„Ривер“ забивает гол! и счет уже ничейный, упорнейшая борьба, время матча истекает, до конца осталось две минуты, и может произойти все что угодно… все что угодно может произойти сейчас на поле, где полновластно хозяйничает этот лучший в истории аргентинского футбола квартет… но вот кто-то упал, Морено получает травму, и теперь „Ривер“ остается вдесятером, всего десять игроков, грязных от пыли и пота, — смогут ли они выстоять? о нет, господа, просто невероятно, стремительный прорыв, вот он обходит все оборонительные заслоны противника, неминуемо приближается к воротам, удар — гол! гол-красавец, мастерски забитый молодым хавбеком, равных которому еще не было в анналах аргентинского футбола… вот он, лучший игрок всех времен! 6:5 в пользу „Ривера“, шесть голов, шесть, разве на шесть баллов вытянешь? даже на пять, мне бы хоть четыре, зачет — и на том спасибо, три четверки, и я спасен, сходил бы разок в бар и наплел химику что угодно, что прочел „Капитал“. Точно змей бумажный сорвался и улетел, слабо мне угнаться за Кнопкой, где же взять такие мозги, как у нее? — и гадом буду, меня многие, этим летом не узнали, ничего от прежнего сопляка не осталось, а с Кнопкой я столкнулся на бульваре, она посмотрела на меня, и тут мне чего-то показалось, я спросил у Тото, и он сказал, что ее отец уехал зимой к другой женщине, а после мать узнала, что он загибается в Буэнос-Айресе от давления, и они поехали за ним, а теперь он лежит дома, но с Кнопкой они не разговаривают, мать его простила, а Кнопка нет, все французишки пускают слюни, при виде баб, сказала Мита, а Кнопка уставилась на меня, и если бы прохожие не пялились, я бы погладил по спинке этого шпица, почешу за мохнатым ушком, он и присмиреет, а ну сиди тихо, и после уставится на меня, голову склонит набок, хочет чего-то, подхарчиться? за пять монет куплю ему в лавке обалденную кость, весь день будет за мной чапать, если захочу. Шпиц пошел бы со мной, хозяин на него и не глядел, „пойдешь на танцы?“, спрашивает Кнопка, и в воскресенье в клубе я пригласил ее танцевать, еще на площади как следует потискал, она про своего Достоевского даже не заикнулась, только: „до чего Мита изысканная женщина“ и „везет, у кого такая тетя“, „дай я на тебя погляжу“, без конца говорила, и „если бы ты захотел, у тебя бы все в жизни было, ты, по-моему, никого не боишься“, но я не проговорился, что собираюсь в резерв „Ривера“, а она понесла про своего папашу; это он книжек начитался, вот и отмочил такое, говорю ей, а она уставилась на меня, ну кошка кошкой, зараза, взглядом испепелила, зараза, коты — самые подлые твари, а кошки еще хуже, мстительные, стервы, и нет такой девчонки, чтобы не любила потискаться и пообжиматься, главное, не спешить, сначала руку, затем мячики поверх блузки, потом под блузкой, соски под лифчиком выстреливают, как пружина, и от коленки вверх до стратегической точки номер один, как сказано в „Камасутре“, пальцем доберешься, и крепость падет, вот и все дела, ну пусти, чего боишься?… но Кнопка уперлась насмерть, закроет глаза и ни слова не говорит, а колени не разжимает, целый месяц бился, охренел уже, думал, пора завязывать, и вдруг вечером, когда это было? а, когда Мита меня с дерьмом смешала, что спорол чушь за столом, там еще врач сидел, ухо-горло-нос, дико же я влип! — русские предали Гитлера, ляпнул я после десерта, а оказалось наоборот, и Кнопку это так ошарашило? все жала мою руку, кончил я рассказывать, и она совсем притихла в темноте, только из окна матери падал слабый свет. Отец спит в дальней комнате, и у матери свет быстро погас, но старуха не спала, из открытого окна слышалось радио, передавали новости про Нормандию и про русских, которые тоже наступали на Берлин, и тут я вспомнил, как влип, чертово радио, чуть стискиваю Кнопку, а она вся обмякла, первый раз не ерепенилась, залезаю под юбку, а ноги слегка раздвинуты, и, поглаживая, я впервые добрался до цели, затаил дыхание, чтобы мать не услышала, и сделал свое дело, никому не рассказал, даже Тото, и мы не сразу разлепились, у меня сдуру потекли слезы, но она вроде не заметила. И еще двух распечатал в этом году, Кудряшу и Мари, пополняется коллекция вашего покорного слуги, профессионального торпедиста. Один Тото в курсе, в этом году узнал, после того, что с ним было, и про Кнопку тоже, а Кнопка потом выдает, что я осел, только и говорю о футболе, и ни о чем больше не думаю, и будущая карьера меня не заботит, и нет во мне самолюбия, а я все равно фиг бы ей сказал про резерв „Ривера“. Вот Тото, говорила, другое дело, у Тото самолюбие есть, и ведь младше меня, ему всего одиннадцать, зато у Тото винтиков не хватает, „ты хотел, чтобы твоя мама умерла?“, спросил меня этот сосунок, „твоя мама всегда ходила непричесанная и не говорила с тобой, и ты не хотел убить ее силой мысли? я напряг мысль, чтобы она умерла и ты остался у нас насовсем, у других ведь есть братья“, это когда он был поменьше, а теперь хитрит и помалкивает, но кто знает, что у него на уме? надо же такое придумать, чтобы убивать мать силой мысли, мне с Ми-той было хорошо, но ведь это надо быть душегубом, и мама тогда лежала больная в другом доме, с какой стати желать человеку смерти, если ты не преступник? она ведь болела, и я видел ее по воскресеньям, когда Мита одевала меня в церковь, и было ясно, что она всегда будет лежать там, в другом доме, и медсестра старательно ухаживала за моей бедной мамой, все из-за смены климата в Буэнос-Айресе, Мита как-то сказала, что это смена климата, когда возвращаешься в Вальехос, а папаня говорит, что смена чувствуется, когда едешь в Буэнос-Айрес, почем я знаю, а Мита, когда мама умерла, сказала, что мама отправилась на небо и оттуда будет по-прежнему любить меня, но на земле у меня есть еще она и Берто, которые любят меня, как своего Тото, точь-в-точь, и что это мой дом и мы никогда больше не разлучимся, я был в пятом классе, а потом, после шестого — здрасте вам: „ты не можешь быть простым механиком, имей самолюбие“, вот так вот, а Кнопка не давала покоя с кружком, „ты в Буэнос-Айресе обязательно пойди на кружок к друзьям моего зятя“, ха, кружок! к долбакам с патефоном музыку классическую слушать, а Кнопка — чтобы ходил с первого занятия, когда самых первых классиков ставят, а то после пойдут всякие Моцарты-Поцарты и понять будет трудно, если не слышал предыдущих, а потом каждый готовит тему и докладывает остальным для взаимного культурного обогащения, и химик там часто бывает, а эти выпендрежники кривлялись, напевали Первый концерт Чайковского, я дико разозлился, мне эта музыка больше всего нравится, и еще одна соната Бетховена, не знаю, что в ней такого, но только хочется забиться в угол и не вставать, до того грустная, мать ее за ногу, и не встану я больше со сломанного дивана в пансионе, туда если завалишься, только краном можно вытянуть, а то напрочь застреваешь между пружинами, но им-то какое дело, может, человеку хочется застрять там и лежать, чтобы не видеть их морды, всю эту шатию-братию вонючую, „я как-нибудь выберусь в Буэнос-Айрес поглядеть на тебя, милый, твой отец говорит, что для меня найдется в пансионе диван, ничего, что старый, это даже не диван, а почти кровать, в общем, возьму и приеду неожиданно на несколько дней“, имей самолюбие, вот так вот, но вдвоем с Тото они не могли спать на маленьком диване и переехали в гостиницу, без самолюбия ничего не добьешься, так-то вот, давай в кружок, и это даже не диван, а настоящая кровать, она мне даже не тетя, понимаешь, Чубчик, она настоящая мать, больше, чем тетя, поверь, и завались на чертов диван, слушай похоронные марши, так хочет Кнопка, и не вставай больше, ведь я тебя люблю, потому и отправляю в пансион, а до начала второго детского чемпионата в апреле оставался месяц, ну и какого хрена, подделаю подпись папани и запишусь, пусть удавятся, никто меня не остановит, запишусь в резерв „Ривера“, да хоть их соберется целая прорва, так финтить ни один не умеет, ну кто меня остановит? долбаки в субботу вечером сбегаются послушать классическую музыку, нет чтобы закадрить кого-нибудь, сидят и слушают эту бодягу панихидную, да если бы с лица земли исчезли все-все девчонки, и прикрыли бы набор в резерв „Ривера“, и ничего бы не осталось, чтобы не подохнуть с тоски… даже тогда бы я не стал торчать по субботам в ихнем кружке, лучше уж пустить себе пулю в лоб, и если у меня на душе погано, значит, так надо и ничем не поможешь, но чтобы самого себя травить похоронными маршами — фигушки; а пойти прошвырнуться и всегда кого-нибудь склеишь, вперед, только вперед, застопоришься — тебе хана, сливай воду, в жизни самый кайф это девчонки и еще две-три вещи, а остальное все чихня, разнюнишься, и привет, и я Кнопке скажу, что думаю, если встречу ее до отъезда, и что не прочитал ни одного из этих ее толстенных романов, „останемся друзьями, что было, то прошло“, вот зануда, а на прощание всучила книжки: „обещай, что будешь писать мне иногда“, если встречу, скажу, что думают про нее в Вальехосе, что если папаша шизанулся, начитавшись Шопенгауэра и этого, про сверхчеловека, то с ней стрясется что-нибудь похлеще, раз она проглотила сперва все папашины книжонки и теперь добивает городскую библиотеку, скажу ей все, что думаю, и хорошо бы узнать, что у Тото на уме, когда он слушает разговоры взрослых, это раньше он отмачивал первое, что взбредет в голову, а сейчас под немого работает, „Тете испортила нам мальчика в этом году“, психует Мита, „всего от Тете набрался“, только бы подловить Ноцилью одного, рыпнуться у меня не успеет, расколется, стоит посмотреть серьезным взглядом прямо в глаза, но ведь и спьяну никто не признается, что силком сделал малявке такое, но я замечу, если он станет дергаться, посмотрю в глаза и пойму, было или не было, Тото еще до перемены почуял неладное, они между собой переглядывались, Ноцилья и два мальца подлизы, и Тото на перемене не хотел идти во двор и сказал учительнице, что ребята собираются его побить, какие ребята? — а он не сказал и попросил Кудряшину сестру, она у них учительница, эта дура, чтобы разрешила посидеть за партой, а учительница сказала, чтобы звал ее, если что случится, но Тото подумал, что она не услышит из-за галдящих ребят да еще если ему рот зажмут, и вышел по коридору во двор искать какую-нибудь учительницу, чтобы пристроиться рядом, но никого не было, и он пошел дальше и проходил мимо уборной для мальчиков, когда дверь вдруг распахнулась и оттуда пулей вылетели Ноцилья и те двое и подхватили с боков, а Тото ошалел от страха, вырвался и дал деру и возле учительской с разбегу опрокинул учительницу, эту пигалицу Катедрио, а потом с воплями выскочил из школы и почесал прямо домой и все это рассказал, а Бер-то вцепился в него и давай допрашивать, что случилось и чтобы он все-все рассказал, а если они с ним что сделали, то он убьет Ноцилью и отца Ноцильи, и давай трясти Тото, чтобы поклялся, что ничего с ним не сделали, а то он убьет тех двоих, а Тото, прибежав домой, не переставал реветь и вопил, что нет, ничего не сделали, что он вовремя удрал, и Мита пожаловалась в школу, но Берто на этом не успокоился, хотел Ноцилью в дерьме утопить, но куда денешься: на нет и суда нет. А этот здоровый лоб носит короткие штанишки, и если он пошел в Лысого Лопеса, то малявкам, должно быть, приходится туго, хотя этому Тото нельзя особо верить, мог чего-то напутать, я его спросил, видел ли он Ноцилью без штанов, а он и говорит: „Ноцилья сидит на последней парте и однажды на уроке весь пол клейстером забрызгал, я спросил, где он банку с клейстером прячет, а Ноцилья только смеялся“, — клейстер! и для чего Кудряшину сестру в классе посадили, если она ни шиша не видит? Раз ты учительница, не будь такой дурой, Кудряша вся в нее пойдет, дома будет сидеть, большей воображалы я еще не видал: она и лучшая в классе, и самая красивая в городе, и все от нее балдеют, а никто к ней толком и не подкатывался, хотя с красотками-то проще всего, стоит раскочегарить, и дело в шляпе — бросит ломаться как миленькая, уверена на все сто, что ни один парень ее не отошьет, и Кудряша сильно выпендривается со своей красотой, все косточки Кнопке перемыла: и зачем я время терял на эту книжную крысу, и что Кнопка первая зубрила во всей школе, зря я дрейфил, всех делов-то с Кудряшей было — раскочегарить получше, и никуда она не делась, а сама ведь привыкла думать, что все будут у нее в ногах валяться, „после того, что мы с тобой делаем, я имею на тебя больше прав“, принялась капать мне на мозги, что она отличница и может лучше объяснить теоремы, и чтобы я пошел к ней, а чего мне там делать при мамаше? да пусть застрелится, не ждала небось, что ее могут отшить? — и вот она уже две недели на улице не показывается, доложила мне сестрица, похоронила себя заживо, ничего, будет знать, что такое жизнь, И еще потешалась над Мари, что та дура набитая, втрескалась в меня по уши, вот спасибо, а то я не знал, и что развоображалась, надеется, что я буду ей писать, эх, никуда от них не денешься, теперь Мари лезет со своей любовью, ну да ладно, всего десять дней осталось, пропади он пропадом, этот хренов пансион, и школа в придачу, опять дерьмо хлебать и смотреть, как папаня вечно поддакивает педику за столом и как после тот приходит пудрить мозги, сядет на диван и целый час ля-ля разводит, эх, не выдержу я когда-нибудь, не выдержу, гадом буду, и скажу, когда этот козел снова заведет: „вашему сыну необходима хорошая литература“, а отец: „да он же дикарь“, а педик: „но глаза у него умные, думаю, он чувствительнее, чем кажется“, давай, давай, подлизывайся, доведешь меня, и скажу папане про „Камасутру“, вот будет потеха. А химик пусть только подколет меня еще, что, мол, забитый народ, лишенный политического сознания, это гибель для Аргентины, и да здравствует Святая Федерация [4] «Да здравствует Святая Федерация!» — лозунг политической группировки федералистов, выступавших в 20-е годы XIX в. за предоставление широкой автономии аргентинским провинциям.

и объединенные долбаки провинций Ла-Платы [5] Объединенные провинции Ла-Платы — первое официальное название Аргентинской Республики после победы освободительной революции 1810 г.

, собравшиеся на торжественный слет онанистов в субботу вечером после кружка, так как в воскресенье можно отдыхать, и до следующей субботы категорически задраить всем ширинки — долбаки!!! я-то уж себе в этом удовольствии никогда не отказываю, могу и в понедельник утром, только мне это ни к чему, пока на земле остается хоть одна боевая служаночка, конечно, если они пронюхают, где живешь, тогда хана, бедняжки одни в огромном Буэнос-Айресе, никого знакомых, прилипнут, и целый месяц не отвяжешься, приходится лапшу на уши вешать, и никогда не кадрить в своем квартале, и никому не доверять, только матери, у кого она есть, а для папани придумаю басню и стану каждый вечер ходить на тренировку, ведь из резерва все вышли, из прославленного резерва «Ривер Плейта», это вам не сосунки с местного первенства — что они знают о футболе, разве понять им, что такое выйти на поле, когда пять тысяч зрителей смотрят на тебя, ну, смотрите во все глаза, сейчас увидите, что такое настоящий хавбек. Х. Пакита. Зима 1945 года Он, наверное, рядом с алтарем, то ли у зеленой от плесени стены, то ли у грязного витража, — где Бог? откуда Он слушает нас? но сегодня суббота и Он скорее всего возле исповедальни, а завтра мы причащаемся и Он будет неподалеку от девочек, стоящих на коленях перед алтарем, сейчас Он, должно быть, слушает младшеклассниц, одна или две непременно сознаются в одинаковом смертном грехе, и тут еще я с моим прегрешением — дурные мысли, хоть бы Бог не слушал меня, пока я не подготовлюсь, «акт покаяния требует полной сосредоточенности, грехи не будут прощены, если грешник не чувствует глубокого раскаяния», клянусь, что больше не буду, и прости меня за клятву, один грех за другим; но хоть я этого и не делаю, а все равно хочется, значит, уже дурные мысли, и дьявол шепчет мне на ухо, потому что хочется все сильнее, — клянусь, о Боже, что больше не буду. Еще раз, два, три, четыре в очереди на исповедь, пять, семь, девять, одиннадцать младшеклассниц… а я обманула маму, обманула, не молилась три или четыре вечера подряд, не молилась и украла изюм в магазине, ведь не заплатить за изюм, даже если заплатишь за муку, сахар и кофе, это все равно что украсть, я украла, и еще пожадничала, не дала Тото открытку, но это не смертные грехи. Я бы его убила, верни он измятую открытку, папа закрывает глаза и видит свою деревню, до сих пор видит, хоть двадцать пять лет прошло, как он уехал оттуда. До чего же Галисия красивая, всегда такая красивая-красивая, будь проклята эта пампа, и ведь правда, Галисия красивая, зачем папа приехал сюда?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29