— В какой-то степени — да. Я хочу работать по-другому.
— Это правда, что ты хочешь стать писателем?
— Я хочу стать журналистом.
— А ты сумеешь?
— Надеюсь, что да.
Теперь ты уже говорил в полусне.
— Но ты же никогда не учился в школе?
— Ну так что же?
— У тебя даже грамматики Фьорентино нет!
— Ведь ты же хотел мне ее дать. Разве раздумал?
— Папа говорит, что ты бездельник, что мы одной породы, ты и я.
— Действительно, мы с тобой одной породы. Ты как думаешь?
— Думаю, что папа прав.
Я снова зажег сигарету. Я уже выкурил три штуки, и мне казалось, что комната полна дыма.
— Тебе не мешает дым? Я о твоем горле говорю.
— У меня больше не болит горло.
— Раньше у тебя часто опухали миндалины.
— Потом их удалили…
Молчание. Внезапно, как и несколько минут назад, ты снова заговорил:
— А почему бабушка только и делает, что плачет, когда ее навещают?
— Ты был у бабушки?
— Сегодня, чтобы спросить твой адрес. Она мне сказала, что ты в Риме, но я тебя позавчера видел на виа Строцци. Тогда я понял, что ты бросил ее.
Ты повернулся на бок и смотрел на меня, подняв голову.
— Не хочу ей показываться в таком ужасном виде, — сказал я.
— Почему ты снова не начнешь работать? Почему бы тебе не стать, например, маркером?
— А что — неплохая идея… А ты давно ходишь навещать бабушку?
— Уже месяца два, со дня нашей встречи на пинг-понге. Мне стало стыдно, что я себя так вел; я понял, что ты меня избегаешь, и решил, что хорошо делаю, навещая бабушку…
Я встал и поцеловал тебя прямо в губы.
21
Свеча почти догорела; я зажег вторую. Ты сказал:
— Почему ты не ложишься?
Я снял пальто и ботинки и потушил свет.
— Ты не раздеваешься?
— Я посплю одетый, 'если ты не возражаешь.
— Ты опять сказал «если ты не возражаешь», да?
Мы оба легли на бок лицом к лицу; наши ноги соприкасались. Тебе пришлось согнуть колени, потому что кровать была коротка. И снова, после молчания, которого я не нарушал, думая, что ты засыпаешь, ты, продолжая свою мысль, внезапно сказал:
— Ты похож: на нашу мать, но сходства больше на той фотографии, что у бабушки, чем на той, что у тебя на столе. А я — нет, я больше похож на нашего отца. (С тех пор мы долгие годы говорили: наша мать, наш отец.)
— Что ты помнишь о нашей матери? — спросил я тебя.
— Ничего. Мне о ней рассказывала бабушка.
— Я тебе тоже говорил о ней на Вилле Росса, еще в детстве, помнишь?
— Смутно.
— В тот день, когда садовник дал мне тростник…
— Нандо?
— Да, Нандо… И второй раз, в автомобиле; и ты сказал…
— Что я сказал?
— Что ты ее не любишь.
— Значит, ты мне о ней говорил… А какая она была?
— Она была красивая, вот какая!
— Ты говоришь — она была красивая, желая сказать, что ты тоже красивый.
— Глаза у нее казались зелеными, и она всегда смотрела пристально и серьезно. Как ты, когда играешь в пинг-понг.
— А какой я, когда играю?
— Ты смотришь так, будто далек ото всех, погружен в какие-то свои мысли, словно ты вдали от мира и против всего мира.
— Я тебя не понимаю… Глаза у нее были зеленые, или они только казались зелеными? Ты хорошо ее помнишь?
— Если ты спрашиваешь, хорошо ли я ее знал, — нет, не могу сказать. Но лицо ее я помню очень хорошо.
— Что она делала?
— То есть как — что делала?
— Ну день ото дня.
— Жила, а потом умерла.
— Вот видишь, ты ее не помнишь! Бабушка тоже ничего определенного не говорит. Как же я могу полюбить ее, если вы и рассказать про нее не умеете?
— Но она была наша мать!
— Ну а дальше что?
— Она умерла, когда тебе было двадцать пять дней.
— Это я знаю. И Клоринда, кормилица, отнесла меня на Виллу Росса.
— Правильно, ее звали Клориндой…
— Она еще жива, но только уехала из Сан-Леонардо. В тех местах многое изменилось… Так, значит, глаза у нее были зеленые. Бабушка мне сказала, что она была высокая, в этом я похож на нее, ведь наш отец ниже среднего роста. Видишь, я тоже немного похож на нее.
— Она любила апельсины.
— И апельсиновое варенье тоже?
— Думаю, что да.
— А ты откуда знаешь?
— Я тоже расспрашивал бабушку. Но она не много мне рассказала… И еще мама не могла есть черствого хлеба. Бабушка говорит, во время войны это было прямо мученье.
— А еще?
— Она любила одеваться в черное.
— А еще?
— Ей нравились комедии со Стентерелло [5].
— Еще?
— Она не выносила большой толпы. Поэтому она никогда не ходила смотреть на Взрыв Колесницы [6] в страстную субботу.
— Это тебе бабушка сказала?
— Да.
— Что еще?
— Еще… она была хорошей портнихой, ты это знал?
— Угу.
— Она работала в мастерской на маленькой площади — как идти по виа дель Корсо.
— Там, где гостиница «Памятник Данте»?
Мы разговаривали, лежа неподвижно, чтобы не растерять тепла, накопленного телом. Была уже глубокая ночь, через оконце проникал лунный свет, слабый, словно блики утренней зари. Иногда твое дыхание щекотало мне щеку, оно было мне приятно, и я старался придвинуться поближе. Время от времени, каждые несколько минут, слышались гудки машин.
— Это грузовички «Национе», они везут к первым поездам свежий номер газеты, только что из типографии, — объяснил я.
Я был счастлив рядом с тобой; счастлив оттого, что узнал тебя по-настоящему, оттого что ты здесь, со мной, что ты мне друг и мы с тобой разговариваем. Разговариваем о маме и о многом другом.
Потом ты заснул; дыхание твое было немного хриплым. С улицы донесся говор; я узнал голоса моих друзей. Подойдя к дому, они стали звать меня так настойчиво, что переполошили всю улицу. Поэтому я решил встать. Я взял со стола записку, которую было хотел занести в кафе, открыл оконце, сделал им знак замолчать и сбросил записку.
Один из приятелей прочел ее вслух; раздался общий хохот, и по моему адресу посыпались грубоватые остроты:
— Поцелуй ее от меня за ушком, этого твоего братца! — крикнул кто-то.
Ты продолжал безмятежно спать, словно в собственной постели. Когда я снова лег, ты перевернулся на другой бок, пробормотав во сне что-то неразборчивое.
22
Мы проснулись одновременно — от шума, который доносился через; окно. С крыши спустился на веревке человек, поставил ногу на подоконник и стукнул об стекло: он чинил водосточную трубу. Такое пробуждение сразу развеселило нас.
Ты лег спать, не сняв часов с руки.
— Папа, — сказал ты, — непременно заболел бы от такого дела. — И добавил: — Ну, вставай. Пойдем в Канос-су. — И засмеялся.
— В истории ты силен, — сказал я.
Хозяйка и другие жильцы уже ушли. Я повел тебя в кухню умываться. Потом ты уложил свои вещи в кожаную сумку, и мы отправились.
— Не хочешь ли позавтракать? — спросил ты. — Позволь мне пригласить тебя.
— Ты прямо богач.
— Пинг-понгом зарабатываю. — Ты снова покраснел. Для тебя явно наступила пора возмужания, переходный период, и всякий раз, как твое новое формирующееся «я» раскрывалось в каких-нибудь рискованных действиях и положениях, твое прежнее «я» призывало тебя к порядку.
Мы зашли в молочную около префектуры и заказали кофе с молоком и печенье.
— Масла? — спросила хозяйка, сама обслуживавшая посетителей.
— Да.
Она вернулась с двумя порциями масла и, кроме того, принесла варенья и булочек.
— Я захватила и варенье, чтоб не ходить лишний раз, — пояснила она.
Это была молодая задорная женщина с откровенным дразнящим взглядом и походкой. Я был знаком с ней, она мне нравилась, знала это и охотно шутила со мной.
— Нет ли апельсинового варенья? — спросил ты.
— Только в банках. Если вам в самом деле очень хочется, могу открыть.
— Вот и чудесно, угостите его, — сказал я. — Кстати, вы знаете, что это мой брат?
Ты внимательно прислушивался, смущенный и в то же время довольный.
— Я готова была за это поручиться, — сказала она.
— Но ведь мы же не похожи, — воскликнул ты поспешно, почти невежливо.
— Это вам так кажется, — ответила она. — У вас у обоих такой вид, будто вы все на свете знаете.
Она направилась к стойке; я видел, что ты следишь за ней глазами: ты смотрел на нее, как подросток, который знает, что такое женщина; в твоем взгляде горело желание подростка. Я хотел что-то сказать, но слова замерли у меня на губах. Теперь настал мой черед смутиться и, кажется, покраснеть. Она вернулась к нашему столику и, обращаясь к тебе, сказала:
— Ваш братец — поэт, но по утрам у него аппетит, как у грузчика.
Кто— то за соседним столиком постучал ложечкой
о стакан. Положив варенья на блюдечки, она отошла. На прощанье она метнула в меня задорный взгляд и улыбнулась.
— Все горим, а? — бросил я ей.
— Кипим, — ответила она и улыбнулась еще задорнее. Такова была наша грубоватая манера шутить.
Когда мы снова подозвали ее, чтоб расплатиться, она сказала тебе:
— Не обращайте внимания. Мы с вашим братом добрые друзья.
— Ты хорошо ее знаешь? — спросил ты после того, как мы некоторое время в молчанье шагали по улице. — Ты меня туда повел, потому что она твоя любовница?
Ты снова покраснел, но твои голубые глаза улыбались: ты выражал мне одобрение, в котором не было надобности, но оно окончательно устанавливало дружбу между нами. Мне пришлось разочаровать тебя, но ты мне не по-верил.
Мы были уже на виа Парионе. Перед тем как войти в Боргоньисанти, ты внезапно остановился, как будто открывшаяся перед нами улица с гостиницами на одной сторонe и тесно прижатыми друг к другу магазинами на другой внезапно вернула тебя к действительности. На секунду мне показалось, будто ты стараешься придать своему лицу какое-то иное выражение. Ты снова стал прежним, каким был до нашей встречи, и сначала я подумал: ты лицемер, но тут же понял, что ты несчастен.
Ты сказал:
— Право же, лучше я пойду один.
— Я постою немного у ворот, на случай, если понадоблюсь.
Ты слабо улыбнулся.
— Ты еще зайдешь ко мне? — спросил я.
— Встретимся в четверг у бабушки.
Я подождал поодаль, напротив дома; я не без удовольствия уклонился от встречи с твоим покровителем, избежав всех тех упреков в неблагодарности, которые несомненно услышал бы от него, начиная с трехсот лир, взятых в долг нашим отцом. Я ждал и думал, что, проведя вместе столько времени, мы не поговорили о нашем отце, лишь едва упомянув о нем, словно для тебя наш отец не существовал вовсе. И для девушки Джулианы у тебя не нашлось ни одного слова, которое показало бы, что ты о ней беспокоишься, словно и она для тебя никогда не существовала. И тут я подумал, что некоторые уголки твоей души все еще остаются для меня темными.
Подождав с полчаса, я ушел.
23
Приемная богадельни помещалась в темной комнате на первом этаже: выходила она во двор, где гуляли старушки из женского отделения в своей форменной одежде — платье из серой холщовой материи и черном переднике с завязками вокруг талии.
Привратница знала всех посетителей; едва они входили, она, обернувшись во двор, выкрикивала фамилию.
— Казати! — кричала она, и появлялась бабушка. Она была еще в добром здоровье, только ноги у нее
слегка дрожали; со двора в приемную вела одна ступенька, и, чтобы войти, бабушке приходилось хвататься за косяк двери. Бабушка всегда была чистенькой и аккуратной. Я говорил ей, что она некогда еще не выглядела так элегантно.
— Да ведь у нас осмотры по два раза в день! И ванна раз в неделю. Не успокоятся, пока мы не заболеем воспалением легких!
На это она особенно жаловалась.
— Обходятся с нами, как с малыми детьми! — говорила она.
В приемной всегда бывало много народу, слышался приглушенный говор. Старушки, выглядывая поверх го-лов своих родных, искали друг друга взглядом. Одна из них обращалась к бабушке:
— Вот видите, он пришел! А вы так беспокоились!
— Он приехал из Рима специально ради меня!
— А это моя невестка. Она мне принесла дюжину яиц и немножко масла, — говорила другая.
( — Живет не тужит эта невестка, — шептала мне бабушка. — Она сюда заглядывает не часто — как говорится, только когда папа римский помирает.)
— Балует вас внучек! Это ваш старший?
— Да, он специально приехал из Рима, чтобы повидаться со мной! А это ваш сын?
— Да, средний. Старший на работе.
( — У нее три взрослых сына, и они ее здесь держат, — шептала бабушка. — Будь твоя мама жива, со мной бы такого не случилось.)
Подавала голос еще одна старушка:
— Ваш внук похудел с прошлого раза.
— Он столько работает! — отвечала бабушка. — К тому же он устал с дороги. — И обращалась ко мне: — Ты и вправду сегодня бледней обычного.
— Я живу хорошо, уверяю тебя, — говорил я. — А ты как?
— Ну как я могу жить? Точно в тюрьме! Комната была темная, с низким потолком; мы сидели
друг против друга на плетеных скамеечках, держась за руки; бабушкины руки всегда были холодные. Мы подолгу молчали, поглаживая друг Другу руки; опуская глаза, я чувствовал на себе ее взгляд, в котором был упрек и благословение. Люди вокруг нас безостановочно болтали, на дворе звонил колокольчик, время от времени на пороге показывалась монахиня, потом снова исчезала.
— Это сестра Клементина, наша надзирательница. Но она такая славная! Она мне разрешила иметь свой ночной горшок, — говорила бабушка.
— А кормят по-прежнему плохо?
— Вечером очень мало дают. Дают чашку кофе, но это просто теплая водичка. А иногда тарелку пюре.
— Вкусное оно?
— На желудок давит. Я его не ем. Да ты ведь знаешь, я и дома почти никогда не ужинала.
— Ты по-прежнему отлучаешься раз в неделю?
— А что же мне, совсем замуроваться здесь? Навещаю кое-кого или по крайней мере хоть воздухом немножко дышу.
Она поправляла мне фуфайку у ворота трепетным движением 'матери или возлюбленной.
В тот четверг ты пришел в богадельню, как обещал, и бабушка просто себя не помнила от радости, что мы оба сидим вместе с ней. Она брала наши руки, подолгу держала их в своих и украдкой шмыгала носом, чтобы не расплакаться. Ты был немного смущен и поглядывал по сторонам, стараясь держаться непринужденно.
— Казати! Сегодня к вам оба внука пришли!
— Это дочь моя их прислала! Старший нарочно приехал из Рима, чтоб повидаться со мной!
Ты сказал:
— Бабушка, не отвечайте им!
Это звучало как упрек, и бабушка по-своему извинилась перед тобой: погладила тебя по голове. Ты обращался к ней на «вы», как тебя приучил с детства твой папа.
— Эти женщины говорят, будто я вас так пожираю глазами, что вы от этого худеете… Когда пойдете отсюда, остерегайтесь автомобилей. И будьте осторожны на площади Синьории, там всегда ветрено. Обойдите лучше по виа Кондотта!
Тогда я сказал:
— Бабушка, давай проведем пасху все втроем, хочешь? Пасха через две недели, мы пообедаем в ресторане.
— А синьор*** разрешит? — спросила бабушка; голос у нее дрожал. — Встретимся лучше вечерком. Меня на пасху звала к себе Семира. Заходите за мной.
— Папа разрешит, если вы не возражаете, — сказал ты. У бабушки вырвался ребяческий жест: она провела
пальцем у себя под носом, чтобы скрыть волнение. Притянув наши головы одна к другой, она поцеловала в лоб сначала тебя, потом меня. Влажный след ее губ остался у самых моих волос. Я сказал:
— Ты заранее зайди к Семире и откажись от приглашения. Мы придем за тобой в полдень.
Бабушка пыталась слабо протестовать, но потом сказала:
— Ты всегда был неслухом!
24
День клонился к вечеру, стоял уже конец марта, и в воздухе веяло весенним теплом. Плющ на фасаде богадельни, казалось, зазеленел ярче. После тьмы приемной закатный свет, озарявший дома, слепил нас. Мы словно вышли из тюрьмы. Мне было грустно, и я сжимал кулаки в карманах пальто. Потом взял тебя под руку. Ты рассеянно смотрел прямо перед собой, и мне показалось, что моя рука тяготит тебя. Тогда я спросил:
— Ну, как дома?
— Уладилось!
Ты по— прежнему глядел перед собой. Небо на горизонте нависло низко и окрасилось в белые и розовые тона, красный диск солнца угадывался за теми домами, верхние окна которых поблескивали.
Мы долго шли в молчании, инстинктивно свернув на виа Кондотта, как советовала бабушка. Ты предложил мне выпить шоколаду в баре «Флоренция»; в магазинах на виа де'Кальцайоли зажглись витрины, в центре города царило вечернее оживление. Ты медленно пил шоколад и вдруг, между двумя глотками, сказал:
— Папа хочет поговорить с тобой.
— Сейчас?
— Да, так будет лучше. Ничего нового он не скажет, но нужно доставить ему это удовольствие.
Твой папа ждал нас в своей комнате, где он воссоздал кусочек Виллы Росса. На стенах висели портрет барона и три литографии с изображением охоты на лисиц; и узнал деревянные кровати с фигурными украшениями, стулья, стол — ту мебель, которой были обставлены ваши комнаты в Сан-Леонардо. Это была довольно удобная комната, отделанная в темных тонах, и каждая вещь была здесь на своем определенном месте. «Комната-святилище», — подумал я. Здесь веяло атмосферой тех старых домов, где каждый квадратный сантиметр дышит воспоминаниями, которыми и живут их обитатели. Вернее, не живут, а медленно готовятся к смерти. В комнате царила та прежняя мера тишины, которую я успел забыть.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11