После реконструкции их превратили в общежития для тех студентов, которые не могли позволить себе лучшего жилья. Миссис Харт взирала на дом с оскорбленным и недоверчивым видом.
– Это и есть твоя так называемая резиденция?
В ответ Дженетт пробормотала, что все замечательно, ей подходит, у нее здесь появились добрые друзья. Здесь живут еще восемнадцать девушек, все стипендиатки и…
– А ты, я вижу, страшно гордишься этой твоей стипендией, да? – ядовито заметила миссис Харт, вынула ключ зажигания и выразительным жестом бросила его в сумочку. – Лично я ничуть бы не удивилась, узнав, что администрация колледжа нарочно поместила тебя именно сюда, чтобы оскорбить и унизить!
– Оскорбить меня?… Но зачем?
Вопрос остался без ответа.
Мелкими семенящими шажками – поскольку ни снега, ни льда с тротуара, естественно, никто не счищал – Дженетт с матерью подошли к двери. Миссис Харт крепко держала ее под руку, изо рта белым облачком вырывалось учащенное, будто от волнения, дыхание. К сухому камфорному запаху, исходившему от волос и одежды миссис Харт, примешивался еле различимый аромат подгнившего лимона. Возможно, так пахла ее кожа. Дженетт еще в детстве всегда казалось, что от матери исходит жар. Она уже собралась открыть входную дверь, как вдруг ее распахнули: на пороге появилась девушка-негритянка, одна из подружек Дженетт, – улыбка во весь рот, большие круглые глаза. Звали ее Китти. В колледже все очень любили эту веселую добродушную девочку. Секунду-другую Китти, затаив дыхание, переводила взгляд с Дженетт на миссис Харт и обратно, возможно, улавливая в их лицах какое-то сходство, а может, и нет. Миссис Харт еще крепче впилась в руку Дженетт, улыбка на губах Китти постепенно увяла, и она пробормотала только: «Привет, Джинни», причем таким тоном, словно ответа на приветствие не требовалось.
Уже в доме миссис Харт, понизив голос, торжествующе заметила:
– Ну, что я тебе говорила? Поселили тебя вместе с одной из этих! Разве не оскорбление?
– Но, мама… – попыталась возразить Дженетт.
– Может, они и оплачивают твое обучение, но заставляют при этом унижаться, вымаливать, выпрашивать деньги. Пресмыкаться! Я бы никогда не согласилась!
– Знаешь, это просто смешно, мама. Колледж Наутага…
– Ах, так я, оказывается, смешна! Только потому, что сказала правду, мисс? На что твой отец, кстати, был не способен. И как тебе не стыдно? – Миссис Харт вздохнула и словно нехотя стянула с головы прозрачный и яркий шарф. Затем огляделась по сторонам и нахмурилась. Ноздри ее трепетали, будто она принюхивалась к запаху в тесном холле. К счастью, никого из сокурсниц Дженетт в этот момент здесь не было. – Жалкое зрелище, что еще можно сказать! – заметила миссис Харт. – И здесь живет моя дочь!
– Но мне здесь хорошо, – с детским упрямством сказала Дженетт. – Вот уже второй год, как я здесь, и вполне счастлива.
– Ну конечно, – скептически заметила миссис Харт. – Это ты себя просто утешаешь. Люди часто так делают.
Из холла вела наверх лестница с пологими ступеньками – чтобы попасть в комнату Дженетт, надо было подняться на четвертый этаж. Там находилась древняя ванная с распахнутой настежь дверью, где царил не выветривающийся годами специфический запах. Дженетт распахнула дверь в свою комнату и поморщилась, как бы увидев ее глазами миссис Харт: весь потолок в потеках, узкая койка застелена дешевеньким покрывалом. Здесь же находились казенного вида комод из сосны, алюминиевый письменный стол с довольно уродливой лампой на гнутой ножке и ободранное кресло. Дощатый пол застелен тоненьким тканым ковриком, который Дженетт приобрела в местном магазине с системой скидок всего за девять долларов девяносто восемь центов – ее прельстила веселенькая ржаво-оранжевая расцветка. На стенах висели дешевые глянцевые гравюры, а также одно «произведение искусства» – репродукция с полотна Ван Гога «Звездная ночь». Дженетт развесила картинки в надежде, что комната будет казаться просторнее и в ней как бы появятся дополнительные окна в мир. Но эти репродукции с завернувшимися от жара батареи уголками производили обратный эффект, придавая комнате неряшливый, захламленный вид.
Из единственного окна открывался вид на побитую непогодой крышу соседнего здания и заваленный снегом двор; в отдалении, по ту сторону ущелья, виднелись шпили и башни университетского городка, но выглядели они странно обесцвеченными, плоскими, точно вырезанными из картона.
Миссис Харт совсем запыхалась от подъема по лестнице. Однако у нее все же хватило сил, войдя в комнату, вымолвить:
– Вот оно! Так и знала.
Дженетт затворила за собой дверь, вся дрожа от предвкушения неприятного разговора.
– И ты проехала триста миль, так гордилась этой самой стипендией, вообразила, что чем-то лучше своей матери. И все ради этого?
– Но, мама… я никогда ничего такого не воображала… – не сдавалась Дженетт.
– Ах вот как! Нет? Только не смей лгать мне, своей родной матери! Я тебя насквозь вижу.
Расхаживая по комнате, миссис Харт, принюхиваясь и заглядывая в каждый угол, развязала пояс на широком пальто. Она ожила, к ней вновь вернулась присущая ей энергия, глаза сверкали, острые локти так и мелькали, в каждом жесте чувствовалась злобная приподнятость.
– Как хорошо, что я сюда приехала! Так и знала, что нужна тебе! Тебя надо спасать! Забрать тебя отсюда, и немедленно, ясно? Прямо как чувствовала!
– Забрать меня, мама? Но куда?
Миссис Харт прижала пальчик к губам. Потом отняла и прижала его к губам Дженетт, делая знак замолчать.
И все же то был несчастный случай, я всегда была уверена в этом. Она любила нас, она нас обнимала и целовала, иногда даже ложилась спать с нами или забирала к себе и папе в постель, когда они ложились днем немного отдохнуть. И еще она нас купала. Она не делала разницы между собой и нами. Я всегда верила в это. А несчастный случай произошел из-за «Дрейно». Ну, не вам объяснять, что такое «Дрейно» в жидком виде. От него исходят ужасные едкие пары, которые жгут глаза и ноздри. Сидеть! Черт бы вас побрал, сидите смирно! Так она кричала на нас. Потому что мы не слушались, норовили убежать и спрятаться. Потому, что нам уж очень хорошо была известна эта клизмочка с трубкой, и мы просто ненавидели ее. Сидеть! Дышать через трубку! Вот скверные, грязные девчонки, слушайтесь мамочку, что я вам говорю! Но я вертелась и уворачивалась от трубки, от ее рук, голая и скользкая, как рыбка.
– Christus, der ist mein Leben, Sterben ist mein Gewinn… dem tu ich mich ergeben… – Христос – это все мое существо. Смерть – вот вся моя корысть. К Нему душа моя летит…
Дженетт пела, как никогда не пела прежде, трепещущим от волнения голосом, не сводя преданных глаз с молодого хормейстера. В ее сопрано слышалась мольба на грани отчаяния, особенно когда она выводила…mit Freud ich fahr dahin» -…и радостно в полете ей – строку из изысканной кантаты Баха. Казалось, музыка пульсирует по ее жилам вместо крови, наполняя почти невыносимой тоской. Сказывались и напряжение долгого дня, и терзающие ее смертельные страхи, и одновременно, сколь ни покажется это странным, – облегчение при мысли, что мать вернулась к ней и ожидание закончилось. Правда, она не совсем понимала сейчас, сколько оно длилось, это ожидание.
Затем пауза, после чего повтор тех же строк. Звали хормейстера мистер Макбрайд, и он был весьма требователен, порой даже нетерпим. Какое-то время Дженетт казалось, что она влюблена в него, сам же Макбрайд никак не выделял ее среди учеников. И тем не менее это не помешало ему выбрать именно ее, Дженетт, петь соло на предстоящем пасхальном концерте. Так, теперь снова, с начала страницы, и еще раз, и еще; Дженетт пела, пока не начали болеть легкие, а глаза наполнились слезами. Пусть даже миссис Харт заберет ее из Наутага, пусть не будет в ее жизни никакого пасхального концерта. Что все это значит в сравнении с этими словами на немецком?
Дженетт оставила мать у себя в комнате, та прилегла вздремнуть. Сказала, что слишком измотана и даже обедать нет сил. А утром, по словам миссис Харт, они решат, что делать дальше. Что лучше для нее, Дженетт. Что следует предпринять, и куда они отправятся. Произнесла она все эти слова тихо, держа лицо Дженетт в сухих прохладных ладонях. Дженетт поплакала немножко. Но миссис Харт не плакала, заметила, что нужды в том нет.
Мы не плачем и не смеемся. Никто не знает наших тайн. Миссис Харт не было в репетиционном зале, но на середине фразы «mit Freud ich fahr dahin» Дженетт вдруг заметила ее в самом дальнем ряду. Она застыла там, неодобрительно поджав губы, выпрямив спину и скрестив руки на груди, – примерно в той же позе и с тем же выражением слушала она лекцию профессора Рейтера, Заметив ее, Дженетт сбилась, слова кантаты вылетели из головы, и она сфальшивила, а вскоре и вовсе умолкла. Остальные продолжали петь – сопрано, теноры, альты, басы. Словно олень упал, сраженный выстрелом охотника. А все остальное стадо продолжало бежать дальше, ничего не замечая. Дженетт закрыла лицо руками, а потом, отняв их, увидела, что в заднем ряду никого нет, лишь громоздятся беспорядочно сваленные на стульях пальто и парки.
Ну разумеется, никакой миссис Харт здесь нет и не было. На кой шут ей ходить за Дженетт на репетицию хора?
Сейчас она спит в постели Дженетт, уютно завернувшись в один из фланелевых халатиков дочери.
Чуть позже мистер Макбрайд велел Дженетт пропеть весь текст с самого начала – и это несмотря на то что они уже повторили его бесчисленное число раз на других репетициях, – точно не доверял ей или сомневался в ее способностях. Казалось, что голос выходил из самой глубины ее сердца.
– Nun, falsche Welt! Nun hab ich weiter mit dir zu tun… Мистер Макбрайд удовлетворенно кивнул – о'кей. Затем они перешли к другой части кантаты – чудесному воскрешению Спасителя из мертвых: Valet will ich dir geben, du arge falsche Welt… Da wird Gott ewig lohnen dem, der ihm dient allhier . То был очень возвышенный и сложный отрывок, и Дженетт с ним успешно справилась. Хоть и горло у нее начало болеть, а глаза покраснели и слезились от усталости и напряжения.
Макбрайд улыбался – он был доволен.
Репетиция закончилась в половине одиннадцатого вечера. Дженетт схватила свою парку и постаралась ускользнуть незамеченной, чтобы никто из друзей или подружек не успел заговорить с ней. Слишком уж много у нее друзей в Наутага, вот в чем проблема. Слишком многие здесь тянулись к ней, слишком многим она казалась интересной и привлекательной. А ведь они меня почти не знают. Но то, что открыто для всех, им нравится. Она торопилась выйти из этого погруженного в полумрак здания на улицу и, подбежав к двери, вдруг остановилась на секунду, прижалась лбом к прохладному дверному косяку и услышала, как бешено колотится сердце. Быстро и одновременно спокойно – как все же это странно! Как хитро! Ты просто смешна, это всего лишь твои глупые фантазии. Сама знаешь.
И, однако же, она видела, как он на нее смотрел, такого взгляда она у него никогда прежде не замечала. С самого начала репетиций он никогда не выказывал к ней расположения, ничем не выделяя из других.
Она ждала Макбрайда и дождалась – через несколько минут он, насвистывая какую-то мелодию, подошел к двери. На Макбрайде была куртка-дубленка и меховая шапка – следовало признать, этот наряд очень ему шел. Он принадлежал к типу мужчин-щеголей, губителей женских сердец. Такие люди ничем и никак не выказывают к противоположному полу ни малейшего интереса, чем доводят бедных женщин и девушек до полного изнеможения и еще большей влюбленности. Он был не один, в окружении учеников, но, увидев Дженетт, отмахнулся от них и смотрел только на нее. А она подняла раскрасневшееся от смущения лицо, робкая, покорная и беззащитная.
Макбрайд вежливо предложил Дженетт довезти ее до дома, и она ответила: да, огромное вам спасибо, – и называла при этом почтительно, как и все остальные студенты, – доктор Макбрайд.
Они двинулись к «фольксвагену» Макбрайда, припаркованному на ближайшей стоянке. Под ногами, обутыми в сапоги, звонко похрустывал снег. Ночь стояла холодная – минус десять по Фаренгейту. Но безветренная – сухой и пронзительно холодный воздух щипал ноздри, и глаза от него сердито слезились. Изо рта вырывались белые облачка пара, и Дженетт казалось, что это придает встрече еще большую интимность. Когда Дженетт поскользнулась на заледеневшей дорожке, Макбрайд пробормотал: «Эй, осторожнее!» – вовремя подхватил ее, и она удержалась на ногах. От прикосновения его руки в перчатке к грубой и ворсистой ткани парки голова у нее закружилась, и показалось, что она вот-вот потеряет сознание. А он меж тем в присущей ему оживленной манере обсуждал сегодняшнюю репетицию, которая прошла хорошо, мало сказать, просто замечательно, принимая во внимание сложность музыки Баха и отсутствие в хоре достаточно сильных голосов. Одной из его излюбленных фраз, которую он произносил суховато, но с оттенком братской признательности к певцам, была: «Мы вроде бы подбираемся к сути, верно?»
Безветренную холодную ночь бледно освещала зависшая высоко над их головами луна. Безумный глаз луны… При взгляде на нее у Дженетт заболели глаза, точно она, сама того не ведая, проплакала подряд несколько часов. Буду тебя ждать. Смотри не слишком задерживайся, Дженетт, ладно? Не шляйся по ночам.
Нет, мама. Куда мне еще идти?
И вот вам пожалуйста: они забираются в машину Макбрайда, посмеиваясь над собственной неловкостью, слишком длинными ногами; Макбрайд спрашивает Дженетт, где она живет, поскольку, понятное дело, не имеет об этом ни малейшего представления; и Дженетт объясняет ему, а он начинает расспрашивать, далеко ли это от ущелья, и она отвечает: нет, недалеко, но по ту сторону от него. И тогда он говорит, что она будет подсказывать ему дорогу – он не слишком знаком с этой частью кампуса. Сам он живет в восточной его части.
Они выехали со стоянки и, свернув на боковую улочку и проехав несколько кварталов, оказались у моста, совершенно безлюдного в этот час. Того самого моста, по которому восемь часов назад проезжала в своем свинцово-сером «додже» миссис Харт. Моста, где с ними вполне мог произойти несчастный случай, стоило машине резко вильнуть в сторону, сбить ограждение и свалиться в замерзшую реку. Но по счастью, ничего подобного не случилось. Лишь у Дженетт учащенно забилось сердце, и еще она поняла, что Макбрайд почувствовал это.
От реки, как и от ущелья, поднимались тонкие столбы тумана, дрожали и плыли в воздухе. Они казались нереальными, будто во сне, нежными и воздушными, как кружево или само дыхание, непрочными, потому что таяли прямо на глазах. И Макбрайд, ведя свой послушный, точно детская игрушка, автомобиль, заметил небрежно:
– Господи, до чего ж тут красиво, правда? Северная часть штата Нью-Йорк, я чувствую себя здесь прямо как в Арктике. Ведь я, знаете ли, родом из Бруклина, для меня все здесь в новинку.
Прежде Дженетт никогда не слышала, чтобы этот мужчина говорил так много, и уж тем более на сугубо личную тему.
Макбрайд, следуя указаниям Дженетт, свернул влево, потом снова влево и приблизился к Саут-стрит, вьющейся вверх по холму. Вначале он твердо вознамерился не обращать внимания на слезы Дженетт. Ибо все это время та плакала робко и почти неслышно, при желании можно было и не замечать вовсе. Поскольку девушкой она была воспитанной, тихой и сдержанной, любовников у нее не было, и она, пожалуй, даже ни разу не влюблялась по-настоящему. И это Макбрайд тоже знал, вернее, чувствовал. Что, впрочем, и понятно, ведь он был одиннадцатью годами старше и обладал более богатым жизненным опытом.
Но вот наконец он не выдержал и спросил:
– Послушайте, Дженетт, в чем дело? Что такое с вами случилось?
И это было подобно броску в воду, слепому и внезапному погружению в нее, когда вдруг проваливаешься через тонкую треснувшую корку льда, и шаг этот непоправим, и обратного пути уже нет. Такое может случиться лишь раз в жизни, и этого одного раза с лихвой хватит на всю оставшуюся жизнь. Только в эту секунду Дженетт поняла, что плачет.
– Я не могу туда вернуться, к себе в комнату! Пока нет. Просто не в силах…
Доктор Макбрайд уже тормозил, резко надавил на педаль тормоза, машина завертелась на посыпанном солью льду, но удержалась на дороге. Они сидели бок о бок, сначала совершенно неподвижно и даже не глядя друг на друга. Дженетт уже рыдала в полный голос и никак не могла остановиться.
– Ладно, – сказал Макбрайд. – Нам совсем не обязательно туда ехать. Можно придумать кое-что получше.
Макбрайд привез Дженетт к себе на квартиру, где они и провели ночь.
И все это было совершенно непредсказуемо и произошло чисто случайно.
Макбрайд женился рано, по юношеской опрометчивости, и вскоре развелся. С тех пор опыта у него прибавилось: он научился не впутываться в сомнительные истории, а уж тем более с девушками-студентками, многие из которых были в него влюблены и всячески демонстрировали это.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42
– Это и есть твоя так называемая резиденция?
В ответ Дженетт пробормотала, что все замечательно, ей подходит, у нее здесь появились добрые друзья. Здесь живут еще восемнадцать девушек, все стипендиатки и…
– А ты, я вижу, страшно гордишься этой твоей стипендией, да? – ядовито заметила миссис Харт, вынула ключ зажигания и выразительным жестом бросила его в сумочку. – Лично я ничуть бы не удивилась, узнав, что администрация колледжа нарочно поместила тебя именно сюда, чтобы оскорбить и унизить!
– Оскорбить меня?… Но зачем?
Вопрос остался без ответа.
Мелкими семенящими шажками – поскольку ни снега, ни льда с тротуара, естественно, никто не счищал – Дженетт с матерью подошли к двери. Миссис Харт крепко держала ее под руку, изо рта белым облачком вырывалось учащенное, будто от волнения, дыхание. К сухому камфорному запаху, исходившему от волос и одежды миссис Харт, примешивался еле различимый аромат подгнившего лимона. Возможно, так пахла ее кожа. Дженетт еще в детстве всегда казалось, что от матери исходит жар. Она уже собралась открыть входную дверь, как вдруг ее распахнули: на пороге появилась девушка-негритянка, одна из подружек Дженетт, – улыбка во весь рот, большие круглые глаза. Звали ее Китти. В колледже все очень любили эту веселую добродушную девочку. Секунду-другую Китти, затаив дыхание, переводила взгляд с Дженетт на миссис Харт и обратно, возможно, улавливая в их лицах какое-то сходство, а может, и нет. Миссис Харт еще крепче впилась в руку Дженетт, улыбка на губах Китти постепенно увяла, и она пробормотала только: «Привет, Джинни», причем таким тоном, словно ответа на приветствие не требовалось.
Уже в доме миссис Харт, понизив голос, торжествующе заметила:
– Ну, что я тебе говорила? Поселили тебя вместе с одной из этих! Разве не оскорбление?
– Но, мама… – попыталась возразить Дженетт.
– Может, они и оплачивают твое обучение, но заставляют при этом унижаться, вымаливать, выпрашивать деньги. Пресмыкаться! Я бы никогда не согласилась!
– Знаешь, это просто смешно, мама. Колледж Наутага…
– Ах, так я, оказывается, смешна! Только потому, что сказала правду, мисс? На что твой отец, кстати, был не способен. И как тебе не стыдно? – Миссис Харт вздохнула и словно нехотя стянула с головы прозрачный и яркий шарф. Затем огляделась по сторонам и нахмурилась. Ноздри ее трепетали, будто она принюхивалась к запаху в тесном холле. К счастью, никого из сокурсниц Дженетт в этот момент здесь не было. – Жалкое зрелище, что еще можно сказать! – заметила миссис Харт. – И здесь живет моя дочь!
– Но мне здесь хорошо, – с детским упрямством сказала Дженетт. – Вот уже второй год, как я здесь, и вполне счастлива.
– Ну конечно, – скептически заметила миссис Харт. – Это ты себя просто утешаешь. Люди часто так делают.
Из холла вела наверх лестница с пологими ступеньками – чтобы попасть в комнату Дженетт, надо было подняться на четвертый этаж. Там находилась древняя ванная с распахнутой настежь дверью, где царил не выветривающийся годами специфический запах. Дженетт распахнула дверь в свою комнату и поморщилась, как бы увидев ее глазами миссис Харт: весь потолок в потеках, узкая койка застелена дешевеньким покрывалом. Здесь же находились казенного вида комод из сосны, алюминиевый письменный стол с довольно уродливой лампой на гнутой ножке и ободранное кресло. Дощатый пол застелен тоненьким тканым ковриком, который Дженетт приобрела в местном магазине с системой скидок всего за девять долларов девяносто восемь центов – ее прельстила веселенькая ржаво-оранжевая расцветка. На стенах висели дешевые глянцевые гравюры, а также одно «произведение искусства» – репродукция с полотна Ван Гога «Звездная ночь». Дженетт развесила картинки в надежде, что комната будет казаться просторнее и в ней как бы появятся дополнительные окна в мир. Но эти репродукции с завернувшимися от жара батареи уголками производили обратный эффект, придавая комнате неряшливый, захламленный вид.
Из единственного окна открывался вид на побитую непогодой крышу соседнего здания и заваленный снегом двор; в отдалении, по ту сторону ущелья, виднелись шпили и башни университетского городка, но выглядели они странно обесцвеченными, плоскими, точно вырезанными из картона.
Миссис Харт совсем запыхалась от подъема по лестнице. Однако у нее все же хватило сил, войдя в комнату, вымолвить:
– Вот оно! Так и знала.
Дженетт затворила за собой дверь, вся дрожа от предвкушения неприятного разговора.
– И ты проехала триста миль, так гордилась этой самой стипендией, вообразила, что чем-то лучше своей матери. И все ради этого?
– Но, мама… я никогда ничего такого не воображала… – не сдавалась Дженетт.
– Ах вот как! Нет? Только не смей лгать мне, своей родной матери! Я тебя насквозь вижу.
Расхаживая по комнате, миссис Харт, принюхиваясь и заглядывая в каждый угол, развязала пояс на широком пальто. Она ожила, к ней вновь вернулась присущая ей энергия, глаза сверкали, острые локти так и мелькали, в каждом жесте чувствовалась злобная приподнятость.
– Как хорошо, что я сюда приехала! Так и знала, что нужна тебе! Тебя надо спасать! Забрать тебя отсюда, и немедленно, ясно? Прямо как чувствовала!
– Забрать меня, мама? Но куда?
Миссис Харт прижала пальчик к губам. Потом отняла и прижала его к губам Дженетт, делая знак замолчать.
И все же то был несчастный случай, я всегда была уверена в этом. Она любила нас, она нас обнимала и целовала, иногда даже ложилась спать с нами или забирала к себе и папе в постель, когда они ложились днем немного отдохнуть. И еще она нас купала. Она не делала разницы между собой и нами. Я всегда верила в это. А несчастный случай произошел из-за «Дрейно». Ну, не вам объяснять, что такое «Дрейно» в жидком виде. От него исходят ужасные едкие пары, которые жгут глаза и ноздри. Сидеть! Черт бы вас побрал, сидите смирно! Так она кричала на нас. Потому что мы не слушались, норовили убежать и спрятаться. Потому, что нам уж очень хорошо была известна эта клизмочка с трубкой, и мы просто ненавидели ее. Сидеть! Дышать через трубку! Вот скверные, грязные девчонки, слушайтесь мамочку, что я вам говорю! Но я вертелась и уворачивалась от трубки, от ее рук, голая и скользкая, как рыбка.
– Christus, der ist mein Leben, Sterben ist mein Gewinn… dem tu ich mich ergeben… – Христос – это все мое существо. Смерть – вот вся моя корысть. К Нему душа моя летит…
Дженетт пела, как никогда не пела прежде, трепещущим от волнения голосом, не сводя преданных глаз с молодого хормейстера. В ее сопрано слышалась мольба на грани отчаяния, особенно когда она выводила…mit Freud ich fahr dahin» -…и радостно в полете ей – строку из изысканной кантаты Баха. Казалось, музыка пульсирует по ее жилам вместо крови, наполняя почти невыносимой тоской. Сказывались и напряжение долгого дня, и терзающие ее смертельные страхи, и одновременно, сколь ни покажется это странным, – облегчение при мысли, что мать вернулась к ней и ожидание закончилось. Правда, она не совсем понимала сейчас, сколько оно длилось, это ожидание.
Затем пауза, после чего повтор тех же строк. Звали хормейстера мистер Макбрайд, и он был весьма требователен, порой даже нетерпим. Какое-то время Дженетт казалось, что она влюблена в него, сам же Макбрайд никак не выделял ее среди учеников. И тем не менее это не помешало ему выбрать именно ее, Дженетт, петь соло на предстоящем пасхальном концерте. Так, теперь снова, с начала страницы, и еще раз, и еще; Дженетт пела, пока не начали болеть легкие, а глаза наполнились слезами. Пусть даже миссис Харт заберет ее из Наутага, пусть не будет в ее жизни никакого пасхального концерта. Что все это значит в сравнении с этими словами на немецком?
Дженетт оставила мать у себя в комнате, та прилегла вздремнуть. Сказала, что слишком измотана и даже обедать нет сил. А утром, по словам миссис Харт, они решат, что делать дальше. Что лучше для нее, Дженетт. Что следует предпринять, и куда они отправятся. Произнесла она все эти слова тихо, держа лицо Дженетт в сухих прохладных ладонях. Дженетт поплакала немножко. Но миссис Харт не плакала, заметила, что нужды в том нет.
Мы не плачем и не смеемся. Никто не знает наших тайн. Миссис Харт не было в репетиционном зале, но на середине фразы «mit Freud ich fahr dahin» Дженетт вдруг заметила ее в самом дальнем ряду. Она застыла там, неодобрительно поджав губы, выпрямив спину и скрестив руки на груди, – примерно в той же позе и с тем же выражением слушала она лекцию профессора Рейтера, Заметив ее, Дженетт сбилась, слова кантаты вылетели из головы, и она сфальшивила, а вскоре и вовсе умолкла. Остальные продолжали петь – сопрано, теноры, альты, басы. Словно олень упал, сраженный выстрелом охотника. А все остальное стадо продолжало бежать дальше, ничего не замечая. Дженетт закрыла лицо руками, а потом, отняв их, увидела, что в заднем ряду никого нет, лишь громоздятся беспорядочно сваленные на стульях пальто и парки.
Ну разумеется, никакой миссис Харт здесь нет и не было. На кой шут ей ходить за Дженетт на репетицию хора?
Сейчас она спит в постели Дженетт, уютно завернувшись в один из фланелевых халатиков дочери.
Чуть позже мистер Макбрайд велел Дженетт пропеть весь текст с самого начала – и это несмотря на то что они уже повторили его бесчисленное число раз на других репетициях, – точно не доверял ей или сомневался в ее способностях. Казалось, что голос выходил из самой глубины ее сердца.
– Nun, falsche Welt! Nun hab ich weiter mit dir zu tun… Мистер Макбрайд удовлетворенно кивнул – о'кей. Затем они перешли к другой части кантаты – чудесному воскрешению Спасителя из мертвых: Valet will ich dir geben, du arge falsche Welt… Da wird Gott ewig lohnen dem, der ihm dient allhier . То был очень возвышенный и сложный отрывок, и Дженетт с ним успешно справилась. Хоть и горло у нее начало болеть, а глаза покраснели и слезились от усталости и напряжения.
Макбрайд улыбался – он был доволен.
Репетиция закончилась в половине одиннадцатого вечера. Дженетт схватила свою парку и постаралась ускользнуть незамеченной, чтобы никто из друзей или подружек не успел заговорить с ней. Слишком уж много у нее друзей в Наутага, вот в чем проблема. Слишком многие здесь тянулись к ней, слишком многим она казалась интересной и привлекательной. А ведь они меня почти не знают. Но то, что открыто для всех, им нравится. Она торопилась выйти из этого погруженного в полумрак здания на улицу и, подбежав к двери, вдруг остановилась на секунду, прижалась лбом к прохладному дверному косяку и услышала, как бешено колотится сердце. Быстро и одновременно спокойно – как все же это странно! Как хитро! Ты просто смешна, это всего лишь твои глупые фантазии. Сама знаешь.
И, однако же, она видела, как он на нее смотрел, такого взгляда она у него никогда прежде не замечала. С самого начала репетиций он никогда не выказывал к ней расположения, ничем не выделяя из других.
Она ждала Макбрайда и дождалась – через несколько минут он, насвистывая какую-то мелодию, подошел к двери. На Макбрайде была куртка-дубленка и меховая шапка – следовало признать, этот наряд очень ему шел. Он принадлежал к типу мужчин-щеголей, губителей женских сердец. Такие люди ничем и никак не выказывают к противоположному полу ни малейшего интереса, чем доводят бедных женщин и девушек до полного изнеможения и еще большей влюбленности. Он был не один, в окружении учеников, но, увидев Дженетт, отмахнулся от них и смотрел только на нее. А она подняла раскрасневшееся от смущения лицо, робкая, покорная и беззащитная.
Макбрайд вежливо предложил Дженетт довезти ее до дома, и она ответила: да, огромное вам спасибо, – и называла при этом почтительно, как и все остальные студенты, – доктор Макбрайд.
Они двинулись к «фольксвагену» Макбрайда, припаркованному на ближайшей стоянке. Под ногами, обутыми в сапоги, звонко похрустывал снег. Ночь стояла холодная – минус десять по Фаренгейту. Но безветренная – сухой и пронзительно холодный воздух щипал ноздри, и глаза от него сердито слезились. Изо рта вырывались белые облачка пара, и Дженетт казалось, что это придает встрече еще большую интимность. Когда Дженетт поскользнулась на заледеневшей дорожке, Макбрайд пробормотал: «Эй, осторожнее!» – вовремя подхватил ее, и она удержалась на ногах. От прикосновения его руки в перчатке к грубой и ворсистой ткани парки голова у нее закружилась, и показалось, что она вот-вот потеряет сознание. А он меж тем в присущей ему оживленной манере обсуждал сегодняшнюю репетицию, которая прошла хорошо, мало сказать, просто замечательно, принимая во внимание сложность музыки Баха и отсутствие в хоре достаточно сильных голосов. Одной из его излюбленных фраз, которую он произносил суховато, но с оттенком братской признательности к певцам, была: «Мы вроде бы подбираемся к сути, верно?»
Безветренную холодную ночь бледно освещала зависшая высоко над их головами луна. Безумный глаз луны… При взгляде на нее у Дженетт заболели глаза, точно она, сама того не ведая, проплакала подряд несколько часов. Буду тебя ждать. Смотри не слишком задерживайся, Дженетт, ладно? Не шляйся по ночам.
Нет, мама. Куда мне еще идти?
И вот вам пожалуйста: они забираются в машину Макбрайда, посмеиваясь над собственной неловкостью, слишком длинными ногами; Макбрайд спрашивает Дженетт, где она живет, поскольку, понятное дело, не имеет об этом ни малейшего представления; и Дженетт объясняет ему, а он начинает расспрашивать, далеко ли это от ущелья, и она отвечает: нет, недалеко, но по ту сторону от него. И тогда он говорит, что она будет подсказывать ему дорогу – он не слишком знаком с этой частью кампуса. Сам он живет в восточной его части.
Они выехали со стоянки и, свернув на боковую улочку и проехав несколько кварталов, оказались у моста, совершенно безлюдного в этот час. Того самого моста, по которому восемь часов назад проезжала в своем свинцово-сером «додже» миссис Харт. Моста, где с ними вполне мог произойти несчастный случай, стоило машине резко вильнуть в сторону, сбить ограждение и свалиться в замерзшую реку. Но по счастью, ничего подобного не случилось. Лишь у Дженетт учащенно забилось сердце, и еще она поняла, что Макбрайд почувствовал это.
От реки, как и от ущелья, поднимались тонкие столбы тумана, дрожали и плыли в воздухе. Они казались нереальными, будто во сне, нежными и воздушными, как кружево или само дыхание, непрочными, потому что таяли прямо на глазах. И Макбрайд, ведя свой послушный, точно детская игрушка, автомобиль, заметил небрежно:
– Господи, до чего ж тут красиво, правда? Северная часть штата Нью-Йорк, я чувствую себя здесь прямо как в Арктике. Ведь я, знаете ли, родом из Бруклина, для меня все здесь в новинку.
Прежде Дженетт никогда не слышала, чтобы этот мужчина говорил так много, и уж тем более на сугубо личную тему.
Макбрайд, следуя указаниям Дженетт, свернул влево, потом снова влево и приблизился к Саут-стрит, вьющейся вверх по холму. Вначале он твердо вознамерился не обращать внимания на слезы Дженетт. Ибо все это время та плакала робко и почти неслышно, при желании можно было и не замечать вовсе. Поскольку девушкой она была воспитанной, тихой и сдержанной, любовников у нее не было, и она, пожалуй, даже ни разу не влюблялась по-настоящему. И это Макбрайд тоже знал, вернее, чувствовал. Что, впрочем, и понятно, ведь он был одиннадцатью годами старше и обладал более богатым жизненным опытом.
Но вот наконец он не выдержал и спросил:
– Послушайте, Дженетт, в чем дело? Что такое с вами случилось?
И это было подобно броску в воду, слепому и внезапному погружению в нее, когда вдруг проваливаешься через тонкую треснувшую корку льда, и шаг этот непоправим, и обратного пути уже нет. Такое может случиться лишь раз в жизни, и этого одного раза с лихвой хватит на всю оставшуюся жизнь. Только в эту секунду Дженетт поняла, что плачет.
– Я не могу туда вернуться, к себе в комнату! Пока нет. Просто не в силах…
Доктор Макбрайд уже тормозил, резко надавил на педаль тормоза, машина завертелась на посыпанном солью льду, но удержалась на дороге. Они сидели бок о бок, сначала совершенно неподвижно и даже не глядя друг на друга. Дженетт уже рыдала в полный голос и никак не могла остановиться.
– Ладно, – сказал Макбрайд. – Нам совсем не обязательно туда ехать. Можно придумать кое-что получше.
Макбрайд привез Дженетт к себе на квартиру, где они и провели ночь.
И все это было совершенно непредсказуемо и произошло чисто случайно.
Макбрайд женился рано, по юношеской опрометчивости, и вскоре развелся. С тех пор опыта у него прибавилось: он научился не впутываться в сомнительные истории, а уж тем более с девушками-студентками, многие из которых были в него влюблены и всячески демонстрировали это.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42