Ведь другие и два раза в неделю приходят…Кого Долькину бояться? Прокурора? Так они вместе с прокурором по субботам в сауне парятся и чай с мятой пьют в целях дальнейшего оздоровления собственных организмов.А прокурор, он человек язвенный, непьющий и неподкупный, и с утра до вечера занят делами, масштабы которых нам, простым смертным, и умом окинуть невозможно. Да разве до старшего ему лейтенанта Долькина, который, к тому же, швейцарское лекарство от язвы через свои многочисленные каналы достает.Начнешь все перечислять — зубы с тоски ноют… Но не это самое страшное. Страшно то, что все на глазах у ребятишек наших делается. Без всякой застенчивости, без оглядки.А ведь будем и мы старыми и беспомощными, а детки займут наши места. Ох и не завидую я всем нам… Вот за деток бы я всех… Тут крапивой не обойдешься! Но возникает законный вопрос: с кого начинать? За кого ни возьмись, он всегда может или на соседа, или на начальника кивнуть.И каждый может задать справедливый вопрос: почему именно с меня начали? Ведь только оглянись, и в любой соседней луже, как сказал классик, найдешь гада еще гаже…Вот так-то, дружок… Тут-то и подумаешь, что Фомин, живущий без паспорта, ворующий гамаки и початые бутылки, чуть ли не ангел.Это как же теперь их мерить? Чем? Количеством украденного? Тогда Фомин точно ангел, даже по сравнению с Долькиным. Я сам не святой. И за мной грехи водятся, но я же их стесняюсь. Я в них раскаиваюсь. Я перед детишками рюмки себе не позволяю, дурного слова. А как же! Как же мне с них потом спрашивать, если я сам себя не соблюдаю! А у меня их четверо.Пир во время чумы! Вот как я это называю. Все живут будто в последний день. Ничего не стоит обмануть соседа… Как же так, думаю, тебе же с ним еще всю жизнь жить! Как же ты ему в глаза-то будешь смотреть?Все живут, как будто завтрашнего дня не будет. Да, я занудствую, да, завожусь из-за мелочи — и так можно сказать. Но только слепец так скажет. Ведь чем пустяковее дело, тем страшнее. В этом-то и весь ужас, что из-за червонца идут на обман, на попрание дружбы, добрососедских отношений.Галина Ивановна, женщина кругозора обширного и характера уже устоявшегося, как-то рассказала, что в соседнем районе целую подпольную трикотажную фабрику раскрыли, миллионами люди ворочали. Так они, когда их за жабры взяли, успевали не трижды, а семижды в день друг от дружки отрекаться, и то ничего. Никто не охает, не ахает, волосы на себе не рвет, в грудь не стучит. Попались — отсидят. А выкарабкался — значит, молодец.— По-твоему выходит, кто ловчее соврал — тот и не виноват?— Выходит, так. Виноват или нет, у нас народный суд определяет. А если каждый участковый начнет судить…— » Ну хорошо, хорошо, пусть не участковый, пусть. Но если суд ошибся, если его обманули, подкупили, если вообще ворюга не попался, то кто же ему судья?— А никто! — сказала она.Договорить мы не успели. Прибежала жена профессора Курьева Александра Павловна. У нее бриллиантовые кольца пропали, которые она на алюминиевом рукомойнике во дворе оставила. Хватилась утром — колец в пустой мыльнице на рукомойнике нет… А вечером там около дачи Фомина видели. Так они его каждый день видят.Галина Ивановна моя терпеть не может эту Александру Павловну. Та ходит в таких обтягивающих рейтузах, что каждую ямочку на заднице видно. А обтягивать там есть что! Будь здоров! И под кофтой у нее никакого белья нет, хозяйство ее от каждого шага так из стороны в сторону и болтается. И волосы она носит фиолетовые, и детей у нее нет (у Курьева в прежней семье две дочки), и взяла она своего профессора с боем, со всеми бабскими увертками, которые только нам, мужикам, и не видны, а для женщины они все как на ладони.И вот ее материальные интересы я обязан защищать как свои.Вот уже два года, как меня мучает этот простой и даже дурацкий вопрос — как мы живем? Я его всем задаю. Все плечами пожимают. Одни говорят — плохо, и начинают жаловаться, что в магазинах ничего нет, ничего не достанешь, ни мяса, ни масла, ни импорта — ничего. Но как раз у них-то все есть. Достали! С переплатой, в очереди, но достали. Другие говорят: ты вспомни — раньше щи с мясом раз в неделю ели, колбаса, сыр, консервы только по праздникам… А теперь тащат все целыми батонами! И все плохо живем… Частных машин — не протолкнешься, около каждого дома места не хватает ставить… И все мало! По-ихнему выходит, хорошо живем. Только стоит ли жизнь колбасой мерить?А может, они правы, может, человеку больше ничего и не надо? А что? Сыты, дети здоровы, одеты, обуты, на машинах разъезжают, чего же больше?Никогда не забуду один случай. Попали мы с женой на семейное торжество, к ее старинной подруге. Меня заранее предупредили, чтоб я не заводил там своих душеспасительных бесед, потому что будут очень крупные «деловары». Не знаю, какими делами они занимались, но про одного ходил слушок, что он миллионер.Дело было зимой. Он приехал на «Волге» с личным шофером. Сам весь в бобрах, жена в норке. Золото, бриллианты, и все это крайне уж беззастенчиво, с гордостью, как ордена. А все окружающие и смотрят на это, как на ордена, с почтением, с завистью.Подарок этот жулик привез какой-то баснословный — старинный хрустальный кувшин с серебряной ручкой и крышкой. Говорили, рублей семьсот стоит. А я даже и не злился. Я на это смотрел уже просто с любопытством, как на двухголового теленка.Когда выпили за хозяйку, за ее родителей, детей, миллионер встал и сказал со всей серьезностью:— Друзья мои! Выпьем за нашу кормилицу, за нашу мать родную — за Советскую власть, благодаря которой мы имеем то, что мы имеем. Многие ей лета!Нет, нехороша наша жизнь, если больше всех ею довольны жулики.Через три дня Васильев явился на дачу к Курьевым. Профессор был на работе, а Александра Павловна хлопотала на веранде в пышном розовом пеньюаре. Завидев Васильева на его зеленом велосипеде, Александра Павловна всплеснула руками, опрокинула турку с кофе и полетела навстречу участковому, раскидывая на бегу полы невесомого пеньюара.— Ну что, ну что, голубчик, Васильев, нашли жуликов?— Нет, — Васильев в смущении отвернулся от прелестей Александры Павловны, — пока не нашли. Ищем…— Васильев, голубчик, — взмолилась Курьева. — Вы не стесняйтесь, скажите, если нужно кого-то поощрить, подтолкнуть, мы готовы немедленно, любую сумму. И вас лично я прошу учесть… Если вы найдете кольца, вас ждет премия, как мы и говорили. Мы свое слово умеем держать. Я думаю, вы только один можете… Мы совершенно уверены, что это мерзавец Фомин. И если вы, как старожил, по-свойски, по-мужски на него надавите, то он обязательно расколется. Ну в крайнем случае, пообещайте и ему деньги, ну, выкуп, что ли. Ведь он же, мерзавец, и продать эти кольца не сможет, он же, скотина, их за бутылку отдаст. Васильев, голубчик, я очень прошу вас, ну сделайте холь что-нибудь. Я не знаю, как буду вам благодарна… Вы меня понимаете, голубчик?— Понимаю, понимаю, — поморщился Васильев. — Я вот что хотел уточнить… Вспомните, пожалуйста, поточнее, когда вы в то утро подошли к рукомойнику, где находилась мыльница, в которой вы оставили кольца?— На земле, точно.— А может, это вы сами ее нечаянно уронили?— Ну что вы, я еще в своем уме!— Ну, хорошо… Вот у меня какое дело… Я хочу проверить одну гипотезу. Я не гарантирую, что обязательно найду кольца, но проверить надо бы… Чтоб не думать больше об этом.— Пожалуйста, пожалуйста, проверяйте любую гипотезу, я только «за»…— Но, понимаете, Александра Павловна, мне для этого нужен литр водки или червонец. Начальство никаких таких частных денег мне не выпишет, а это именно частные деньги… Для уплаты частному лицу.— Ради Бога, голубчик, ради Бога, сколько нужно, столько и заплатим.— Но понимаете, Александра Павловна, я не могу ничего гарантировать… Может, эта гипотеза и ошибочна.— Я вам беспредельно верю! — патетически воскликнула Александра Павловна. Взметая полы пеньюара, она упорхнула в комнату и вскоре вернулась с Двадцатипятирублевой бумажкой.— Вот вам, голубчик, пожалуйста, — и пожала Васильеву руку.— Но у меня нет сдачи, — забормотал Васильев.— Какая сдача! Бог с вами! Берите, сколько потребуется…— Да вы что?! — побледнел Васильев. — Да мне нужен червонец или литр водки! Или вы думаете, что я эти деньги себе хочу?..— Ничего я такого не думаю… — испугалась Курьева. — Я имела в виду, что сдачу можно и потом.Васильев сунул четвертак в карман, махнул раздраженно рукой, вскочил на свой зеленый велосипед и умчался.Через час с четвертью он въехал в дачный поселок на огромной импортной машине с люлькой на длинном двухсуставном подъемнике. Васильев с сосредоточенным видом сидел рядом с водителем, а велосипед был приторочен за кабиной.Машина остановилась около дачи Курьевых. Васильев проворно забрался в люльку, машина взревела, и ее длинная рука стала медленно распрямляться.Васильев, бледный и торжественный, стоял, вцепившись в края люльки, и под натужный вой гидравлических насосов медленно возносился в небо.Замерев и открыв рты, смотрела на него неведомо откуда набежавшая детвора. Были тут и взрослые. Предположения по поводу того, что же собрался сделать их чокнутый участковый, стали высказываться самые смелые и неожиданные.Васильев, к счастью, их не слышал. Он был уже высоко, над вершинами самых высоких деревьев. Он сделал знак шоферу, и стрела подъемника замерла. Вот она (опять же по знаку Васильева) подалась вправо, потом немного назад, потом опустилась, и Васильев, перегнувшись через борт люльки, стал копаться в кудрявой березовой макушке, скрывшись в ней с головой.Потом он вылез из листвы, отряхнулся и сделал шоферу новый знак. Машина, не опуская люльки, медленно и осторожно передвинулась к другому дереву. И опять шофер, управляемый Васильевым, долго прицеливался люлькой, пока не опустил ее в нужное место, и опять Васильев скрылся в листве по пояс.Так они объехали с добрый десяток деревьев. Потом вдруг Васильев вынырнул из очередной макушки и заорал во все горло:— Майнай! Шабаш! Майнай! — и замахал рукой. Когда люлька опустилась, он выбрался на землю, отвязал свой велосипед, прислонил его к забору, пожал руку шоферу и отпустил машину. Затем отыскал в толпе любопытных и почему-то испуганных дачников жену профессора Курьева, подошел к ней и протянул ей пятнадцать рублей.— Вот, Александра Павловна, ваши деньги, сдача. — Александра Павловна не осмелилась возражать и безропотно взяла деньги. — А вот ваши кольца, — выждав, пока она уберет деньги, сказал Васильев и протянул ей кольца на раскрытой ладони.Любознательная публика, окружавшая их, мертво молчала.Я думал, Фомин сразу догадается, зачем я к нему пришел. Я и спросил-то у него шуткой, чтоб разговор начать:— Когда ты бутылки-то заберешь?— Какие бутылки? — спросил он.— Ну те, которые ты у дороги оставил.— Около какой дороги?— Ты мне дурака-то не валяй! У той дороги, где стоянка машин была.— Каких машин?— Обыкновенных! На которых ездят…— Мало ли на каких ездят…— А ты все-таки забери бутылки, там рубля на три.— И где же мне их забрать?— Да они у меня в сарае…— А машины где?— Машины уехали.— Так чего же ты мне голову морочишь?— Нет, это ты мне голову морочишь. Ишь, разошелся! Ну-ка дыхни! Пил?— А ты меня угощал? Поставил бы другу в честь всенародного праздника.— А зачем тебе ставить? Ты бутылки сдай и купишь себе червивки.— Какие бутылки?— Те самые, на которых твои отпечатки остались.— Ах, те самые! — состроил удивленную рожу Фомин.— Те самые.— А разве ты мне их отдашь, с отпечатками-то? Они же тебе как вещественные доказательства потребуются.— Отдам, если магнитофон вернешь.— Какой магнитофон?Он специально придуривался, чтоб завести меня. Но ничего у него не вышло. Я был совершенно спокоен. Я успокоился с того самого момента, когда те люди сказали, что это не их бутылки лежат под кустом орешника. Я совершенно отчетливо увидел, как поставил Фомин на землю свою знаменитую «бутылочную» (бывшую грибную), заштопанную разноцветной проволокой корзину, как начал осторожно, чтоб не звякнуть, выкладывать под куст пустые бутылки, как огляделся по сторонам (интересно, где эти туристы в это время были?) и подошел своей скрытной воровской походкой к пеньку. Я увидел, как они непохожи… Фомин в своем замасленном ватнике и новенький, сверкающий «Шарп».И тут я спросил у туристов: «А вы-то где были?» Я это и без того знал, но мне хотелось уточнить. Они замялись и стали переглядываться. У обоих мужиков лица сделались сразу немужицкие, а женщины (они были намного моложе) скривили презрительно губы. Одна ухмыльнулась и сказала:— Мы в машинах были.— Понятно… — сказал я.— Мы там любовью занимались…— Меня эти подробности не интересуют! — одернул я ее, но она закусила удила.— Мальчики думали, что им это дешевле обойдется, но ничего, правда, мальчики?— Татьяна, перестань…— А правда, что мы будем проходить по делу свидетелями, если вы найдете жуликов?— Татьяна, перестань! — прикрикнул на нее тот, что постарше.Потом он, очевидно, принял решение и отвел меня в сторону.— Вы, надеюсь, понимаете, что никто не заинтересован в огласке. Хотелось бы, чтоб эта история осталась между нами.— Вы что, не хотите, чтоб было заведено дело? — спросил я у него.— Понимаете, товарищ старший лейтенант, дело это несколько щекотливое, и если… Вы, конечно, попытайтесь найти магнитофон, по…— Я попытаюсь, — пообещал я ему, собрал бутылки в авоську, укрепил на багажнике и покатил в поселок. Бутылки я взял, конечно, не для того, чтоб снимать с них отпечатки Васькиных пальцев. Они были нужны мне как аргумент в разговоре. Мне нужно было только упомянуть ему о том, что они есть и лежат у меня в сарае.— Ну так что? — спросил я.— Что-что? — переспросил Фомин.— Отдашь магнитофон?— Когда?— Что, когда?— Когда отдать?— Сейчас.— Нет, — вздохнул Фомин, — сейчас не отдам. А дня через три отдам.— Что это еще за три дня? Он еще торгуется, понимаешь! Как миленький отдашь и в ногах будешь ползать, понимаешь, чтоб я тебя в тюрьму не посадил.— В тюрьму ты посадить не можешь, на то твоей власти не хватит. Самое большое, что ты можешь, — это посадить меня в КПЗ.— Сейчас нет КПЗ, — поправил я его. — Сейчас есть следственный изолятор.— А хрен редьки не слаще, — ответил он на мою поправку.— Значит, не хочешь возвращать? — с угрозой спросил я.— Я же сказал, через дня три. Тебе-то не все равно?— Но почему? — не сдержал удивления я.— Музыку послушать хочу! — сально улыбнулся он, словно произнес какую-то похабщину.— Ты не шути тут, понимаешь! Музыки ему захотелось… Ну, где ты эту музыку прячешь? Давай! Некогда мне тут с тобой…Я заглянул под кровать, в тумбочку обшарпанного письменного стола. Магнитофона там не оказалось. Других укромных уголков в его сторожке не было. Он вообще был весь нараспашку, мой школьный товарищ Фомин. Он не стеснялся и не скрывал ни одного своего порока. И от этого они казались не такими уж страшными.— Ну, ладно, — я сменил тон, — ты можешь по-человечески объяснить, почему сейчас отдать не хочешь? Ведь странное, ей-богу, положение получается. Милиционер поймал жулика, а тот не хочет возвращать украденное, и милиционер его, как ребенка, уговаривает. Ведь я тебя, Вася, действительно посадить могу.— Ну, во-первых, ты меня не поймал, во-вторых, ты не милиционер.— А кто же я?— Да так… Нянька из детского сада. Был бы ты настоящий милиционер, давно бы всех жуликов пересажал. Их в нашем «Резисторе» навалом. Через одного. А ты нашел крайнего, Ваську Фомина, и пригребываешься к нему с утра до вечера. А музыку эту я действительно послушать хочу. Дня два-три послушаю и верну. Был бы ты, Ванька, человеком, я бы и тебе завел… — он опять скабрезно ухмыльнулся. — Там такая музыка! Одна баба там такое ноет! Потом послушаешь, когда отдам. Только сперва запрись в кабинете… — он опять улыбнулся и подмигнул. — А если хочешь побыстрее — то сам найди.В дачном поселке главные улицы были хорошо укатаны, а кое-где и посыпаны песком, поэтому даже зимой я пользовался велосипедом. Все-таки расстояния у нас большие и везде не поспеешь при всем желании.Проезжал я однажды мимо нашего промтоварного магазина. Одна стена у него почти вся стеклянная. В тот день девочки-продавщицы к Новому году готовились, елку устанавливали и завесили все стекло изнутри черной тряпкой. День был ясный, солнечный, тихий, снега сверкали, и витрина отражала нашу действительность, как настоящее зеркало.Ехал я в тот-день по очень неприятному делу, голова моя была забита всякими невеселыми мыслями, и поэтому ничего вокруг я не замечал.Крутил я потихоньку педали, смотрел под колеса, чтоб не наехать на скользкий бугорок, и, поровшись с магазином, я вдруг боковым зрением уловил какое-то бесшумное параллельное движение. Оглянулся и вижу: по солнечной белоснежной улице на нелепом маленьком велосипеде едет несуразный толстенький милиционер в кургузой шинельке, задравшейся сзади щенячьим хвостом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40