Раскрыла даже тайну семнадцатого патента.
— Надо же! — восклицала она время от времени, а я все никак не решалась спросить об Исправительном блоке.
— Ребенок такой милый, что я просто не могу с этим свыкнуться. Я думала, что возненавижу его. — (Я полагала, что, как только загляну в кроватку, сразу же пойму, кто отец, — порочное происхождение будет написано на лице.) — Думала, что девочка будет миниатюрной копией Валентины — бандиткой в пеленках. Но она — это просто она.
— Дети все меняют, Надя. — На том конце провода послышалась возня и медленный вдох. Вера закурила. — Помню, как ты родилась.
Я не знала, что сказать, и ждала, что Вера поделится какими-то воспоминаниями, но она лишь глубоко вздохнула и замолчала.
— Вера, расскажи мне…
— Нечего тут рассказывать. Ты была красивым ребенком. Давай спать. Поздно уже.
Она так и не рассказала мне, но я сама уже все поняла.
Жили-были Дитя Войны и Дитя Мира. Дитя Войны родилось накануне величайшего конфликта в истории человечества — в стране, опустошенной голодом и задыхавшейся в безумных тисках диктатора-параноика. Девочка часто плакала, потому что у Матери было мало молока. Отец не знал, что ей сказать, и помалкивал. Через некоторое время он уехал. Потом Мать тоже уехала. Девочку вырастила пожилая тетя, которая души в ней не чаяла и которую она тоже полюбила. Но когда разразилась война, оставаться в промышленном городе, где жила тетя, стало опасно, и Мать приехала за дочкой и увезла ее в деревню — к родителям Отца, где было безопаснее. Свою тетю девочка так никогда больше и не увидела.
Бабушка и дедушка по отцовской линии были чудаковатыми стариками с четкими представлениями о том, как надо воспитывать детей. У них на попечении находился также ребенок их дочери — пухленькая резвая девчушка по имени Надежда: она была на пару дет старше своей двоюродной сестры, и ее родители жили в Москве. Ее назвали в честь бабушки и берегли как зеницу ока. Дитя Войны было худеньким и робким — тихим, как мышка. Девочка часами стояла у ворот и ждала Мать.
Мать делила время между Ребенком Войны и его Отцом, который жил в большом городе на юге и редко приезжал, поскольку занимался Важной Работой. Приезды Матери нередко заканчивались шумными ссорами с Бабой Надей, и когда Мать уезжала, Бабушка рассказывала Дитю Войны страшные сказки о ведьмах и леших, которые пожирали непослушных детей.
Дитя Войны было послушным — на самом деле девочка вообще почти ничего не говорила. Тем не менее она умудрялась изредка пролить молоко или уронить яйцо, и тогда ее наказывали. Наказания были не жестокими, но непривычными. Ее заставляли стоять по целому часу в углу со скорлупой разбитого яйца в руках или с рукописной табличкой: «Сегодня я пролила молоко». Двоюродная сестра Надя строила ей рожи. Дитя Войны не говорило ни слова. Девочка молча стояла в углу, держа в руках символ нанесенного ущерба. Стояла и наблюдала.
Хуже всего приходилось, когда ее отправляли в курятник за яйцами — ведь их охранял грозный петух со сверкающими глазами и огненным гребнем. Когда он вытягивался, хлопал крыльями и кукарекал, то становился почти одного роста с Дитем Войны. Бросаясь вперед, петух клевал ее в ноги. Не мудрено, что девочка так часто роняла яйца.
Однажды ветер войны занес Мать обратно в деревню: она вернулась и больше не уезжала. По ночам Дитя Войны и его Мать сворачивались калачиком в постели, и мама рассказывала истории о Прадедушке Очеретке и его прекрасном черном рысаке по кличке Гром, о венчании Бабы Сони в златоглавом Соборе и смелых ребятишках, убивавших ведьм и чертей.
Мать и Баба Надя по-прежнему ссорились, но не так часто, как раньше: теперь Мать каждый день ходила на работу в местный колхоз, где очень нуждались в ее ветеринарных способностях, хоть она и проучилась всего три года. Иногда ей платили деньги, но чаще председатель рассчитывался с ней яйцами, пшеницей или овощами. Однажды она зашила брюхо свиньи, которое прободала корова, — зашила черными нитками для пуговиц, потому что хирургических было недостать. Свинья выжила, и когда разродилась одиннадцатью поросятами, Матери позволили забрать одного домой.
Затем в деревню пришли солдаты — сначала немецкие, потом русские и снова немецкие. Как-то раз деревенского часовщика вместе с семьей увезли куда-то в высоком фургоне без окон, и их никогда больше не видели. Его старшей дочери — хорошенькой спокойной девочке лет четырнадцати — удалось бежать, и Баба Надя взяла ее к себе и прятала в курятнике (грозного петуха давным-давно уже стушили, а из лап со шпорами сварили вкуснейший куриный суп). Ведь хотя Баба Надя была женщиной строгой, она понимала, что хорошо, а что плохо, а увозить людей в высоком фургоне без окон — плохо. Однажды ночью кто-то поджег курятник. Никому не известно, кто это был. Дочка часовщика и две оставшиеся курицы сгорели в огне.
В конце концов ветер войны принес домой и Отца. Однажды на рассвете, еще затемно, в дверь постучал изможденный мужчина со страшной гноящейся раной на горле. Баба Надя вскрикнула: «Господи помилуй!» Дед Маевский пошел в деревню и купил у кого-то лекарств, предназначенных для солдат. Мать вываривала тряпки и чистила рану. Она сидела у кровати денно и нощно, а Дитя Войны отправляла играть с двоюродной сестрой Надей. Время от времени Дитя Войны незаметно прокрадывалось в комнату, и девочке разрешали посидеть на кровати. Он сжимал ее руку, но не говорил ничего. Через пару недель Отец поправился и мог уже вставать и бродить по дому. Затем он исчез так же загадочно, как и появился.
Вскоре после этого Дитю войны и его Матери тоже пришлось уехать. В деревню пришли немецкие солдаты, собрали всех здоровых работоспособных людей и погрузили в поезд. Забрали и Мать. Дитя Войны хотели оставить, но Мать так пронзительно кричала, что ей разрешили взять девочку с собой. Это был товарный вагон без скамеек: люди сидели, сбившись в кучу, на охапках соломы или на голом полу. Ехали девять дней: из еды был только заплесневелый хлеб да немного воды, а вместо туалета — ведро в углу вагона. Но атмосфера была приподнятая.
— Мы едем в лагерь, — сказала Мать, — там мы будем в безопасности. Будем работать и получать вдоволь еды. Возможно, Отец тоже там.
К великому огорчению Дитя Войны, лагерь состоял не из расположенных полукругом шатров и лошадей на привязи (так Мать описывала казацкие стоянки), а представлял собой запутанный лабиринт — бетонные здания да высокие заборы из колючей проволоки. Но у Матери с дочкой все же была одна кровать на двоих и их кормили. Каждый день Мать с остальными женщинами садилась в грузовик, отвозивший их на завод, где они по двенадцать часов в день собирали самолетные двигатели. Дитя Войны оставалось в лагере вместе с другими детьми — все они были намного старше, — и охранником, говорившим на языке, которого девочка не понимала. Она часами смотрела сквозь проволочный забор, выглядывая грузовик, который привозил маму домой. По вечерам Мать валилась с ног от усталости и не рассказывала никаких историй. Плотно прижавшись к ней в темноте, Дитя Войны прислушивалось к ее дыханию, пока обе не засыпали. Порой девочка просыпалась посреди ночи оттого, что Мать плакала, но утром мама вставала, умывалась и как ни в чем не бывало отправлялась на работу.
Потом ветер войны перенес Мать и Дитя в другой лагерь, где находился Отец. Лагерь был похож на первый, но больше и страшнее — помимо украинцев, там трудилось много людей других национальностей, а охранники ходили с плетками. В том лагере произошло что-то ужасное, и лучше об этом забыть — лучше не знать, что это вообще произошло.
Потом вдруг война закончилась, и наступило мирное время. Семья села на большой корабль и уплыла за море — в другую страну, где все говорили на смешном языке, и хотя они по-прежнему находились в лагере, еды было вдоволь и люди хорошо к ним относились. И как бы в честь наступления мира на земле в семье родилось еще одно дитя. Родители назвали его Надеждой — в память о несбывшихся Надеждах.
Дитя Мира родилось в стране, недавно одержавшей победу. Хотя времена были тяжелые, люди надеялись на лучшее. Те, кто мог работать, работали на благо всех остальных; тех, кто нуждался, обеспечивали всем необходимым; детям давали молоко, апельсиновый сок и рыбий жир, чтобы они росли сильными и здоровыми.
Дитя Мира жадно поглощало все три жидкости и выросло упрямым и своенравным.
Дитя же Войны превратилось в Старшую Сеструху.
Я ПРИВЕТСТВУЮ СОЛНЦЕ
Защищенное жилище «Солнечный Берег» находилось в тихой улочке на южной окраине Кембриджа. Это был невысокий современный жилищный комплекс целевой постройки, который состоял из сорока шести квартир и бунгало, расположенных в большом ухоженном саду с газонами, взрослыми деревьями, розовыми клумбами и даже собственной совой. Имелась общая комната отдыха, где обитатели могли смотреть телевизор (отец скривился), пить по утрам кофе («А я люблю яблучный сок!») и участвовать в других мероприятиях — от бальных танцев («Ты б бачила, як Милочка танцювала!») до йоги («Ага!»). Комплексом владел один благотворительный трест, который сдавал квартиры на некоммерческой основе тем счастливчикам, что добирались до верхних строчек списка очередников. Комендантша по фамилии Беверли — немолодая вдова с копной выбеленных волос, низким смехом и огромной грудью — во многих отношениях казалась пожилой и более доброжелательной копией Валентины. Возможно, именно поэтому отец сразу остановил свой выбор на «Солнечном береге».
— Я перейду токо сюда, — твердо сказал он, — и бильше никуди.
Там, конечно, тоже была очередь, и Беверли, которой отец очень приглянулся, сказала мне, что хорошо бы обзавестись письмом от доктора, а еще лучше — не одним. Доктор Фиггис с радостью написала. Защищенное жилище — именно то, что ему нужно, утверждала она. Описала дряхлость отца, большие расстояния, какие ему приходится преодолевать, чтобы купить себе что-либо в деревне, проблемы, связанные с уходом за домом и садом, его артрит и приступы головокружения. Письмо получилось сочувственным, личным, трогательным. Но, может, одного окажется мало? К кому я еще могла обратиться? Поддавшись минутному порыву, я написала психиатру в районную больницу Питерборо. Примерно через неделю пришел ответ «всем заинтересованным лицам». По мнению психиатра, мистер Маевский психически здоров, не проявляет никаких симптомов слабоумия и вполне способен за собой ухаживать, но доктор выражал обеспокоенность, что «уединенная жизнь и отсутствие регулярного общения могут негативно сказаться на его психическом здоровье». По мнению врача, «структурированная социальная среда с ненавязчивым наблюдением позволила бы мистеру Маевскому самостоятельно прожить еще много долгих лет».
Это письмо помогло устроить отца в защищенное жилище без очереди, но разочаровало меня. А где же говорливый непараноидальный философ-поклонник Ницше с его склочной женой, которая намного его моложе? Помнил ли психиатр консультацию, которую отец описал мне во всех подробностях, или его письмо было просто формальным ответом на рутинный вопрос — ответом, составленным его секретарем, бегло просмотревшим документацию? Возможно, доктор соблюдал строгую конфиденциальность в отношении пациентов или же был настолько занят, что все пациенты стали для него на одно лицо. Быть может, он насмотрелся на стольких полоумных, что образ отца даже не отложился у него в памяти. Или, вероятно, отложился, но он не хотел об этом говорить. Меня так и подмывало позвонить ему и спросить — задать вопрос, который, сколько себя помню, всегда оставался невысказанным где-то в глубине моей души: мой отец… нормальный?
Нет. Довольно. Какой в этом прок?
Незадолго до Рождества мы с Верой провели несколько дней вместе в родительском доме, убирая и готовясь выставить его на продажу весной. Столько всего нужно было пересмотреть, почистить, выбросить, что нам некогда было поговорить по душам, хоть я на это и надеялась. Я спала ночью на верхней койке, а Вера — в бывшей Валентининой комнате.
Вера умела общаться с юристами, агентами по продаже недвижимости и строителями. Так что я возложила это на нее. Она же поручила мне избавиться от машин, найти новых хозяев для котов и кошек и отобрать вещи, которые, по утверждению отца, понадобятся ему в будущей жизни (во-первых, все его инструменты, не забыть тисочки, хорошую стальную рулетку, кое-какую кухонную утварь, острые ножи и, конечно, ему нужны книги и фотографии — ведь теперь, закончив книгу о тракторах, он уже подумывал о мемуарах, — его проигрыватель и пластинки, да, кожаный летчицкий шлем, мамину швейную машинку — он собирался перевести ее на электропривод с помощью двигателя от электрического консервооткрывателя, оставленного Валентиной, который, кстати, был так себе, — коробку передач от «фрэнсис-барнета», завернутую в промасленную тряпицу и хранившуюся в ящике для инструментов в задней части гаража, и, возможно, какую-то одежду), ну и все, что влезет в его крохотную квартирку (не так уж много).
Занимаясь всем этим вместе с Верой, я почувствовала особую близость, причем не на словах, а на деле — мы научились быть деловыми партнерами. Все, что требовалось сказать, уже было сказано, и теперь мы могли просто жить. Впрочем, сказано было не все.
Однажды вечером, когда солнце уже садилось, но еще ярко светило, мы выкроили время и сходили на кладбище проведать мамину могилку. Срезали в саду последние розы — удивительные белые «айсберги», которые цвели до самой зимы, — и немного вечнозеленой листвы и поставили в глиняной вазе возле надгробия. Мы сидели на скамейке под опавшей вишней и смотрели на широкие неогороженные поля, уходившие за горизонт.
— Вера, нужно еще кое-кто выяснить. Насчет денег. — Ладони у меня вспотели, но я старалась говорить спокойно.
— Не волнуйся, я нашла один банковский счет с высокими процентами, мы сможем перечислять дебет прямиком в жилищную компанию, покрывая аренду или прочие расходы. Мы обе можем подписать договор.
— Нет, я не об этом. Я о маминых деньгах. Отписанных в завещании.
— Может, их просто положить на тот же счет?
— Давай.
Вот и все.
— Ну а медальон — я не против, если ты оставишь медальон у себя, Вера. Ведь мама отдала его тебе.
Перед тем как отец перебрался в «Солнечный берег», я провела с ним небольшую воспитательную беседу.
— Теперь, папа, ты должен считаться с другими обитателями. Понял? В своей квартире можешь делать что угодно, однако на людях ты должен вести себя нормально. Ведь ты же не хочешь, чтобы тебя считали сумасшедшим?
— Так-так, — сердито проворчал папа.
Майк считал, что я волнуюсь по пустякам, но он не знал того, что было известно мне: каково отличаться от других, выделяться из толпы, когда все посмеиваются у тебя за спиной. Я забрала от греха подальше самодельную папину ночную рубашку с пришитыми пестрыми лоскутами и купила ему нормальную пижаму.
Утром в сочельник мы с Майком решили проведать отца в «Солнечном береге». Постучали в дверь, но он не откликнулся, и мы вошли сами.
— Привет, папа!
Он стоял на четвереньках в чем мать родила — на коврике, лежавшем посредине комнаты напротив окна. К счастью, за его квартирой не вели наблюдения. Вся мебель была сдвинута к стенкам.
— Папа, что…
— Тш-шш! — Он поднес палец к губам.
Затем, по-прежнему стоя на четвереньках, вытянул к заднему краю коврика одну тощую ногу, потом вторую и стал опускаться, пока не улегся на коврик животом. Он пролежал так какое-то время, немного запыхавшись. Кожа на его сморщенных ягодицах обвисла и была жемчужно-белой, почти прозрачной. Потом он отжался на руках от пола, пошатываясь, встал на ноги, сложил ладони и закрыл глаза — словно в молитве. Затем выпрямил свое сгорбленное тело во весь рост, вытянул обе руки как можно выше в воздух, глубоко вздохнул и, развернувшись к нам, предстал во всей своей сморщенной, старческой, но радостной наготе.
— Бачили, шо я вчора выучив?
Он снова поднял руки и сделал глубокий вдох:
— Я прыветствую сонце!
ПРИЗНАТЕЛЬНОСТЬ АВТОРАМ СЕТЕВЫХ ПУБЛИКАЦИЙ:
Нил М. Кларк (1937), «Джон Дир: Он подарил миру стальной плуг» на http://members.tripod.com/~Rainbeau/deere.html
http://deere.com/enUS/compinfo/history
Безымянный автор, «Гарри Фергюсон: человек и машина», «Журнал о тракторах прошлого» на http://
Филлип Гуч, «Очень краткая история» (Тетфолд, Великобритания: «Чарлз Баррелл и Сын»): http://www.gooch.org.uk/steam/history/
http://www.jacksac.freeserve.co.uk/valentinetanks .com
Леонид Львович Кербер, «Сталинский авиационный ГУЛАГ: воспоминания об Андрее Туполеве и эпохе чисток», под ред. Фон Хардести (Издательство Смитсоновского института), рецензия Дэвида R Джонсона, майора ВВС США, на http://aiфower.maxwell.af.mil/airchronicles/apj/apjOO/winOO/kerber.htm, и доктора Пола Джозефсона на http://muse.jhu.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29
— Надо же! — восклицала она время от времени, а я все никак не решалась спросить об Исправительном блоке.
— Ребенок такой милый, что я просто не могу с этим свыкнуться. Я думала, что возненавижу его. — (Я полагала, что, как только загляну в кроватку, сразу же пойму, кто отец, — порочное происхождение будет написано на лице.) — Думала, что девочка будет миниатюрной копией Валентины — бандиткой в пеленках. Но она — это просто она.
— Дети все меняют, Надя. — На том конце провода послышалась возня и медленный вдох. Вера закурила. — Помню, как ты родилась.
Я не знала, что сказать, и ждала, что Вера поделится какими-то воспоминаниями, но она лишь глубоко вздохнула и замолчала.
— Вера, расскажи мне…
— Нечего тут рассказывать. Ты была красивым ребенком. Давай спать. Поздно уже.
Она так и не рассказала мне, но я сама уже все поняла.
Жили-были Дитя Войны и Дитя Мира. Дитя Войны родилось накануне величайшего конфликта в истории человечества — в стране, опустошенной голодом и задыхавшейся в безумных тисках диктатора-параноика. Девочка часто плакала, потому что у Матери было мало молока. Отец не знал, что ей сказать, и помалкивал. Через некоторое время он уехал. Потом Мать тоже уехала. Девочку вырастила пожилая тетя, которая души в ней не чаяла и которую она тоже полюбила. Но когда разразилась война, оставаться в промышленном городе, где жила тетя, стало опасно, и Мать приехала за дочкой и увезла ее в деревню — к родителям Отца, где было безопаснее. Свою тетю девочка так никогда больше и не увидела.
Бабушка и дедушка по отцовской линии были чудаковатыми стариками с четкими представлениями о том, как надо воспитывать детей. У них на попечении находился также ребенок их дочери — пухленькая резвая девчушка по имени Надежда: она была на пару дет старше своей двоюродной сестры, и ее родители жили в Москве. Ее назвали в честь бабушки и берегли как зеницу ока. Дитя Войны было худеньким и робким — тихим, как мышка. Девочка часами стояла у ворот и ждала Мать.
Мать делила время между Ребенком Войны и его Отцом, который жил в большом городе на юге и редко приезжал, поскольку занимался Важной Работой. Приезды Матери нередко заканчивались шумными ссорами с Бабой Надей, и когда Мать уезжала, Бабушка рассказывала Дитю Войны страшные сказки о ведьмах и леших, которые пожирали непослушных детей.
Дитя Войны было послушным — на самом деле девочка вообще почти ничего не говорила. Тем не менее она умудрялась изредка пролить молоко или уронить яйцо, и тогда ее наказывали. Наказания были не жестокими, но непривычными. Ее заставляли стоять по целому часу в углу со скорлупой разбитого яйца в руках или с рукописной табличкой: «Сегодня я пролила молоко». Двоюродная сестра Надя строила ей рожи. Дитя Войны не говорило ни слова. Девочка молча стояла в углу, держа в руках символ нанесенного ущерба. Стояла и наблюдала.
Хуже всего приходилось, когда ее отправляли в курятник за яйцами — ведь их охранял грозный петух со сверкающими глазами и огненным гребнем. Когда он вытягивался, хлопал крыльями и кукарекал, то становился почти одного роста с Дитем Войны. Бросаясь вперед, петух клевал ее в ноги. Не мудрено, что девочка так часто роняла яйца.
Однажды ветер войны занес Мать обратно в деревню: она вернулась и больше не уезжала. По ночам Дитя Войны и его Мать сворачивались калачиком в постели, и мама рассказывала истории о Прадедушке Очеретке и его прекрасном черном рысаке по кличке Гром, о венчании Бабы Сони в златоглавом Соборе и смелых ребятишках, убивавших ведьм и чертей.
Мать и Баба Надя по-прежнему ссорились, но не так часто, как раньше: теперь Мать каждый день ходила на работу в местный колхоз, где очень нуждались в ее ветеринарных способностях, хоть она и проучилась всего три года. Иногда ей платили деньги, но чаще председатель рассчитывался с ней яйцами, пшеницей или овощами. Однажды она зашила брюхо свиньи, которое прободала корова, — зашила черными нитками для пуговиц, потому что хирургических было недостать. Свинья выжила, и когда разродилась одиннадцатью поросятами, Матери позволили забрать одного домой.
Затем в деревню пришли солдаты — сначала немецкие, потом русские и снова немецкие. Как-то раз деревенского часовщика вместе с семьей увезли куда-то в высоком фургоне без окон, и их никогда больше не видели. Его старшей дочери — хорошенькой спокойной девочке лет четырнадцати — удалось бежать, и Баба Надя взяла ее к себе и прятала в курятнике (грозного петуха давным-давно уже стушили, а из лап со шпорами сварили вкуснейший куриный суп). Ведь хотя Баба Надя была женщиной строгой, она понимала, что хорошо, а что плохо, а увозить людей в высоком фургоне без окон — плохо. Однажды ночью кто-то поджег курятник. Никому не известно, кто это был. Дочка часовщика и две оставшиеся курицы сгорели в огне.
В конце концов ветер войны принес домой и Отца. Однажды на рассвете, еще затемно, в дверь постучал изможденный мужчина со страшной гноящейся раной на горле. Баба Надя вскрикнула: «Господи помилуй!» Дед Маевский пошел в деревню и купил у кого-то лекарств, предназначенных для солдат. Мать вываривала тряпки и чистила рану. Она сидела у кровати денно и нощно, а Дитя Войны отправляла играть с двоюродной сестрой Надей. Время от времени Дитя Войны незаметно прокрадывалось в комнату, и девочке разрешали посидеть на кровати. Он сжимал ее руку, но не говорил ничего. Через пару недель Отец поправился и мог уже вставать и бродить по дому. Затем он исчез так же загадочно, как и появился.
Вскоре после этого Дитю войны и его Матери тоже пришлось уехать. В деревню пришли немецкие солдаты, собрали всех здоровых работоспособных людей и погрузили в поезд. Забрали и Мать. Дитя Войны хотели оставить, но Мать так пронзительно кричала, что ей разрешили взять девочку с собой. Это был товарный вагон без скамеек: люди сидели, сбившись в кучу, на охапках соломы или на голом полу. Ехали девять дней: из еды был только заплесневелый хлеб да немного воды, а вместо туалета — ведро в углу вагона. Но атмосфера была приподнятая.
— Мы едем в лагерь, — сказала Мать, — там мы будем в безопасности. Будем работать и получать вдоволь еды. Возможно, Отец тоже там.
К великому огорчению Дитя Войны, лагерь состоял не из расположенных полукругом шатров и лошадей на привязи (так Мать описывала казацкие стоянки), а представлял собой запутанный лабиринт — бетонные здания да высокие заборы из колючей проволоки. Но у Матери с дочкой все же была одна кровать на двоих и их кормили. Каждый день Мать с остальными женщинами садилась в грузовик, отвозивший их на завод, где они по двенадцать часов в день собирали самолетные двигатели. Дитя Войны оставалось в лагере вместе с другими детьми — все они были намного старше, — и охранником, говорившим на языке, которого девочка не понимала. Она часами смотрела сквозь проволочный забор, выглядывая грузовик, который привозил маму домой. По вечерам Мать валилась с ног от усталости и не рассказывала никаких историй. Плотно прижавшись к ней в темноте, Дитя Войны прислушивалось к ее дыханию, пока обе не засыпали. Порой девочка просыпалась посреди ночи оттого, что Мать плакала, но утром мама вставала, умывалась и как ни в чем не бывало отправлялась на работу.
Потом ветер войны перенес Мать и Дитя в другой лагерь, где находился Отец. Лагерь был похож на первый, но больше и страшнее — помимо украинцев, там трудилось много людей других национальностей, а охранники ходили с плетками. В том лагере произошло что-то ужасное, и лучше об этом забыть — лучше не знать, что это вообще произошло.
Потом вдруг война закончилась, и наступило мирное время. Семья села на большой корабль и уплыла за море — в другую страну, где все говорили на смешном языке, и хотя они по-прежнему находились в лагере, еды было вдоволь и люди хорошо к ним относились. И как бы в честь наступления мира на земле в семье родилось еще одно дитя. Родители назвали его Надеждой — в память о несбывшихся Надеждах.
Дитя Мира родилось в стране, недавно одержавшей победу. Хотя времена были тяжелые, люди надеялись на лучшее. Те, кто мог работать, работали на благо всех остальных; тех, кто нуждался, обеспечивали всем необходимым; детям давали молоко, апельсиновый сок и рыбий жир, чтобы они росли сильными и здоровыми.
Дитя Мира жадно поглощало все три жидкости и выросло упрямым и своенравным.
Дитя же Войны превратилось в Старшую Сеструху.
Я ПРИВЕТСТВУЮ СОЛНЦЕ
Защищенное жилище «Солнечный Берег» находилось в тихой улочке на южной окраине Кембриджа. Это был невысокий современный жилищный комплекс целевой постройки, который состоял из сорока шести квартир и бунгало, расположенных в большом ухоженном саду с газонами, взрослыми деревьями, розовыми клумбами и даже собственной совой. Имелась общая комната отдыха, где обитатели могли смотреть телевизор (отец скривился), пить по утрам кофе («А я люблю яблучный сок!») и участвовать в других мероприятиях — от бальных танцев («Ты б бачила, як Милочка танцювала!») до йоги («Ага!»). Комплексом владел один благотворительный трест, который сдавал квартиры на некоммерческой основе тем счастливчикам, что добирались до верхних строчек списка очередников. Комендантша по фамилии Беверли — немолодая вдова с копной выбеленных волос, низким смехом и огромной грудью — во многих отношениях казалась пожилой и более доброжелательной копией Валентины. Возможно, именно поэтому отец сразу остановил свой выбор на «Солнечном береге».
— Я перейду токо сюда, — твердо сказал он, — и бильше никуди.
Там, конечно, тоже была очередь, и Беверли, которой отец очень приглянулся, сказала мне, что хорошо бы обзавестись письмом от доктора, а еще лучше — не одним. Доктор Фиггис с радостью написала. Защищенное жилище — именно то, что ему нужно, утверждала она. Описала дряхлость отца, большие расстояния, какие ему приходится преодолевать, чтобы купить себе что-либо в деревне, проблемы, связанные с уходом за домом и садом, его артрит и приступы головокружения. Письмо получилось сочувственным, личным, трогательным. Но, может, одного окажется мало? К кому я еще могла обратиться? Поддавшись минутному порыву, я написала психиатру в районную больницу Питерборо. Примерно через неделю пришел ответ «всем заинтересованным лицам». По мнению психиатра, мистер Маевский психически здоров, не проявляет никаких симптомов слабоумия и вполне способен за собой ухаживать, но доктор выражал обеспокоенность, что «уединенная жизнь и отсутствие регулярного общения могут негативно сказаться на его психическом здоровье». По мнению врача, «структурированная социальная среда с ненавязчивым наблюдением позволила бы мистеру Маевскому самостоятельно прожить еще много долгих лет».
Это письмо помогло устроить отца в защищенное жилище без очереди, но разочаровало меня. А где же говорливый непараноидальный философ-поклонник Ницше с его склочной женой, которая намного его моложе? Помнил ли психиатр консультацию, которую отец описал мне во всех подробностях, или его письмо было просто формальным ответом на рутинный вопрос — ответом, составленным его секретарем, бегло просмотревшим документацию? Возможно, доктор соблюдал строгую конфиденциальность в отношении пациентов или же был настолько занят, что все пациенты стали для него на одно лицо. Быть может, он насмотрелся на стольких полоумных, что образ отца даже не отложился у него в памяти. Или, вероятно, отложился, но он не хотел об этом говорить. Меня так и подмывало позвонить ему и спросить — задать вопрос, который, сколько себя помню, всегда оставался невысказанным где-то в глубине моей души: мой отец… нормальный?
Нет. Довольно. Какой в этом прок?
Незадолго до Рождества мы с Верой провели несколько дней вместе в родительском доме, убирая и готовясь выставить его на продажу весной. Столько всего нужно было пересмотреть, почистить, выбросить, что нам некогда было поговорить по душам, хоть я на это и надеялась. Я спала ночью на верхней койке, а Вера — в бывшей Валентининой комнате.
Вера умела общаться с юристами, агентами по продаже недвижимости и строителями. Так что я возложила это на нее. Она же поручила мне избавиться от машин, найти новых хозяев для котов и кошек и отобрать вещи, которые, по утверждению отца, понадобятся ему в будущей жизни (во-первых, все его инструменты, не забыть тисочки, хорошую стальную рулетку, кое-какую кухонную утварь, острые ножи и, конечно, ему нужны книги и фотографии — ведь теперь, закончив книгу о тракторах, он уже подумывал о мемуарах, — его проигрыватель и пластинки, да, кожаный летчицкий шлем, мамину швейную машинку — он собирался перевести ее на электропривод с помощью двигателя от электрического консервооткрывателя, оставленного Валентиной, который, кстати, был так себе, — коробку передач от «фрэнсис-барнета», завернутую в промасленную тряпицу и хранившуюся в ящике для инструментов в задней части гаража, и, возможно, какую-то одежду), ну и все, что влезет в его крохотную квартирку (не так уж много).
Занимаясь всем этим вместе с Верой, я почувствовала особую близость, причем не на словах, а на деле — мы научились быть деловыми партнерами. Все, что требовалось сказать, уже было сказано, и теперь мы могли просто жить. Впрочем, сказано было не все.
Однажды вечером, когда солнце уже садилось, но еще ярко светило, мы выкроили время и сходили на кладбище проведать мамину могилку. Срезали в саду последние розы — удивительные белые «айсберги», которые цвели до самой зимы, — и немного вечнозеленой листвы и поставили в глиняной вазе возле надгробия. Мы сидели на скамейке под опавшей вишней и смотрели на широкие неогороженные поля, уходившие за горизонт.
— Вера, нужно еще кое-кто выяснить. Насчет денег. — Ладони у меня вспотели, но я старалась говорить спокойно.
— Не волнуйся, я нашла один банковский счет с высокими процентами, мы сможем перечислять дебет прямиком в жилищную компанию, покрывая аренду или прочие расходы. Мы обе можем подписать договор.
— Нет, я не об этом. Я о маминых деньгах. Отписанных в завещании.
— Может, их просто положить на тот же счет?
— Давай.
Вот и все.
— Ну а медальон — я не против, если ты оставишь медальон у себя, Вера. Ведь мама отдала его тебе.
Перед тем как отец перебрался в «Солнечный берег», я провела с ним небольшую воспитательную беседу.
— Теперь, папа, ты должен считаться с другими обитателями. Понял? В своей квартире можешь делать что угодно, однако на людях ты должен вести себя нормально. Ведь ты же не хочешь, чтобы тебя считали сумасшедшим?
— Так-так, — сердито проворчал папа.
Майк считал, что я волнуюсь по пустякам, но он не знал того, что было известно мне: каково отличаться от других, выделяться из толпы, когда все посмеиваются у тебя за спиной. Я забрала от греха подальше самодельную папину ночную рубашку с пришитыми пестрыми лоскутами и купила ему нормальную пижаму.
Утром в сочельник мы с Майком решили проведать отца в «Солнечном береге». Постучали в дверь, но он не откликнулся, и мы вошли сами.
— Привет, папа!
Он стоял на четвереньках в чем мать родила — на коврике, лежавшем посредине комнаты напротив окна. К счастью, за его квартирой не вели наблюдения. Вся мебель была сдвинута к стенкам.
— Папа, что…
— Тш-шш! — Он поднес палец к губам.
Затем, по-прежнему стоя на четвереньках, вытянул к заднему краю коврика одну тощую ногу, потом вторую и стал опускаться, пока не улегся на коврик животом. Он пролежал так какое-то время, немного запыхавшись. Кожа на его сморщенных ягодицах обвисла и была жемчужно-белой, почти прозрачной. Потом он отжался на руках от пола, пошатываясь, встал на ноги, сложил ладони и закрыл глаза — словно в молитве. Затем выпрямил свое сгорбленное тело во весь рост, вытянул обе руки как можно выше в воздух, глубоко вздохнул и, развернувшись к нам, предстал во всей своей сморщенной, старческой, но радостной наготе.
— Бачили, шо я вчора выучив?
Он снова поднял руки и сделал глубокий вдох:
— Я прыветствую сонце!
ПРИЗНАТЕЛЬНОСТЬ АВТОРАМ СЕТЕВЫХ ПУБЛИКАЦИЙ:
Нил М. Кларк (1937), «Джон Дир: Он подарил миру стальной плуг» на http://members.tripod.com/~Rainbeau/deere.html
http://deere.com/enUS/compinfo/history
Безымянный автор, «Гарри Фергюсон: человек и машина», «Журнал о тракторах прошлого» на http://
Филлип Гуч, «Очень краткая история» (Тетфолд, Великобритания: «Чарлз Баррелл и Сын»): http://www.gooch.org.uk/steam/history/
http://www.jacksac.freeserve.co.uk/valentinetanks .com
Леонид Львович Кербер, «Сталинский авиационный ГУЛАГ: воспоминания об Андрее Туполеве и эпохе чисток», под ред. Фон Хардести (Издательство Смитсоновского института), рецензия Дэвида R Джонсона, майора ВВС США, на http://aiфower.maxwell.af.mil/airchronicles/apj/apjOO/winOO/kerber.htm, и доктора Пола Джозефсона на http://muse.jhu.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29