— Я знаю, тебе не нравится эта идея, папа, но по-моему, только так ты сможешь снова обрести свободу.
Он замер и недовольно посмотрел на меня:
— Почому ты сичас говоришь про розвод, Надя? Ето Вера — больша любительница розводов. Сигарет та розводов. Тьпху!
Он стиснул зубы и соединил свои скрюченные артритом пальцы на коленях.
— Мы с Верой одного мнения, папа. Считаем, что Валентина и дальше будет над тобой издеваться, а мы за тебя волнуемся.
— Знаешь, як токо Вера узнала, шо есть така штука — розвод, она сразу же попробувала уговорить Людмилу зи мной розвестись.
— Правда? — Я впервые об этом слышала. — Уверена, она это просто сгоряча. Дети говорят много странных вещей.
— Ничого не сгоряча! Точно не сгоряча. Усю жизнь она пыталася розвести меня з Милочкой. А сичас — меня з Валентиной. Ось и ты тоже, Надя.
Он упрямо уставился на меня.
Я поняла, что этот разговор ни к чему не приведет.
— Но папа, ты ведь прожил с мамой шестьдесят лет. И должен понимать, что Валентина — это тебе не Людмила.
— Конешно, Валентина принадлежить до совершенно другого поколения. Она ничого не знае про историю и даже недавне прошле. Она — продукт брежневськой эпохи. У времена Брежнева уси мечтали забуть о прошлом и жить, як живуть на Западе. Шоб построить экономику, людям треба постоянно покупать шось нове. Надо похоронить стари идеалы и внушить нови желания. Поетому ей всегда хочеться покупать шось совремьонне. Она в етом не винувата — просто така послевоенна ментальность.
— Но, папа, это не может служить оправданием для ее дурного обращения с тобой. Она не имеет права так над тобой издеваться.
— Красивой женшине багато чого можно простить.
— Папа, перестань ради бога!
Его очки сползли на кончик носа и висели под опасным углом. Ворот рубашки расстегнут, и из-под него выглядывали седые волоски, росшие вокруг шрама. От папы неприятно пахло давно немытым телом. Дон Жуан из него был неважнецкий, но он не имел об этом ни малейшего понятия.
— Валентина — така ж красива, як Мила, и така ж сильна натура. Но в ее характере есть элемент жорстокости, которого не було в Людмилы. Ето, кстати, отличительна черта всех руських.
— Папа, как ты можешь сравнивать ее с мамой? Как ты вообще можешь произносить их имена вместе?
Я не могла простить ему неверности:
— Ты превратил мамину жизнь в ад, а теперь надругался над ее памятью. Вера права — маме следовало давным-давно с тобой развестись.
— Ад? Памьять? Надя, почому ты из усього делаешь трагедию? Милочка померла. Ето, конешно, погано, но ето вже у прошлом. Наступила нова жизнь, прийшла нова любов.
— Папа, это не я делаю трагедию, а ты. Нам с мамой всю жизнь приходилось мириться с твоими безумными идеями — с тобою же устроенными трагедиями. Помнишь, как огорчилась мама, когда ты пригласил к нам всех украинцев? Как купил новый «Нортон», когда маме нужна была стиральная машина? Как ушел из дома и пытался сесть на поезд и вернуться в Россию?
— Так ето ж було не з-за Милочки. Ето було из-за тебя. Тогда ты була самосшедшой троцкисткой.
— Не была я никакой троцкисткой. А если бы даже и так — мне ведь было всего пятнадцать. А ты был взрослым человеком — якобы взрослым.
Впрочем, он действительно из-за меня пытался уйти из дома, сесть на поезд и вернуться в Россию. Упаковал свой коричневый картонный чемодан — тот самый, с которым уезжал из Украины, — и вышел на перрон вокзала Уитни. Я могу лишь догадываться, как он ходил взад и вперед, что-то бормоча себе под нос и нетерпеливо поглядывая на часы.
Маме пришлось бежать за ним и умолять:
— Николай! Коля! Коленька! Пишли додому! Колька, куда ты идешь?
— Я жду поизда на Россию! — Представьте себе его мелодраматический кивок и горящий взгляд. — А чом бы й не? Один хрин! Коммунизм уже й тут вводять — я не знаю, нашо я вобще уизжав з России. Не знаю, нашо я усим рискував. Тепер даже моя дочка помогае вводить отут коммунизм.
Да, это я была во всем виновата. В 1962 году мы с подругой Кэти отправились к Гринэм-Коммон, чтобы выразить свой протест против планов размещения на ядерной базе водородных бомб, и нас там арестовали. Мы были в банданах, штанах-дудочках и улетных темных очках — сидели на недавно проложенной подъездной дороге. Я читала « De Bello Gallico » Юлия Цезаря (из сборника для контрольных экзаменов), когда подъехала полиция и стала уводить нас одного за другим. Возможно, я и бросала вызов государству своим ненасильственным гражданским неповиновением, но все же оставалась папиной дочкой и выполняла домашнее задание по латыни.
Кое-кто забренчал на испанских гитарах, и все хором запели:
Слышишь, как бомбы взрываются, Будто настал Судный день? И на планету спускается Радиоактивная тень.
Да, я уже слышала, как взрывались водородные бомбы. Видела, как в воздухе тускло светились радиоактивные осадки, и чувствовала, как шел ядовитый дождь. Я считала, что никогда не доживу до зрелости, если мы не избавимся от этих водородных бомб. Но при всем при том перестраховывалась, готовясь к контрольным экзаменам.
Там все были старше нас с Кэти. У некоторых — длинные густые волосы, они ходили босиком, носили выцветшие джинсы и темные очки. Другие были похожи на элегантных квакеров и одеты в благопристойные туфли и кардиганы. Они продолжали петь, когда полиция поднимала их за руки и за ноги и грузила в мебельные фургоны (поразительно похожие на «воронки»). Мы с Кэти не пели — не хотелось выглядеть идиотками.
Импровизированный зал суда размещался в местной начальной школе. Мы сидели на детских стульчиках, и нас вызывали на скамью подсудимых по одному. Каждый произносил небольшую речь о безнравственности войны, и его штрафовали на 3 фунта плюс 2 фунта на судебные издержки. Когда подошла моя очередь, я так и не придумала, о чем бы мне сказать, и поэтому оштрафовали меня всего на 3 фунта (выгодная сделка!). Я солгала о своем возрасте — не хотела, чтобы узнали родители, но они все равно узнали.
— Коля, — умоляла мама, — она не коммунистка — просто дурепа. Пишлидодому.
Отец молча смотрел в одну точку на железнодорожных путях. Следующий поезд отправлялся через сорок минут, но не в Россию, а в Айншем и Оксфорд.
— Коленька, до России далеко. Сходи додому и поиж чогось на дорожку. Я зварила вкуснящий борщик. И котлетки — твои любими, из шпинатом и квасолькою з огорода, и з картошечкой. Сходи наижся од пуза, а потом можешь ихать у Россию.
По-прежнему злобно ворча, он позволил ей отвести себя по грязной тропинке между зарослями куманики и крапивы обратно к домику с посыпанным гравием двором, где мы тогда жили. Отец нехотя склонился над дымящейся тарелкой с борщом. Позднее она уговорила его лечь в кровать. Так он и не ушел из дома.
Зато ушла я. Сбежала к Кэти. Они жили на Уайт-Оук-Грин в длинном и низком загородном доме, построенном из котсуолдского известняка. Там была куча книг, кошек и паутины. Родители Кэти — левые интеллектуалы. Они не запрещали ей ходить на марши протеста и даже, наоборот, поощряли ее. Говорили о взрослых вещах, например должна ли Британия вступать в ЕЭС или кто сотворил Бога. Но в доме было зябко, еда была странной на вкус, а кошки прыгали на меня по ночам. Через несколько дней пришла мама и тоже уговорила меня вернуться домой.
Хоть и прошло столько лет, я все еще помню запах свежего асфальта под лучами палящего солнца в Гринэм-Коммон и затхлый дух в спальне Кэти. Лишь образ отца стал неясным, будто из него изгладилось что-то непонятное, но жизненно важное, а осталась лишь злобная внешняя сторона. Кто же он — этот человек, которого я знала и в то же время не знала всю свою жизнь?
— Но ето ж усё у прошлом, Надя. Почому тебя так волнуе история нашой жизни? Ето ж мищанськи предрассудки.
— Потому что это важно… это определяет… помогает понять… потому что мы можем узнать… Ой, не знаю.
17
ЛЕДИ ДИ И «РОЛЛС-РОЙС»
Валентине со Станиславом подарили кошку. Они назвали ее Леди Ди — в честь принцессы Уэльской Дианы, которою восторгались. Кошка досталась им от соседки миссис Задчук, только была скорее еще котенком и вовсе не такой милашкой, как ее тезка: вся черная с большими грязно-белыми пятнами, глаза с бледно-розовым ободком и мокрый бледно-розовый нос.
Леди Ди (они произносили «Льедьи Дьи») сразу же принялась рвать всю мягкую мебель в доме. Через пару недель оказалось, что это не кошка, а кот (мама никогда не допустила бы такой ошибки), и он начал повсюду гадать. Теперь к аромату гниющих яблок, разлагающихся недоеденных обедов из полуфабрикатов и дешевых духов, а также смраду непроветриваемой стариковской комнаты добавился запах кошачьей мочи. Да и не только мочи. Никто не научил Леда Ди пользоваться подносом с бумагой, и никто не убирал за ним, когда в дождливые дни его высочество не соизволяли выйти в сад.
Отец, Валентина и Станислав обожали Леди Ди, который ловко взбирался вверх по шторам и подпрыгивал в воздух на четыре фута, хватая висящий на веревке клочок бумажки. И лишь нам с Верой кот не нравился, но мы ведь там не жили, а кому какое дело до нашего мнения?
Леди Ди заменил им ребенка. Они сидели, взявшись за руки, и восхищались его красотой и сообразительностью. Доказать теорему Пифагора было для него наверняка лишь вопросом времени.
— Он и слышать не желает ни о каком разводе, Вера. Сидят, взявшись за ручки, и воркуют над этим мерзким котярой.
— Ну это уж слишком! Я же говорила тебе, что его нужно сдать в сумасшедший дом, — сказала Старшая Сеструха.
— Точно так же считает и Валентина.
— В этом злодейка абсолютно права. Очевидно, она снова будет кормить его с рук до тех пор, пока не получит паспорт. Мужики — такие кретины!
— Вера, ты просила маму развестись с ним?
— Что ты имеешь в виду?
— Он сказал, что ты уговаривала маму с ним развестись.
— Правда? Не помню. Жаль, что не получилось.
— В любом случае, он теперь не допускает и мысли о разводе.
— Кажется, мне нужно приехать самой и поговорить с ним.
Однако вскоре произошло событие, заставившее отца изменить свои намерения. Он позвонил рано утром и начал нести какую-то чушь о большом «ролике». Я спешила на работу и попросила его перезвонить позже. Но он наконец произнес решающие слова:
— «Ролик» стоить у дворе — на газоне.
— Папа, что ты мелешь? Какой еще «ролик»?
— «Ролик»! «Роллс-ройс»!
Сбылась Валентинина голубая мечта о западной жизни — она стала владелицей «роллс-ройса». Это был четырехлитровый седан, проданный Эриком Пайком по сногсшибательной цене — за 500 фунтов стерлингов (заплаченных отцом). Теперь у Валентины в гараже стояла «лада», на подъездной дорожке — «ровер», а на газоне — «ролик». Ни на одну из машин не было разрешения, и все они были не застрахованы. А сама она еще даже не сдала на права.
— Кто такой этот Эрик Пайк, папа? — Я вспомнила записку, найденную в комоде рядом с недоеденным бутербродом с ветчиной.
— На самом деле дуже интересный чоловек. Раньше служив пилотом у военно-воздушных силах. Летав на реактивном истребителе. А сичас торгуе подержанными машинами. У него мирови усы.
— И он большой друг Валентины?
— Не-не-не. Не думаю. В них нема ничого общего. Ее совсим не интересують автомобили — ну хиба шоб самой покрасуваться. На самом деле дуже гарна машина. Она принадлежала леди Гласуайн. Наверно, ее довго использовали заместо сельскохозяйственной техники: перевозили на ней сино, овець, мишки з удобрениями — усё, шо завгодно. Пошти як на тракторе. Так шо сичас там треба кой-шо отремонтирувать.
Увидев «ролик», Майк прыснул со смеху. Машина стояла скособочившись в траве перед окном гостиной, напоминая лебедя со сломанным крылом. Наверное, у нее полетела подвеска. Снизу на траву капала едкая коричневая жидкость. Некогда белое покрытие превратилось в лоскутный узор из новой краски, шпатлевки и ржавчины. Майк с отцом обошли машину несколько раз, поглаживая и щупая ее то здесь, то там, а потом пожали друг другу руки.
— Она хоче, шоб я ее одремонтирував, — сказал отец, беспомощно пожав плечами, словно он был сказочным принцем, перед которым прекрасная принцесса поставила невыполнимую задачу, желая испытать его любовь.
— Мне кажется, ремонту она не подлежит, — сказал Майк. — Да и где вы найдете к ней запчасти?
— Ето да, нужни кой-яки запчасти, и даже тогда нема ниякой уверенности, шо она буде издить, — сказал отец. — Од бида! Таки машины должны издить и издить, но ее, конешно, эксплуатирували з нарушением правил. Но яка усё ж таки красота!..
В этот самый момент из дома вышла Валентина. Хотя на дворе стоял июнь и было тепло, она закуталась в большую шубу с узкой талией и широкими плечами, сунула руки в карманы — изображала из себя кинозвезду. Она так растолстела, что шуба еле на ней сходилась. На шее сверкали какие-то блестящие бусы, которые в темноте можно было принять за бриллианты. За ней шел Станислав в рубашке с короткими рукавами, неся в руках ее сумочку.
Увидев, как мы втроем стоим в саду и смотрим на «ролик», Валентина остановилась.
— Гарна машина? — обратилась она ко всем, но взглянула в ожидании ответа на Майка.
— Да, очень славная машина, — ответил Майк, — но это скорее музейный экспонат или коллекционный экземпляр, нежели автомобиль, на котором можно ездить.
— Привет, Валентина, — обворожительно улыбнулась я. — Ты так элегантно выглядишь. Собралась в свет?
— На роботу, — отрезала она, даже не повернув ко мне головы.
— А ты что думаешь, Станислав? Тебе нравится машина?
— Конешно, нравится! Лучче, чем «ЗИЛ». — Блеснули его щербатые зубы. — У конце концов Валентина всегда получае то, чого хоче.
— Машине капут, — сказал отец.
— Ты ее одремонтируешь, — рявкнула она. Но затем, вспомнив, что ей полагалось быть с ним ласковой, наклонилась и погладила по щеке. — Мистер Инженер.
Сгорбленный мистер Инженер вытянулся во весь свой незавидный рост:
— «Роллс-ройсу» капут. «Ладе» капут. Скоро й «роверу» капут. Токо пешочком не капут. Ха-ха-ха!
— Самому тебе скоро капут, — сказала Валентина. Она поймала мой взгляд и негромко рассмеялась, делая вид, что это шутка.
Валентина со Станиславом уехали на «ровере», оставив за собой облако дыма и запах горелого. Пока Майк с отцом продолжали сосредоточенно изучать «ролик», я вошла в дом и отыскала «Желтые страницы».
— Алло, это Эрик Пайк?
— Чем могу служить? — Голос был елейный и в то же время прогорклый, как перегоревшее машинное масло.
— Я дочь мистера Маевского. Вы продали ему машину.
— Ах, да. — Прогорклый сдавленный смешок. — Валентинин «ролик». Вы знаете, он принадлежал Гласуай-нам…
— Мистер Пайк, как вы могли так поступить? Вы же знаете, что машина не на ходу.
— Ну видите ли, мисс а-а… миссис а-а… Понимаете, Валентина сказала, что ее муж — первоклассный инженер. Занимался аэронавтикой. Знаете, я немного разбираюсь в самолетах. — Елейно-прогорклый голосок зазвучал более самоуверенно. — Понимаете, мировыми лидерами по аэронавтике в 1930-х были украинцы. Сикорский изобрел вертолет. Лозинский работал над «МиГом». Я сам видел эти аппараты в действии, в Корее, понимаете. Прекрасные маленькие истребители. Поэтому, когда Валентина рассказала мне о своем муже — что он пообещал ей завести машину в два счета… Уверяю вас, я сомневался, но она говорила очень убедительно. Ну вы же ее знаете.
— Мой отец осмотрел машину и сказал, что починить ее не удастся. Можете забрать ее и вернуть обратно деньги.
— Пятьсот фунтов — очень хорошая цена за «ролле» старой марки.
— Но ведь машина не заводится.
На другом конце провода воцарилась тишина.
— Мистер Пайк, я знаю, что здесь происходит. Мне все известно о вас с Валентиной.
Вновь тишина, потом послышался негромкий щелчок. Наконец, короткие гудки.
Леди Ди «ролик» понравился. Окно задней дверцы для пассажиров не закрывалось до конца, и коту удавалось протиснуться в щель. Он приглашал туда своих дружков со всей округи, и они развлекались ночи напролет на роскошных кожаных сиденьях, а потом метили мочой территорию. Подружкой Леди Ди стала боязливая и тощая полосатая кошечка, которая, как вскоре стало очевидно, тут же забеременела. Ей нравилось сворачиваться клубком на сиденье водителя, запустив когти в мягкую кожаную обивку.
В июне было не по сезону сыро. Дождь лил как из ведра, пока газон не превратился в болото. «Ролик» все глубже в нем увязал, а вокруг росли высокая трава и бурьян. Подружка Леди Ди родила на переднем сиденье «ролика» четверых котят — слепые, мяконькие, мяукающие комочки сосали свою тощую мамашу, ритмично хлопая лапками по ее животу. Папа, Валентина и Станислав были без ума от них и попробовали перенести их в дом, но подружка Леди Ди перетащила их обратно, хватая по одному за шкирку.
Вера навестила отца вскоре после рождения котят. Она примчалась из Путни в своем побитом «гольфе-джити» с открытым верхом, подаренном Большим Диком еще в те времена, когда он ее любил (машина тогда, разумеется, еще не была побитой).
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29