменить-то его, гада
некем...
- Здоров, капитан! - Пшибурджевский изобразил что-то на манер
пионерского салюта. - Слыхал, бабу словили! Что, девоньки, разыграем?
- Поговорить с ней сначала надо, поговорить. А потом уж и... -
посоветовал негромко Петрович. Он устроился уютней всех, в уголке. Сидел,
укутавшись в телогреечку и посасывал самопалку. Автомат под боком, кисетик
по рукой и табачок его пах не сушеным навозом, а очень даже хорошо.
Хозяйственный мужик Петрович.
- Ух вы девоньки, шустрый какой! - возмутился Пшибурджевский. - Знаю
я твое "поговорить"! Что мне из нее, холодец потом делать? Тебе старому
она без надобности, а мне без ласки тоска! Моя последняя...
Он подробно и с удовольствием рассказывал про свою последнюю, "царицу
любви", а я смотрел и пытался понять насколько он сегодня вменяем.
Перманентный делирий, да... Редко до меня доходили его мысли - сюрные,
гротескные картинки, напоминавшие обрывки плакатов на стенде в коридоре.
Сивуха и бабы, кровь, изящная рюмочка из хрусталя и что-то приятное,
связанное с ней, опять сивуха и бабы, но уже разможженные, пережеванные
гусеницами, и снова сивуха, и огонь... Рожа у него была обгорелая,
глянцевая, в шрамах и пигментных пятнах. Рассказывали, будто горел он в
танке под Астраханью, но в подобное верилось слабо. Тот кто побывал под
Астраханью - там остался и рассказать уже ничего не мог. Да и мало меня
это интересовало. Сумасшествия в нем присутствовало не больше чем в
остальных, а дело Пшибурджевский знал хорошо. Парни его просыхали редко,
но дралась как камикадзе и из под гусениц у них не уходил никто.
- Ладно, - сказал я. - Там посмотрим.
- Чего смотреть? - весело сощурился Пшибурджевский. - Чего тебе
смотреть? У тебя, ух девонька! Ты ее по усмотрению пользуешь - хочешь
спишь, а хочешь к стенке ставишь!
- Я не понял... - откашлялся Потапов, но его перебил Шуров.
- Действительно, коллеги, дело серьезное. Коллега Петрович прав -
допрос необходим... А затем, приняв обоснованное решение... М-м-м...
конечно можно и... Жесткость в отношении агентуры противника вполне
допустима...
К "коллегам" я так и не привык. Эти новые обращения друг к другу...
"Господа" в Москве, "братки" на Кубанщине, Запсибовские "товарищи",
"коллеги". Слишком старательно он придерживался правил, чересчур
подчеркнуто козырял военной терминологией и выправкой. Боялся, что примут
за того, кем был он на самом деле - за бухгалтера. Бухгалтера, играющего
кадрового офицера. Полжизни он мечтал стать командиром, отдающим приказы6
беспрекословно выполняемые. Он многих обманул, даже заседал со штабными в
Симферополе. Потом, что-то у него там не сложилось, продвижка какая-то
вышла и его придали мне начальником штаба. Мечта исполнилось и оказалось
столь же далекой от идеала. Но обратную дорогу перепахали гусеницы тяжелых
танков, оставив последнюю память - шариковую ручку фирмы "BIG", которую он
никогда не выпускал из рук Я читал его, как с листа... Конец Шурова
виделся недалеким и однозначным. Не любили его ребята. А он того не
замечал и продолжал переигрывать, обращаясь к ним не иначе как "эй, вы..."
Он рванет вниз по склону, к шоссейке, в надежде успеть, проскочить за
дымом, за жирным дымом солярки... Киря медленно поднимет автомат,
выстрелит, почти не целясь, и он, пробив кусты, покатится по склону все
быстрее и быстрее, словно в плохих старых боевиках...
- Вот что, голуби! - я мотнул головой, отгоняя картинку. - Бабы - это
класс! А что жрать будем?
Я подошел к столу и сел на свое обычное место, в торце. Хороший был
стол, полированный и место достойное, президентское. До поры.
- А чего, кончилось? - изумился Пшибурджевский. - Недавно же Потапов
реквизировал.
Он вдруг надулся и, побагровев, заревел:
- Воруете, суки! Ух вы девоньки, и так всю страну растащили!
Он матерился, хватаясь за пистолет, и орал, орал, мерно бухая кулаком
по столу. Петрович, залез в кисет и принялся сворачивать новую самопалку.
Шуров равнодушно чертил ручкой на клочке бумажки. Наконец Пшибурджевский
затих.
- И что дальше? - поинтересовался я.
- Все... - он помотал головой, полез за пазуху и достал оттуда фляжку
и рюмку.
- Да будет вам, - добродушно протянул из угла Петрович. - Делов-то...
Все ж свои, какие счеты? Чего, Потап, не выбил?
- А! - Потапов досадливо отмахнулся. - Нечего с них брать, нету там
ничего! Сколько раз через них проходили!
- От так! От эт-то да! Умный ты умный, Потап, а дурак! Ласковый...
Взять нечего! Ты потому и не нашел ничего, что так думал. Ничего, со мной
сходишь я тебя поучу! Ходил-то куда?
- В Прибрежное. Это по шоссейке километров двадцать...
- Знаю, милый, знаю. Мы к ним в гости еще раз сходим. Они нас не
ждут, уж я чую...
Петрович чуял, Петрович знал. До развала он крестьянствовал под
Тамбовом. Он был хорошим хозяином. Все у него во взводе содержалось в
порядке - патроны имелись, сальце, да и с самогончиком не бедствовал. С
парнями своими останавливался в лучших хатах, опережая прочих и всегда им
доставались лучшие бабы. "Хлопцы" слушались его беспрекословно, никому не
доверяя, он набирал их сам из таких же колхозников. Ласковый,
обстоятельный Петрович. И сынки его Петровичи-младшие - крепкие и
несуетные как две капли воды походили на "батю". Прикажи - зарежут не
раздумывая.
- Слышь, капитан, - Петрович повернулся ко мне. - Ты Потапа-то с
хлопцами пусти со мной. Пущай поучатся.
- Нет, Петрович. Давай-ка ты сам, народу мало.
- Ну смотри. Как знаешь...
Он смотрел на меня сквозь дым самопалки - веселый прищур, ласковая
усмешечка в усах. Я помнил эту его усмешку...
Когда в июне мы брали тот поселочек... Приветное или как там его,
селяне, изведенные непрерывными налетами и реквизициями, окопались на
окраине и попытались не пустить нас дальше. Сутки отняли...
Экзекуцией руководил Петрович. Никому не доверил. Патронов как обычно
не хватало и потом, наблюдавший эту картину с танковой башни,
Пшибурджевский назвал ее "утром стрелецкой казни". Он был в то утро
совершенно невменяем, страшно хохотал и хохотом своим заразил всех. Один
Петрович не смеялся, работал сосредоточенно, только в усах пряталась
добродушная усмешечка...
Петрович разглядывал меня. Ну, на понт меня не возьмешь! Не отводя
глаз, я опустил руку в карман, нащупал ребристую поверхность пластмассовой
крышки. Тюбик был на месте. Петрович не выдержал первым - отвернулся и с
удовольствием затушил самопалку о полированную крышку стола.
- Ух вы, девоньки! Чего там! - заорал вдруг Пшибурджевский. -
Делов-то! Отдохни, Петрович. Давай я со своими... Давненько шашек не
держал...
Шуров тяжело вздохнул и заерзал. Пшибурджевский выезжал на реквизиции
шумно и весело. Возвращался обычно без провианта, но с сивухой и пьяными
девками на броне, а на промысел через день отправлялся Петрович.
- Пешочком, коллега, пешочком. Оставлять без огневой поддержки...
- Заткнись!
- Горючего, голуби, и впрямь маловато... Сколько солярки? - я
взглянул на Гулько.
- Десять.
Десять бочек. Мало. Была бы связь... Идиотская ситуация. На бензине
сидим тонны под ногами!
- Мои тут грузовичок присмотрели, - прищурился Петрович. - Хороший
ЗИЛок, я проверял.
- У кого это? - спросил Потапов.
- Рябой такой... Витька что ли? От рынка второй дом...
- Интересно, где он бензин берет? - тихо поинтересовался Гулько.
- Слушай, капитан, а может он его из бункера качает? - мутно
уставился на меня Пшибурджевский.
- К бункеру не подлезть, сам знаешь. Видел что от насосной станции
осталось?
- А вдруг где какая дырочка... Может его того... допросить?
Я пожал плечами. Не одни мы такие умные, керченцы вон тоже не смогли,
как не старались. Техника нужна, насос, буровая вышка. Помощь из
Симферополя. А связи нет... Посмотрел на Костика. Тот молча крутил
верньеры.
- А грузовичок он отдает?
Заржали все. Даже Гулько не удержался, фыркнул. Смешной человек
Потапов, не соскучишься. И ведь всерьез спросил, действительно не
понимает. Слишком всерьез. Все, что он говорил и делал было чуть-чуть
"слишком". На дураков. Очки, чистая речь интеллигента, магнитофон с собой
всюду таскает, обожает послушать "Битлз"... Двадцать два - перебор. Но в
редкие моменты он открывался и я чувствовал спокойствие и точный расчет
неплохого артиста. Он и был артистом, раньше, до развала. "Пятый павлин в
четвертом ряду" - массовщик с "Ленфильма".
- Смешно, да?! - Потапов дернулся, сорвал очки. - Смешно? Ты...
Большевик недовислый!
Потапов всегда любил подергать смерть за естество, но сейчас едва не
перебрал. Такое не прощается. Смех оборвался. Все смотрели на Потапова, а
он не сводил глаз с Петровича.
- Довели страну, - голос у Петровича был сладкий, как сахарин, -
Гу-манис-ты! При Ильиче ты, очкарик, поди и не пикнул. Он свое дело знал,
народ держал. И водка, и закуска... Ничего, что звезды вешал, мало я
считаю. Ему еще двух "героев" надо, что о тебе, очкарик, думал.
Я с уважение посмотрел на Петровича. Смелый мужичок. А то теперь все
коммунистов ненавидят. Особенно бывшие секретари райкомов.
- Помню в Олимпиаду, - вышел из спячки Пшибурджевский. - Приехал я в
Москву с группой. У нас, ух ты девонька, групповод была. Я ей говорю...
Он сощурил пьяные глаза и бессмысленно уставился в стену. И Потапов
задумался, загрустил, завспоминал. Петрович, крякнув, полез за кисетом.
Гулько отвернулся.
Я попытался вспомнить Москву, Москву до развала. Улицы с людьми,
мороженное продают, за пивом очереди, по Москве-реке пятна масляные,
менты... Ничего особенного. Прошлое не воскресло. Город смог увидеть
прежним, себя нет. О чем я тогда думал?
- Я считаю, что в словах коллеги Потапов есть здравое зерно.
Стратегическая обстановка... Нецелесообразно настраивать против местное
население. Политика правительства Крыма требует разумной мягкости...
Шуров не вспоминал. Шуров играл в войну. В войну и политику.
- Я местное население вот где видал! - Пшибурджевский показал. -
Пусть приходят, я разъясню.
- Решать капитану, - пожал плечами Гулько. - Он у нас старшой.
Кстати, тебя там мэр дожидается...
- Подождет, - отрезал я.
Мэр - да, там было что серьезное, с чем-то он пришел. Завтра. Завтра
будет самый раз, тогда он мне пригодится. Зачем? Не знаю, предчувствие.
- Где эта... баба ваша? - я посмотрел на Гулько. - Веди.
Кто на этот раз? Молодая девка, наверное.
1 2 3 4 5 6
убийцы-одиночки, маньяки с карабинами... Охота за милицией - за формой, за
табельным оружием и документами. Никто не верил никому, особенно соседям и
держать дома обычный магнитофон было опасней чем неразорвавшуюся фугаску.
Укреплялись двери, на ночь в квартирах не тушили свет, но это мало
помогало и тогда обезумевшие граждане стали создавать отряды самообороны.
Уличная стрельба по ночам перестала пугать быстро, труднее было привыкнуть
к другому...
Прежде чем открыть дверь ты смотришь в глазок и в глазок же тебе
втыкают заточку и ты остаешься висеть на двери. Или рано утром дети на
мотоциклах затевают с тобою веселую игру в салочки и салят до тех пор,
пока ты не остаешься лежать на асфальте.
Да нет, все это кино. Другое страшно - когда вокруг пьяные рожи и ты
понимаешь, что сейчас тебя будут убивать. Ни за что, просто так, потому
что сегодня вечером ты прошел по их улице. Всякое бывало...
Дома меня "навещали" дважды. В первый раз они стали ломать дверь, но
не успели - на шум явились самобовцы. Второй раз я едва не попался. Я ждал
Ирку и, не раздумывая, пошел открывать. У двери тоненькой иголочкой
кольнуло беспокойство. Я успел уйти через соседский балкон...
А потом Ирка с родителями уезжала в Анапу отдохнуть и вновь я не
почувствовал ничего, хотя до развала оставалось чуть больше трех дней. Я
проводил их на вокзал и возвращался домой пешком по вечерней Москве. Метро
тогда уже не ходило. Помнится, я еще удивлялся огромному количеству
"Икарусов", набитых странными бесцветными личностями. Через три дня я
понял, но времени рассуждать не осталось. Можно было только полагаться на
свой дар, на умение читать по лицам и на веру в предчувствия. Не жалеть,
не думать, не сомневаться. Стрелять не прицеливаясь, не на звук даже, на
ощущение опасности, на запах смерти. Пахло отовсюду...
- ...на два дня осталось.
Гулько уже давно что-то мне говорил.
- А? - машинально переспросил я. - На сколько?
- Жратвы на два дня осталось. Надо реквизицию делать.
- Какие проблемы? - я никак не мог сообразить чего он хочет. - Надо,
значит сделаем.
- Потапов плохо в тот раз поработал - мне не понравилось. Какой-то он
вялый, все у него между пальцами уходит...
Мне надоел бессмысленный разговор и я сказал:
- Вот и проследи, чтоб не уходило!
Гулько долго молчал, а потом тихо ответил:
- Это не мое дело.
А было вот как...
Зима выдалась теплой и мокрой, лето коротким, сирень не цвела и
планеты, выстроясь в ряд, лишали людей сна. Нервы не выдерживали и
рвались, но некому было распознать сумасшедших - безумие кипело всюду.
Одни пили водку, купленную по тройной, против прежней, цене у
грузчиков и таксистов, бубнили до утра на кухнях, хрипя от табачного дыма,
бессонницы и перепоя. Дошедшие до черты - резали друг друга. Делали
деньги, пытались забыться в работе, ненужной никому кроме них, забивали
дни мгновенными, никчемными делами. Наиболее трезвые стояли в очередях за
самым дефицитным товаром - иностранным гражданством. Учили языки и обычаи,
собирали документы... Счастливцы, ошалело, не веря в свое счастье, махали
руками остающимся - не сумевшим, но жаждущим. "Шереметьево-2" гудел как
очередь за сигаретами. Картонные ящики, вьетнамцы, спецназы, собаки,
ругань, валюта на гениталиях...
Жизни не было, но она дорожала. Нищие завывали в переходах, хватали
за рукава и матерились, если подавали мало. О беженцах из одной республики
помнили до беженцев из другой. Рубль увядал, кабаки цвели. Торопились
успеть, не упустить, перебирая оставшиеся доступными радости. СПИД не
пугал. Гоняли по иссохшим венам активированный уголь и "мульку", запивали
транквилизаторы вином. Неприемлющие химию медитировали перед экранами. В
речах не искали смысла, слова гипнотизировали. Женщины пили наравне с
мужчинами, мужчины превращались в истеричек.
И все ждали, спрашивали друг у друга, самих себя и модных астрологов:
"Когда же это кончится?", не подозревая, что "это" уже кончилось и не
вернется никогда.
Часовой на крыльце, не отрывая зада от ступенек, подвинулся чтобы
пропустить нас. Мы прошли и Гулько, неожиданно повернувшись, пинком свалил
часового с лестницы.
- Не спи, дурень, пропадешь, - ласково напутствовал он. Парень
копошился на земле и физиономия у него была обалделая.
- Это кто? - спросил я. - Рожа незнакомая.
- Новенький. Местный...
В коридоре стоял сумрак, с потолка капало. За два месяца я выучил
коридор наизусть - изуродованные стены, куски дерьма и штукатурки, копоть,
битое стекло, объедки, заскорузлое тряпье.
У двери бывшего директорского кабинета висел щит некогда наглядной
агитации. "В плюрализме наша сила!", "Народные депутаты района" и так
далее... Бумаги на щите давно не осталось - пошла на подтирки и самопалки.
Картон ободрали для растопки. До фанеры не добрались, но зимой настанет ее
черед.
Под щитом - я вздрогнул от неожиданности - сидел, подставив под зад
"дипломат", мэр поселка Александр Владимирович Ярошин. Он как всегда
вежливо поздоровался, я как обычно не ответил. От него несло мертвечиной -
абстрактный гуманист, такой не заживется. Гулько открыл дверь, высветив на
миг обрывки страшных рож на стенде, и мы вошли в штаб.
Вся команда была в сборе. Костик-радист примостился у своего ящика и,
пусто уставившись в стену, крутил настройку. Шуров сидел мрачный,
Пшибурджевский пьяный. Status quo. Откуда же этот мороз по коже?
Зловещая картинка. Завешенное одеялом окно, керосиновая лампа на
столе, запах свежевыпитого и страшное, с выкаченными глазами, лицо
Пшибурджевского.
Я подошел к Костику, похлопал по плечу, а когда он, дернувшись, снял
наушники, спросил:
- Ну как, старичок, наладилось?
Костик мотнул головой. Интересно, что он сейчас ловил - штаб в
Симферополе, "ВВС" или "Новую Россию" из Москвы. И заменить-то его, гада
некем...
- Здоров, капитан! - Пшибурджевский изобразил что-то на манер
пионерского салюта. - Слыхал, бабу словили! Что, девоньки, разыграем?
- Поговорить с ней сначала надо, поговорить. А потом уж и... -
посоветовал негромко Петрович. Он устроился уютней всех, в уголке. Сидел,
укутавшись в телогреечку и посасывал самопалку. Автомат под боком, кисетик
по рукой и табачок его пах не сушеным навозом, а очень даже хорошо.
Хозяйственный мужик Петрович.
- Ух вы девоньки, шустрый какой! - возмутился Пшибурджевский. - Знаю
я твое "поговорить"! Что мне из нее, холодец потом делать? Тебе старому
она без надобности, а мне без ласки тоска! Моя последняя...
Он подробно и с удовольствием рассказывал про свою последнюю, "царицу
любви", а я смотрел и пытался понять насколько он сегодня вменяем.
Перманентный делирий, да... Редко до меня доходили его мысли - сюрные,
гротескные картинки, напоминавшие обрывки плакатов на стенде в коридоре.
Сивуха и бабы, кровь, изящная рюмочка из хрусталя и что-то приятное,
связанное с ней, опять сивуха и бабы, но уже разможженные, пережеванные
гусеницами, и снова сивуха, и огонь... Рожа у него была обгорелая,
глянцевая, в шрамах и пигментных пятнах. Рассказывали, будто горел он в
танке под Астраханью, но в подобное верилось слабо. Тот кто побывал под
Астраханью - там остался и рассказать уже ничего не мог. Да и мало меня
это интересовало. Сумасшествия в нем присутствовало не больше чем в
остальных, а дело Пшибурджевский знал хорошо. Парни его просыхали редко,
но дралась как камикадзе и из под гусениц у них не уходил никто.
- Ладно, - сказал я. - Там посмотрим.
- Чего смотреть? - весело сощурился Пшибурджевский. - Чего тебе
смотреть? У тебя, ух девонька! Ты ее по усмотрению пользуешь - хочешь
спишь, а хочешь к стенке ставишь!
- Я не понял... - откашлялся Потапов, но его перебил Шуров.
- Действительно, коллеги, дело серьезное. Коллега Петрович прав -
допрос необходим... А затем, приняв обоснованное решение... М-м-м...
конечно можно и... Жесткость в отношении агентуры противника вполне
допустима...
К "коллегам" я так и не привык. Эти новые обращения друг к другу...
"Господа" в Москве, "братки" на Кубанщине, Запсибовские "товарищи",
"коллеги". Слишком старательно он придерживался правил, чересчур
подчеркнуто козырял военной терминологией и выправкой. Боялся, что примут
за того, кем был он на самом деле - за бухгалтера. Бухгалтера, играющего
кадрового офицера. Полжизни он мечтал стать командиром, отдающим приказы6
беспрекословно выполняемые. Он многих обманул, даже заседал со штабными в
Симферополе. Потом, что-то у него там не сложилось, продвижка какая-то
вышла и его придали мне начальником штаба. Мечта исполнилось и оказалось
столь же далекой от идеала. Но обратную дорогу перепахали гусеницы тяжелых
танков, оставив последнюю память - шариковую ручку фирмы "BIG", которую он
никогда не выпускал из рук Я читал его, как с листа... Конец Шурова
виделся недалеким и однозначным. Не любили его ребята. А он того не
замечал и продолжал переигрывать, обращаясь к ним не иначе как "эй, вы..."
Он рванет вниз по склону, к шоссейке, в надежде успеть, проскочить за
дымом, за жирным дымом солярки... Киря медленно поднимет автомат,
выстрелит, почти не целясь, и он, пробив кусты, покатится по склону все
быстрее и быстрее, словно в плохих старых боевиках...
- Вот что, голуби! - я мотнул головой, отгоняя картинку. - Бабы - это
класс! А что жрать будем?
Я подошел к столу и сел на свое обычное место, в торце. Хороший был
стол, полированный и место достойное, президентское. До поры.
- А чего, кончилось? - изумился Пшибурджевский. - Недавно же Потапов
реквизировал.
Он вдруг надулся и, побагровев, заревел:
- Воруете, суки! Ух вы девоньки, и так всю страну растащили!
Он матерился, хватаясь за пистолет, и орал, орал, мерно бухая кулаком
по столу. Петрович, залез в кисет и принялся сворачивать новую самопалку.
Шуров равнодушно чертил ручкой на клочке бумажки. Наконец Пшибурджевский
затих.
- И что дальше? - поинтересовался я.
- Все... - он помотал головой, полез за пазуху и достал оттуда фляжку
и рюмку.
- Да будет вам, - добродушно протянул из угла Петрович. - Делов-то...
Все ж свои, какие счеты? Чего, Потап, не выбил?
- А! - Потапов досадливо отмахнулся. - Нечего с них брать, нету там
ничего! Сколько раз через них проходили!
- От так! От эт-то да! Умный ты умный, Потап, а дурак! Ласковый...
Взять нечего! Ты потому и не нашел ничего, что так думал. Ничего, со мной
сходишь я тебя поучу! Ходил-то куда?
- В Прибрежное. Это по шоссейке километров двадцать...
- Знаю, милый, знаю. Мы к ним в гости еще раз сходим. Они нас не
ждут, уж я чую...
Петрович чуял, Петрович знал. До развала он крестьянствовал под
Тамбовом. Он был хорошим хозяином. Все у него во взводе содержалось в
порядке - патроны имелись, сальце, да и с самогончиком не бедствовал. С
парнями своими останавливался в лучших хатах, опережая прочих и всегда им
доставались лучшие бабы. "Хлопцы" слушались его беспрекословно, никому не
доверяя, он набирал их сам из таких же колхозников. Ласковый,
обстоятельный Петрович. И сынки его Петровичи-младшие - крепкие и
несуетные как две капли воды походили на "батю". Прикажи - зарежут не
раздумывая.
- Слышь, капитан, - Петрович повернулся ко мне. - Ты Потапа-то с
хлопцами пусти со мной. Пущай поучатся.
- Нет, Петрович. Давай-ка ты сам, народу мало.
- Ну смотри. Как знаешь...
Он смотрел на меня сквозь дым самопалки - веселый прищур, ласковая
усмешечка в усах. Я помнил эту его усмешку...
Когда в июне мы брали тот поселочек... Приветное или как там его,
селяне, изведенные непрерывными налетами и реквизициями, окопались на
окраине и попытались не пустить нас дальше. Сутки отняли...
Экзекуцией руководил Петрович. Никому не доверил. Патронов как обычно
не хватало и потом, наблюдавший эту картину с танковой башни,
Пшибурджевский назвал ее "утром стрелецкой казни". Он был в то утро
совершенно невменяем, страшно хохотал и хохотом своим заразил всех. Один
Петрович не смеялся, работал сосредоточенно, только в усах пряталась
добродушная усмешечка...
Петрович разглядывал меня. Ну, на понт меня не возьмешь! Не отводя
глаз, я опустил руку в карман, нащупал ребристую поверхность пластмассовой
крышки. Тюбик был на месте. Петрович не выдержал первым - отвернулся и с
удовольствием затушил самопалку о полированную крышку стола.
- Ух вы, девоньки! Чего там! - заорал вдруг Пшибурджевский. -
Делов-то! Отдохни, Петрович. Давай я со своими... Давненько шашек не
держал...
Шуров тяжело вздохнул и заерзал. Пшибурджевский выезжал на реквизиции
шумно и весело. Возвращался обычно без провианта, но с сивухой и пьяными
девками на броне, а на промысел через день отправлялся Петрович.
- Пешочком, коллега, пешочком. Оставлять без огневой поддержки...
- Заткнись!
- Горючего, голуби, и впрямь маловато... Сколько солярки? - я
взглянул на Гулько.
- Десять.
Десять бочек. Мало. Была бы связь... Идиотская ситуация. На бензине
сидим тонны под ногами!
- Мои тут грузовичок присмотрели, - прищурился Петрович. - Хороший
ЗИЛок, я проверял.
- У кого это? - спросил Потапов.
- Рябой такой... Витька что ли? От рынка второй дом...
- Интересно, где он бензин берет? - тихо поинтересовался Гулько.
- Слушай, капитан, а может он его из бункера качает? - мутно
уставился на меня Пшибурджевский.
- К бункеру не подлезть, сам знаешь. Видел что от насосной станции
осталось?
- А вдруг где какая дырочка... Может его того... допросить?
Я пожал плечами. Не одни мы такие умные, керченцы вон тоже не смогли,
как не старались. Техника нужна, насос, буровая вышка. Помощь из
Симферополя. А связи нет... Посмотрел на Костика. Тот молча крутил
верньеры.
- А грузовичок он отдает?
Заржали все. Даже Гулько не удержался, фыркнул. Смешной человек
Потапов, не соскучишься. И ведь всерьез спросил, действительно не
понимает. Слишком всерьез. Все, что он говорил и делал было чуть-чуть
"слишком". На дураков. Очки, чистая речь интеллигента, магнитофон с собой
всюду таскает, обожает послушать "Битлз"... Двадцать два - перебор. Но в
редкие моменты он открывался и я чувствовал спокойствие и точный расчет
неплохого артиста. Он и был артистом, раньше, до развала. "Пятый павлин в
четвертом ряду" - массовщик с "Ленфильма".
- Смешно, да?! - Потапов дернулся, сорвал очки. - Смешно? Ты...
Большевик недовислый!
Потапов всегда любил подергать смерть за естество, но сейчас едва не
перебрал. Такое не прощается. Смех оборвался. Все смотрели на Потапова, а
он не сводил глаз с Петровича.
- Довели страну, - голос у Петровича был сладкий, как сахарин, -
Гу-манис-ты! При Ильиче ты, очкарик, поди и не пикнул. Он свое дело знал,
народ держал. И водка, и закуска... Ничего, что звезды вешал, мало я
считаю. Ему еще двух "героев" надо, что о тебе, очкарик, думал.
Я с уважение посмотрел на Петровича. Смелый мужичок. А то теперь все
коммунистов ненавидят. Особенно бывшие секретари райкомов.
- Помню в Олимпиаду, - вышел из спячки Пшибурджевский. - Приехал я в
Москву с группой. У нас, ух ты девонька, групповод была. Я ей говорю...
Он сощурил пьяные глаза и бессмысленно уставился в стену. И Потапов
задумался, загрустил, завспоминал. Петрович, крякнув, полез за кисетом.
Гулько отвернулся.
Я попытался вспомнить Москву, Москву до развала. Улицы с людьми,
мороженное продают, за пивом очереди, по Москве-реке пятна масляные,
менты... Ничего особенного. Прошлое не воскресло. Город смог увидеть
прежним, себя нет. О чем я тогда думал?
- Я считаю, что в словах коллеги Потапов есть здравое зерно.
Стратегическая обстановка... Нецелесообразно настраивать против местное
население. Политика правительства Крыма требует разумной мягкости...
Шуров не вспоминал. Шуров играл в войну. В войну и политику.
- Я местное население вот где видал! - Пшибурджевский показал. -
Пусть приходят, я разъясню.
- Решать капитану, - пожал плечами Гулько. - Он у нас старшой.
Кстати, тебя там мэр дожидается...
- Подождет, - отрезал я.
Мэр - да, там было что серьезное, с чем-то он пришел. Завтра. Завтра
будет самый раз, тогда он мне пригодится. Зачем? Не знаю, предчувствие.
- Где эта... баба ваша? - я посмотрел на Гулько. - Веди.
Кто на этот раз? Молодая девка, наверное.
1 2 3 4 5 6