Да, я не разучилась радоваться простым вещам. Мне не становится плохо от консервированного картофельного супа, греческого бифштекса за 13,90 и колбасок с кетчупом и майонезом. Только пармезан в пакетиках я больше не ем.
Я считаю, что я обогатила жизнь Филиппа. В его квартире, например, я много экспериментировала с разными лампами и торшерами, чтобы сделать все еще уютнее. Пространство между кухней и прихожей я украсила прозрачной занавеской в нежных розово-голубых тонах, которая, как мне кажется, составляет интересный контраст с благородно-стальной кухней фирмы Блутхаупт в стиле хай-тек. Вот был сюрприз для Филиппа, когда он вернулся вечером из офиса!
Он не признается своим друзьям, но я-то знаю, в глубине своего юридического сердца он признателен, что кто-то добавил в его жизнь немного красок. Даже если это не самые его любимые цвета.
Спальня Филиппа – холодно-белая, голые стены, белая кровать, белое сатиновое белье – теперь выглядит чуточку уютнее, хотя бы потому, что повсюду на полу валяются какие-нибудь мои вещи, моя подушка солнечного желтого цвета, а раз в месяц я дарю Филиппу новую мягкую игрушку.
«Радуйся, потому что до меня ты жил в черно-белом фильме», – сказала я ему однажды.
«И к тому же в немом», – был его ответ.
Что правда, то правда, говорю я много. Но это потому, что мне есть что сказать. Если же мне сказать нечего, то чаще всего в ситуациях, когда общение совершенно необходимо и является хорошим тоном. Постепенно я учусь вести себя лучше, но поначалу друзья-знаменитости Филиппа меня подавляли. Для меня гораздо естественней разглядывать людей, которых я знаю по телевизору, чем разговаривать с ними. Это сила привычки. Когда я смотрю канал-RTL, я же не говорю: «Добрый день, Саша Хен, приятно познакомиться». Нет, я просто глазею и молчу. Кроме того, реальность часто разочаровывает, настолько она изменяет привычный образ:
Тиль Швайгер – моего роста!
Вероника Феррес – обыкновенная телка!
Катя Риманн – обаяние, как у хлебного ножа!
Иоганнес Б. Кернер: такой же пресный, как и в телевизоре!
Хапе Керкелинг – толстая и робкая – одна из нас!
Хотя нет, я-то совсем не робкая. Просто я не привыкла к тому, что нужно все время производить хорошее впечатление. Это меня как-то сковывает – особенно то, что впечатление надо производить не для себя, а мучиться ради Филиппа, для которого подобные мероприятия – вопрос престижа. Нельзя и помыслить, чтобы каким-нибудь неподходящим замечанием или дурной шуткой – а это – моя специальность – я распугала бы его клиентуру. Так что приходится сдерживаться, то и дело наступать на горло собственной песне, точнее, шутке.
А когда один раз я выступила – не люблю вспоминать этот прием, на котором вручали видеопремию, – то сама себя посадила в лужу.
Небольшая группа – к сожалению, к ней примкнула и я – стояла вокруг жены Михаэля Шумахера. Она рассказывала, что муж иногда совершенно спонтанно дарит ей цветы. Наверное, те, что вручают ему при победах, подумала я, но, как умная, промолчала. Зато рассказала Коринне Шумахер анекдот:
«Одна женщина говорит: „Мой муж принес мне цветы. Сегодня вечером опять придется расставлять ноги".
Другая спрашивает: „Зачем? Разве у тебя вазы нет?"»
Коринна быстро ушла. Глупая баба. Знаменитой сексуальности своего мужа она может противопоставить только полное отсутствие чувства юмора.
Клянусь, с Ингеборге мы бы хохотали на этом приеме до упаду. Мы бы всласть поиздевались. Над мамашей Баймер, которая похожа на афишную тумбу. Над тем, что при взгляде на Франку Потенте душа радуется. Оказывается, успеха можно добиться и не имея красивой внешности. И над тем, что Хелла фон Зинен нравится мне уже за одно то, что она толще меня и тем не менее всегда в хорошем настроении.
С мужчиной не посплетничаешь, особенно если он окружен другими мужчинами. Тогда он считает сплетни чем-то недостойным себя. Он вообще всегда считает что-то в окружающем мире недостойным себя. И только на обратной дороге в такси перестает делать из этого проблему.
Только тогда его снова можно звать ласковым прозвищем, гладить по затылку, пока он не замурлычет. Вытащить рубашку из брюк, чтобы положить руку на то восхитительное место выше попы, где, как правило, растут нежные светлые волосы. Заставить его поклясться, что все женщины на вечере были тощие и некрасивые, и он поклянется, что есть только одна, одна богиня, его возлюбленная, женщина потрясающей красоты, от которой он весь вечер не мог отвести взгляд.
Я горжусь Филиппом, когда он, в шикарном пальто и сверкающих ботинках, с видом светского человека идет впереди меня, рассекая толпу. Держит меня за руку, приветствует кого-то, представляя меня как «владелицу его сердца и прелестного кафе в Гамбурге», произносит пару умных фраз по поводу рейтинга передач, медийных учреждений и неясной правовой базы, затрудняющей повтор сериалов в синхронном переводе. Тогда моя грудь раздувается от гордости. Он мне так нравится! Больше всего хочется указать на него и произнести короткую речь: «Господа! Взгляните! От макушки до кожаных подметок – все мое!» Вот что значит гордость обладания.
Но сердце трепещет, когда в такси Филипп фон Бюлов распускает галстук от Армани и спрашивает: «Куколка, как ты думаешь, по телевизору еще что-нибудь идет?»
Когда он утыкается носом мне в шею, глубоко вдыхает и говорит, что я пахну вкуснее, чем свежеприготовленный попкорн, чем теплый яблочный пирог или слегка подрумяненная картофельная запеканка.
Когда он говорит, что смеялся до упаду над моими глупыми шутками, потому что ничего лучше за весь вечер не было.
Когда он говорит, что моя собака Марпл выглядит симпатичнее, чем большинство обладательниц премий.
Когда он обнимает меня и говорит: «Куколка, ты опять очаровала всех своей естественностью».
Тогда я улыбаюсь и думаю: «Гмгм. К естественности мне еще самой надо привыкнуть».
7:35
Я почти уже десять километров не плачу.
Я остановилась на парковке у обочины, лежу на одном из тех столов, за которыми семейства, передвигающиеся в коричневых фордах «Комби», любят устраивать свои пикники.
Интересно, говорят ли эти люди воскресным утром: «Послушай, Курт, погода прекрасная, давай снова устроим пикник на стоянке Штолпер Хайде на восточном шоссе?»
Здешняя идиллия весьма своеобразна. Грохоча, проносятся грузовики. Легковых автомобилей в такое время на дороге еще немного. С рапсовых полей земли Бранденбург доносятся звуки летнего утра: стрекочут цикады, поют черные дрозды, тягач громыхает по проселочной дороге. Смешно, что шум мотора я воспринимаю как нечто из разряда природных шумов.
Я смотрю в светло-голубое небо и вижу предвестников долгой хорошей погоды: высоко летающих ласточек и несколько остро очерченных белоснежных барашковых облачков. Да, я маленькая, но, когда я так долго смотрю в небо, я и чувствую себя маленькой. Но по-хорошему маленькой. Парящей. Защищенной.
Марпл отправляется на прогулку. Я сцепляю руки на затылке и грызу травинку. Я делаю так с двенадцати лет, как прочла «Тома Сойера» и захотела стать настоящим хулиганистым мальчишкой, который всегда, когда о чем-то думает, жует травинку и смотрит в небо.
Вернуться?
Поговорить с ним?
Побить его?
Может, все это просто недоразумение?
Свидетельствует ли что-нибудь в пользу его невиновности?
Не переусердствовала ли я, как мне это свойственно?
Или я отреагировала даже слишком спокойно и оставила в живых негодяя, а вместо того, чтобы испортить ему всю жизнь, испортила только костюмы?
Окажись на моем месте Катарина Пютц, стариннейшая подруга моей юности, Филипп бы так легко не отделался. Три года назад Кати обнаружила, что ее друг, программист, уже полгода ей изменяет – и с кем? со своим банковским советником! В ответ на это она наполнила ванну, добавила для аромата масла еловой хвои – чтобы успокоиться и расслабиться – полежала двадцать минут в горячей воде, побрила ноги, тщательно протерла их кремом, плавно прошла, облаченная в один лишь тюрбан из полотенца, в его кабинет, взяла его компьютер и дискеты с сохраненными копиями, возвратилась в ванную и утопила все в душистой, пахнущей хвоей пене.
Затем сложила свои вещи и навсегда исчезла из его жизни.
«Ура, ура, ура», – говорит она, лучисто улыбаясь, в конце истории, которую с удовольствием всем рассказывает. В конце концов, она вышла замуж за маклера по недвижимости. У него посредническая фирма по дорогостоящим объектам в Мюнстере и окрестностях, а у нее – любовные отношения с младшим партнером ее мужа.
Мы созваниваемся по крайней мере раз в месяц, и всегда, когда я навещаю родителей, то вижусь с Кати. Мы обе выросли в Хоенхольде, деревне близ Мюнстера, и когда встречаемся, делаем то же самое, что и тогда, когда были маленькими девочками. Как будто время останавливается. Гуляем по полям, где мы валялись тринадцатилетними, жуя травинки и мечтая о мальчишках на два класса старше. Опускаем голые ноги в ручей, в котором, скорее всего, слишком много сточных вод. Сидим вечером на террасе моих родителей, вспоминаем о том, каково это, смотреть во вторник вечером «Даллас», трясясь от страха перед средой и сдвоенным уроком французского в восемь утра.
Вспоминаем, как нам обеим не давалась латынь, и как я списывала у Кати английский, а она у меня – математику, и работы получались с одинаковыми ошибками. Вспоминаем, как прогуливали педагогику и искусство и вместо этого сидели в пивной на площади Принципалмаркт и пробовали курить.
Мы вместе танцевали под «99 воздушных шаров» и «Депеш мод». Мы однажды попали на концерт «The Cure» и «Дюран Дюран», мы живьем видели Майкла Джексона, когда у него еще был нормальный цвет лица. Мы были как родные.
Мы сидим на террасе. Говорим, говорим, говорим. Как будто нам шестнадцать, и скоро выйдет моя мама, в халате и немыслимых домашних туфлях, погладит Катарину по голове, поцелует меня в лоб и скажет:
«Спокойной ночи обеим. Я иду спать. Когда мне завтра тебя разбудить, дорогая?»
__________
Что же мне делать? Поехать домой?
С Катариной на террасе обсудить дальнейшие действия?
Может, мне улететь первым рейсом на юг, потому что, когда человек несчастлив, лучше уж ему при этом загорать?
Марпл облаяла на лугу пару восточногерманских кротовых нор. Я смотрю на часы. Двадцать минут назад я ему позвонила. Надеюсь, он скоро будет.
Когда десять минут назад я пересекала границу Берлина, одиночество показалось непереносимым. Через тринадцать километров я заплакала сильнее и попыталась отвлечься на сообщение немецкого радио.
Через двадцать километров боли и страданий, когда я поймала радио «Oldies but Goldies», песенка моя была спета:
Yesterday
All my troubles seemed so far away
Now it seems as though they're here to stay
Oh I believe – in yesterday.
Как нарочно.
Я ехала верной дорогой, ограничения скорости не было, и я включила мигалку. Спит ли еще Филипп?
Знает ли он уже, что его жизнь изменилась и ему нечего надеть?
Why she had to go,
I don't know, she wouldn't say.
Съезжаю на площадку для отдыха, останавливаюсь и выхватываю мобильник из кармана, как выхватывает свой кольт ковбой, которому угрожает опасность.
Никакой я не lonely rider.
И вообще я не lonely.
Yesterday
Love was such an easy game to play,
Now I need a place to hide away,
Oh I believe in yesterday.
Я выключаю радио. Кончен yesterday. Сегодня это сегодня. А сегодня дерьмовый день. И теперь я по горло сыта необходимостью переносить все это в одиночку. Два часа одиночества – непосильная ноша для того, кто обычно за секунду успевает доложить о своих заботах целой куче сочувствующих друзей.
«Алло, – всхлипнула я в трубку, заливаясь слезами, – знаешь, что случилось… это важно, я так несчастна».
Рыдания. Всхлипывания. Пытаюсь собраться.
«Ты можешь приехать?»
Дрожащий голосок. Требовательный.
«Стоянка Штолпер Хайде на восточном шоссе» Писк.
«Это же двадцать пятый километр по шоссе А10».
С надеждой.
«Да? Спасибо! Пожалуйста, поскорее!»
8:10
«Наконец-то!»
Я вскакиваю и машу темно-зеленому спортивному MG, который медленно выруливает на площадку.
У меня на глаза наворачиваются слезы, так я рада его видеть. Того, у кого MG.
Номер: Б-БГ-2500.
БГ – это Бургхард Гинстер.
2500 означает длину его гениталий. 25 сантиметров. Но сведения, похоже, устарели. Человек такого маленького роста, как Бурги, должен был бы все время валиться вперед или выглядеть так, будто у него три ноги, соответствуй эти цифры действительности.
Он любит приврать по поводу размера своих гениталий, но во всем остальном на моего друга и парикмахера Бурги всегда можно положиться.
Он выходит из машины. С корзиной для пикника в одной руке и сумкой-холодильником – в другой. На нем кепка с надписью «неряха» и темно-красное кимоно с золотым драконом на спине. Он похож на гетеросексуала, который на карнавал нарядился гомосексуалистом.
«Мне нравится соответствовать штампам и помогать людям утвердиться в их неприязни к гомосексуалистам», – говорит он. Но мне-то лучше знать. К Бурги ярлыки подходят просто и скромно. Он классический гомик, как из учебника.
«Я позаботился о главном, – говорит Бурги. – Здесь завтрак! – Он поднимает корзину. – Здесь шампанское! – Он поднимает сумку. – А вот времени переодеться не было».
8:20
Бургхард Гинстер – человек, который не выносит, когда окружающая обстановка оскорбляет его своеобразные эстетические представления.
Я с благоговением смотрю, как Бурги превращает площадку Штолпер Хайде в стильное, уютное местечко.
Он расстилает белую, вышитую красными маками скатерть. Раскладывает тарелки, приборы, льняные салфетки. Коробочки с различными сырами, ростбиф и свинина с поджаренной корочкой. Конфитюр, три сорта хлеба, круассаны. Баночка белужьей икры и две бутылки «Вдовы Клико».
Я часто бывала у Бурги дома, спасалась у него в тяжелые времена, когда из-за очередного разрыва с Филиппом срочно нуждалась в убежище. Я видела его расслабленным, лежащим на диване, поедающим в огромных количествах шоколадные конфеты «Мон шери» и смотрящим в двадцатый раз Барбру Стрейзанд в фильме «Jentl».
Мне не очень нравится этот фильм. Местами он меня угнетает. Я неохотно смотрю фильмы, после которых мне хуже, чем до. Поэтому я в грош не ставлю высокохудожественные фильмы, в которых нет хеппи-энда, равно как и невысокохудожественные фильмы, в которых хеппи-энда нет. Для этого я слишком впечатлительна. Неожиданная смерть, как у Шелби в «Магнолии из стали» (потрясающая, впрочем, Ширли МакЛейн с фразой: «Я не сумасшедшая – просто уже сорок лет у меня чертовски плохое настроение»), несчастная любовь, как в «Английском пациенте» (сама добродетель, она в холодной пещере без света пишет последнюю фразу в свой дневник), или невинно убитые животные (как доверчивый волк по кличке Зоке из «Танцующего волка», в которого гнусные солдаты стреляют на спор) – в таких сценах я не могу сдержаться.
Плохо с сердцем мне становится, и когда я смотрю сцену из «Пока ты спишь», где Сандра Баллок сидит на кровати и говорит: «Бывал ли ты в жизни когда-нибудь так одинок, чтобы всю ночь проговорить с мужчиной, лежащим в коме?»
Однажды Филиппа не было дома, я валялась на диване, ела чипсы и судорожно щелкала пультом, пока не нарвалась на «По ту сторону Африки».
Когда Филипп вернулся, он решил, что все мои подруги забеременели и повыходили замуж, не известив меня.
Я, всхлипывая, сидела на полу и между вздохами рассказывала ему, что случилось: о ферме у подножия горы Нгонг; о любви Карен и Дениса; и как он произнес: «Я не хотел бы осознать в конце жизни, что прожил чью-то чужую жизнь».
Как он все же решает быть с ней, потому что она ему отравила «радость от одиночества». И как он погибает от несчастного случая, и она хоронит его на холме, «где львы любят лежать днем и смотреть на гору Нгонг».
Филипп попытался показать, что он сочувствует моим душевным переживаниям. И вот так я могу страдать днями напролет. Когда я смотрю старые фильмы, то рыдаю уже на начальных титрах…
Как меня угораздило прийти к тому, к чему я пришла?
Правильно. Я, собственно, хотела сказать, что моего друга Бурги мне и раньше частенько случалось ошеломлять. Но никогда не бывало такого, чтобы у него в холодильнике не оказалось икры и шампанского. Как будто Бурги всю свою жизнь готовился к тому, что в воскресенье, в полвосьмого утра, ему позвонит Амелия куколка Штурм и срочно вызовет на площадку Штолпер Хайде.
Бурги с удовлетворением осматривал свое произведение. Он предусмотрел даже подушки для сиденья.
Он не задал еще ни одного вопроса, с тех пор как появился. Никаких упреков. Что за друг!
Он садится на подушку напротив меня, внимательно смотрит в глаза, берет за руку и говорит:
«Душечка, плевать, что произошло, но что тебе абсолютно необходимо, так это новая прическа».
Мне хочется в одно и то же время смеяться, плакать, чокаться шампанским и убрать волосы с лица, потому что они действительно прилично отросли.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19
Я считаю, что я обогатила жизнь Филиппа. В его квартире, например, я много экспериментировала с разными лампами и торшерами, чтобы сделать все еще уютнее. Пространство между кухней и прихожей я украсила прозрачной занавеской в нежных розово-голубых тонах, которая, как мне кажется, составляет интересный контраст с благородно-стальной кухней фирмы Блутхаупт в стиле хай-тек. Вот был сюрприз для Филиппа, когда он вернулся вечером из офиса!
Он не признается своим друзьям, но я-то знаю, в глубине своего юридического сердца он признателен, что кто-то добавил в его жизнь немного красок. Даже если это не самые его любимые цвета.
Спальня Филиппа – холодно-белая, голые стены, белая кровать, белое сатиновое белье – теперь выглядит чуточку уютнее, хотя бы потому, что повсюду на полу валяются какие-нибудь мои вещи, моя подушка солнечного желтого цвета, а раз в месяц я дарю Филиппу новую мягкую игрушку.
«Радуйся, потому что до меня ты жил в черно-белом фильме», – сказала я ему однажды.
«И к тому же в немом», – был его ответ.
Что правда, то правда, говорю я много. Но это потому, что мне есть что сказать. Если же мне сказать нечего, то чаще всего в ситуациях, когда общение совершенно необходимо и является хорошим тоном. Постепенно я учусь вести себя лучше, но поначалу друзья-знаменитости Филиппа меня подавляли. Для меня гораздо естественней разглядывать людей, которых я знаю по телевизору, чем разговаривать с ними. Это сила привычки. Когда я смотрю канал-RTL, я же не говорю: «Добрый день, Саша Хен, приятно познакомиться». Нет, я просто глазею и молчу. Кроме того, реальность часто разочаровывает, настолько она изменяет привычный образ:
Тиль Швайгер – моего роста!
Вероника Феррес – обыкновенная телка!
Катя Риманн – обаяние, как у хлебного ножа!
Иоганнес Б. Кернер: такой же пресный, как и в телевизоре!
Хапе Керкелинг – толстая и робкая – одна из нас!
Хотя нет, я-то совсем не робкая. Просто я не привыкла к тому, что нужно все время производить хорошее впечатление. Это меня как-то сковывает – особенно то, что впечатление надо производить не для себя, а мучиться ради Филиппа, для которого подобные мероприятия – вопрос престижа. Нельзя и помыслить, чтобы каким-нибудь неподходящим замечанием или дурной шуткой – а это – моя специальность – я распугала бы его клиентуру. Так что приходится сдерживаться, то и дело наступать на горло собственной песне, точнее, шутке.
А когда один раз я выступила – не люблю вспоминать этот прием, на котором вручали видеопремию, – то сама себя посадила в лужу.
Небольшая группа – к сожалению, к ней примкнула и я – стояла вокруг жены Михаэля Шумахера. Она рассказывала, что муж иногда совершенно спонтанно дарит ей цветы. Наверное, те, что вручают ему при победах, подумала я, но, как умная, промолчала. Зато рассказала Коринне Шумахер анекдот:
«Одна женщина говорит: „Мой муж принес мне цветы. Сегодня вечером опять придется расставлять ноги".
Другая спрашивает: „Зачем? Разве у тебя вазы нет?"»
Коринна быстро ушла. Глупая баба. Знаменитой сексуальности своего мужа она может противопоставить только полное отсутствие чувства юмора.
Клянусь, с Ингеборге мы бы хохотали на этом приеме до упаду. Мы бы всласть поиздевались. Над мамашей Баймер, которая похожа на афишную тумбу. Над тем, что при взгляде на Франку Потенте душа радуется. Оказывается, успеха можно добиться и не имея красивой внешности. И над тем, что Хелла фон Зинен нравится мне уже за одно то, что она толще меня и тем не менее всегда в хорошем настроении.
С мужчиной не посплетничаешь, особенно если он окружен другими мужчинами. Тогда он считает сплетни чем-то недостойным себя. Он вообще всегда считает что-то в окружающем мире недостойным себя. И только на обратной дороге в такси перестает делать из этого проблему.
Только тогда его снова можно звать ласковым прозвищем, гладить по затылку, пока он не замурлычет. Вытащить рубашку из брюк, чтобы положить руку на то восхитительное место выше попы, где, как правило, растут нежные светлые волосы. Заставить его поклясться, что все женщины на вечере были тощие и некрасивые, и он поклянется, что есть только одна, одна богиня, его возлюбленная, женщина потрясающей красоты, от которой он весь вечер не мог отвести взгляд.
Я горжусь Филиппом, когда он, в шикарном пальто и сверкающих ботинках, с видом светского человека идет впереди меня, рассекая толпу. Держит меня за руку, приветствует кого-то, представляя меня как «владелицу его сердца и прелестного кафе в Гамбурге», произносит пару умных фраз по поводу рейтинга передач, медийных учреждений и неясной правовой базы, затрудняющей повтор сериалов в синхронном переводе. Тогда моя грудь раздувается от гордости. Он мне так нравится! Больше всего хочется указать на него и произнести короткую речь: «Господа! Взгляните! От макушки до кожаных подметок – все мое!» Вот что значит гордость обладания.
Но сердце трепещет, когда в такси Филипп фон Бюлов распускает галстук от Армани и спрашивает: «Куколка, как ты думаешь, по телевизору еще что-нибудь идет?»
Когда он утыкается носом мне в шею, глубоко вдыхает и говорит, что я пахну вкуснее, чем свежеприготовленный попкорн, чем теплый яблочный пирог или слегка подрумяненная картофельная запеканка.
Когда он говорит, что смеялся до упаду над моими глупыми шутками, потому что ничего лучше за весь вечер не было.
Когда он говорит, что моя собака Марпл выглядит симпатичнее, чем большинство обладательниц премий.
Когда он обнимает меня и говорит: «Куколка, ты опять очаровала всех своей естественностью».
Тогда я улыбаюсь и думаю: «Гмгм. К естественности мне еще самой надо привыкнуть».
7:35
Я почти уже десять километров не плачу.
Я остановилась на парковке у обочины, лежу на одном из тех столов, за которыми семейства, передвигающиеся в коричневых фордах «Комби», любят устраивать свои пикники.
Интересно, говорят ли эти люди воскресным утром: «Послушай, Курт, погода прекрасная, давай снова устроим пикник на стоянке Штолпер Хайде на восточном шоссе?»
Здешняя идиллия весьма своеобразна. Грохоча, проносятся грузовики. Легковых автомобилей в такое время на дороге еще немного. С рапсовых полей земли Бранденбург доносятся звуки летнего утра: стрекочут цикады, поют черные дрозды, тягач громыхает по проселочной дороге. Смешно, что шум мотора я воспринимаю как нечто из разряда природных шумов.
Я смотрю в светло-голубое небо и вижу предвестников долгой хорошей погоды: высоко летающих ласточек и несколько остро очерченных белоснежных барашковых облачков. Да, я маленькая, но, когда я так долго смотрю в небо, я и чувствую себя маленькой. Но по-хорошему маленькой. Парящей. Защищенной.
Марпл отправляется на прогулку. Я сцепляю руки на затылке и грызу травинку. Я делаю так с двенадцати лет, как прочла «Тома Сойера» и захотела стать настоящим хулиганистым мальчишкой, который всегда, когда о чем-то думает, жует травинку и смотрит в небо.
Вернуться?
Поговорить с ним?
Побить его?
Может, все это просто недоразумение?
Свидетельствует ли что-нибудь в пользу его невиновности?
Не переусердствовала ли я, как мне это свойственно?
Или я отреагировала даже слишком спокойно и оставила в живых негодяя, а вместо того, чтобы испортить ему всю жизнь, испортила только костюмы?
Окажись на моем месте Катарина Пютц, стариннейшая подруга моей юности, Филипп бы так легко не отделался. Три года назад Кати обнаружила, что ее друг, программист, уже полгода ей изменяет – и с кем? со своим банковским советником! В ответ на это она наполнила ванну, добавила для аромата масла еловой хвои – чтобы успокоиться и расслабиться – полежала двадцать минут в горячей воде, побрила ноги, тщательно протерла их кремом, плавно прошла, облаченная в один лишь тюрбан из полотенца, в его кабинет, взяла его компьютер и дискеты с сохраненными копиями, возвратилась в ванную и утопила все в душистой, пахнущей хвоей пене.
Затем сложила свои вещи и навсегда исчезла из его жизни.
«Ура, ура, ура», – говорит она, лучисто улыбаясь, в конце истории, которую с удовольствием всем рассказывает. В конце концов, она вышла замуж за маклера по недвижимости. У него посредническая фирма по дорогостоящим объектам в Мюнстере и окрестностях, а у нее – любовные отношения с младшим партнером ее мужа.
Мы созваниваемся по крайней мере раз в месяц, и всегда, когда я навещаю родителей, то вижусь с Кати. Мы обе выросли в Хоенхольде, деревне близ Мюнстера, и когда встречаемся, делаем то же самое, что и тогда, когда были маленькими девочками. Как будто время останавливается. Гуляем по полям, где мы валялись тринадцатилетними, жуя травинки и мечтая о мальчишках на два класса старше. Опускаем голые ноги в ручей, в котором, скорее всего, слишком много сточных вод. Сидим вечером на террасе моих родителей, вспоминаем о том, каково это, смотреть во вторник вечером «Даллас», трясясь от страха перед средой и сдвоенным уроком французского в восемь утра.
Вспоминаем, как нам обеим не давалась латынь, и как я списывала у Кати английский, а она у меня – математику, и работы получались с одинаковыми ошибками. Вспоминаем, как прогуливали педагогику и искусство и вместо этого сидели в пивной на площади Принципалмаркт и пробовали курить.
Мы вместе танцевали под «99 воздушных шаров» и «Депеш мод». Мы однажды попали на концерт «The Cure» и «Дюран Дюран», мы живьем видели Майкла Джексона, когда у него еще был нормальный цвет лица. Мы были как родные.
Мы сидим на террасе. Говорим, говорим, говорим. Как будто нам шестнадцать, и скоро выйдет моя мама, в халате и немыслимых домашних туфлях, погладит Катарину по голове, поцелует меня в лоб и скажет:
«Спокойной ночи обеим. Я иду спать. Когда мне завтра тебя разбудить, дорогая?»
__________
Что же мне делать? Поехать домой?
С Катариной на террасе обсудить дальнейшие действия?
Может, мне улететь первым рейсом на юг, потому что, когда человек несчастлив, лучше уж ему при этом загорать?
Марпл облаяла на лугу пару восточногерманских кротовых нор. Я смотрю на часы. Двадцать минут назад я ему позвонила. Надеюсь, он скоро будет.
Когда десять минут назад я пересекала границу Берлина, одиночество показалось непереносимым. Через тринадцать километров я заплакала сильнее и попыталась отвлечься на сообщение немецкого радио.
Через двадцать километров боли и страданий, когда я поймала радио «Oldies but Goldies», песенка моя была спета:
Yesterday
All my troubles seemed so far away
Now it seems as though they're here to stay
Oh I believe – in yesterday.
Как нарочно.
Я ехала верной дорогой, ограничения скорости не было, и я включила мигалку. Спит ли еще Филипп?
Знает ли он уже, что его жизнь изменилась и ему нечего надеть?
Why she had to go,
I don't know, she wouldn't say.
Съезжаю на площадку для отдыха, останавливаюсь и выхватываю мобильник из кармана, как выхватывает свой кольт ковбой, которому угрожает опасность.
Никакой я не lonely rider.
И вообще я не lonely.
Yesterday
Love was such an easy game to play,
Now I need a place to hide away,
Oh I believe in yesterday.
Я выключаю радио. Кончен yesterday. Сегодня это сегодня. А сегодня дерьмовый день. И теперь я по горло сыта необходимостью переносить все это в одиночку. Два часа одиночества – непосильная ноша для того, кто обычно за секунду успевает доложить о своих заботах целой куче сочувствующих друзей.
«Алло, – всхлипнула я в трубку, заливаясь слезами, – знаешь, что случилось… это важно, я так несчастна».
Рыдания. Всхлипывания. Пытаюсь собраться.
«Ты можешь приехать?»
Дрожащий голосок. Требовательный.
«Стоянка Штолпер Хайде на восточном шоссе» Писк.
«Это же двадцать пятый километр по шоссе А10».
С надеждой.
«Да? Спасибо! Пожалуйста, поскорее!»
8:10
«Наконец-то!»
Я вскакиваю и машу темно-зеленому спортивному MG, который медленно выруливает на площадку.
У меня на глаза наворачиваются слезы, так я рада его видеть. Того, у кого MG.
Номер: Б-БГ-2500.
БГ – это Бургхард Гинстер.
2500 означает длину его гениталий. 25 сантиметров. Но сведения, похоже, устарели. Человек такого маленького роста, как Бурги, должен был бы все время валиться вперед или выглядеть так, будто у него три ноги, соответствуй эти цифры действительности.
Он любит приврать по поводу размера своих гениталий, но во всем остальном на моего друга и парикмахера Бурги всегда можно положиться.
Он выходит из машины. С корзиной для пикника в одной руке и сумкой-холодильником – в другой. На нем кепка с надписью «неряха» и темно-красное кимоно с золотым драконом на спине. Он похож на гетеросексуала, который на карнавал нарядился гомосексуалистом.
«Мне нравится соответствовать штампам и помогать людям утвердиться в их неприязни к гомосексуалистам», – говорит он. Но мне-то лучше знать. К Бурги ярлыки подходят просто и скромно. Он классический гомик, как из учебника.
«Я позаботился о главном, – говорит Бурги. – Здесь завтрак! – Он поднимает корзину. – Здесь шампанское! – Он поднимает сумку. – А вот времени переодеться не было».
8:20
Бургхард Гинстер – человек, который не выносит, когда окружающая обстановка оскорбляет его своеобразные эстетические представления.
Я с благоговением смотрю, как Бурги превращает площадку Штолпер Хайде в стильное, уютное местечко.
Он расстилает белую, вышитую красными маками скатерть. Раскладывает тарелки, приборы, льняные салфетки. Коробочки с различными сырами, ростбиф и свинина с поджаренной корочкой. Конфитюр, три сорта хлеба, круассаны. Баночка белужьей икры и две бутылки «Вдовы Клико».
Я часто бывала у Бурги дома, спасалась у него в тяжелые времена, когда из-за очередного разрыва с Филиппом срочно нуждалась в убежище. Я видела его расслабленным, лежащим на диване, поедающим в огромных количествах шоколадные конфеты «Мон шери» и смотрящим в двадцатый раз Барбру Стрейзанд в фильме «Jentl».
Мне не очень нравится этот фильм. Местами он меня угнетает. Я неохотно смотрю фильмы, после которых мне хуже, чем до. Поэтому я в грош не ставлю высокохудожественные фильмы, в которых нет хеппи-энда, равно как и невысокохудожественные фильмы, в которых хеппи-энда нет. Для этого я слишком впечатлительна. Неожиданная смерть, как у Шелби в «Магнолии из стали» (потрясающая, впрочем, Ширли МакЛейн с фразой: «Я не сумасшедшая – просто уже сорок лет у меня чертовски плохое настроение»), несчастная любовь, как в «Английском пациенте» (сама добродетель, она в холодной пещере без света пишет последнюю фразу в свой дневник), или невинно убитые животные (как доверчивый волк по кличке Зоке из «Танцующего волка», в которого гнусные солдаты стреляют на спор) – в таких сценах я не могу сдержаться.
Плохо с сердцем мне становится, и когда я смотрю сцену из «Пока ты спишь», где Сандра Баллок сидит на кровати и говорит: «Бывал ли ты в жизни когда-нибудь так одинок, чтобы всю ночь проговорить с мужчиной, лежащим в коме?»
Однажды Филиппа не было дома, я валялась на диване, ела чипсы и судорожно щелкала пультом, пока не нарвалась на «По ту сторону Африки».
Когда Филипп вернулся, он решил, что все мои подруги забеременели и повыходили замуж, не известив меня.
Я, всхлипывая, сидела на полу и между вздохами рассказывала ему, что случилось: о ферме у подножия горы Нгонг; о любви Карен и Дениса; и как он произнес: «Я не хотел бы осознать в конце жизни, что прожил чью-то чужую жизнь».
Как он все же решает быть с ней, потому что она ему отравила «радость от одиночества». И как он погибает от несчастного случая, и она хоронит его на холме, «где львы любят лежать днем и смотреть на гору Нгонг».
Филипп попытался показать, что он сочувствует моим душевным переживаниям. И вот так я могу страдать днями напролет. Когда я смотрю старые фильмы, то рыдаю уже на начальных титрах…
Как меня угораздило прийти к тому, к чему я пришла?
Правильно. Я, собственно, хотела сказать, что моего друга Бурги мне и раньше частенько случалось ошеломлять. Но никогда не бывало такого, чтобы у него в холодильнике не оказалось икры и шампанского. Как будто Бурги всю свою жизнь готовился к тому, что в воскресенье, в полвосьмого утра, ему позвонит Амелия куколка Штурм и срочно вызовет на площадку Штолпер Хайде.
Бурги с удовлетворением осматривал свое произведение. Он предусмотрел даже подушки для сиденья.
Он не задал еще ни одного вопроса, с тех пор как появился. Никаких упреков. Что за друг!
Он садится на подушку напротив меня, внимательно смотрит в глаза, берет за руку и говорит:
«Душечка, плевать, что произошло, но что тебе абсолютно необходимо, так это новая прическа».
Мне хочется в одно и то же время смеяться, плакать, чокаться шампанским и убрать волосы с лица, потому что они действительно прилично отросли.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19